Мы – дети зимы. Мы родились в вечном феврале. На картинках наших первых книжек прыгали по снегу зайцы и сидели на ветках снегири. Выл на луну волк и скакала абстрактная красная конница. Зимний мир печальных серых зверей охраняли отряды пограничников и замершие под северным сиянием ракетные установки. А мы жили среди странной магии, даже не ощущая ее. Если  ты получал пять пятерок, на тетрадку наклеивалась бумажная красная  звездочка. Почти такая же, как на самолетах истребителей, главных героев советского Асгарда.
Детям, очерченным магическим кругом, жилось не так уж плохо. Точнее, не так плохо, как сейчас это любят представить. Государство, как хороший воспитатель, внимательно следило, чтобы каждый из его детей получил свою долю равнодушного милосердия. Детский сад с деревянными стульчиками, раскрашенными под хохлому. Первое сентября с букетами гладиолусов. Новогодние подарки в декабре.
Иногда мне кажется, что в тех пластмассовых коробочках в форме часов или кремлевской башни вместе с громыхающими конфетами лежали осколки зеркала Снежной Королевы. Мама вела тебя с новогодней елки, ты нес в руке подарочную коробку (из которой уже вытащил самую вкусную конфету), а осколок зеркала вместе с током крови двигался к твоему сердцу.
Шло время, советская магия слабела под натиском мира вещей. Воины и матросы, нарисованные на бумаге широкими мазками красной краски, больше не могли защитить ледяное королевство. В пентограммах не рождалась плоть и кровь, а грозные ракеты снова стали тем, чем они были в самом начале – рисунками, в которых есть потенциал разрушения городов.
Все двигалось, а мы стояли на месте. Дети из волшебной страны, которые так ничего и не поняли. Нас привезли на красивом и дряхлом паруснике в горячий южный порт посмотреть новые земли. Потом парусник ушел, воспитатель умер от дизентерии, деньги украли, и… что дальше?
Конечно, со временем все наладилось. Все, или почти все нашли себя. Не стали бедными, не стали богатыми. Середина. Те, кто вырвался вперед, лежат под памятниками из прессованной гранитной крошки на подмосковных кладбищах. Мир их праху, они любили все КРАСИВОЕ… Остальные зарабатывают свои денежки и играют в жизнь. У нас ведь есть внутренний мир! Девочки – поэты, мальчики – писатели. Главное – не казаться тем, что ты есть на самом деле.
Старшие поколения? По-разному. Самые умные, самые удачливые ушли в сумрачный мир думских фракций и портфельных инвесторов, который пытается пронзить мертвым глазом Пелевин. Остальные выстраиваются в таргет – группы у касс «Ашана» и в «Русском стандарте» - платить ежемесячный взнос за дешевый домашний кинотеатр. Тоже нормально. Это жизнь.  

Мне сейчас 29 лет, и не сказать, что я охуительно люблю себя и свою страну. Просто живу, иногда хуже, иногда лучше. Не собираюсь смешивать бензин и замороженный апельсиновый сок, один к одному. Но и не хочу сливаться со своим народом  в мазохистском экстазе рабства, которое давно уже стало главной и единственной Русской национальной идеей. Мне похуй. Контркультура – это здорово, но больше меня интересуют тихие обывательские радости. Я покупаю одежду в «Стокманне», моя девушка – тоже. Еще я люблю ходить в «Макдональдс» поздно вечером. Пожрать? Да, конечно. Горячий шоколад и картошку-фри с сырным соусом. Но главным образом затем, чтобы почувствовать себя по – настоящему одиноким. С пластмассовым подносом, на пластмассовом стуле, за пластмассовым столом. Играет музыка. Всем на тебя наплевать. А ты – частичка огромного, равнодушно – доброжелательного пластмассового мира. Consumer. Всего лишь consumer. И мне это нравится.
Но иногда в сердце двигается осколок волшебного зеркала. Вот тогда что-то происходит. Я  вспоминаю зимний мир своего детства. Снег, троллейбусы, манная каша, потерянная в троллейбусе галоша от валенка. Красная конница. Покрашенные серебрянкой памятники грустным солдатам, перед которыми нас все-таки научили склонять голову. Спасибо нашим учителям за это.
И я шлепаю по грязи, я улыбаюсь мартовскому солнцу. «Весна за легкомыслие меня накажет…» - я слушаю Янку Дягилеву и роняю голову на чей-то кухонный стол. Я пью пиво из жестяной банки, от холода не чувствуя его вкуса. Ночью обнимаю спящую женщину и слушаю, как где-то летит самолет. Высоко-высоко в черном небе, над набитой могилами тихой землей.