Иван Пантелеевич Роликов как себя помнил, так на балалайке всю жизнь играл. Трень-трень, раздавалось по деревне поздним вечером, когда на улице тепло, а то и нарочно приглашали, когда морозец прихватит, чтоб на празднике для людей поиграл. Ну, тогда Пантелеич как залепит а ля разайдусь я па Расее, что самый привередливый любитель рашен-кантри оставался доволен и кивал головой убедительно надутое согласие. Да еще сам и приплясывает, дробь отобьет и опять в струны.

А когда пианиста-виртуоза одного знаменитого по телевизору показали, - а всей деревней смотрели передачу, сказала Антонина, мол, учись вон, музыкант-самоучка. Попритих Иван Пантелеевич просто таки. Выдохся весь как бы человек в один момент. Был человек сам себе голова, а теперь как оплеванный. Понял Иван Пантелеевич, что превзошла его эта выскочка-знаменитость, перещеголяла в умении вышибать из человека слезу, задевать его самый потаенный душевный нерв. И главное, что понял Пантелеич, что народ в телевизоре вокруг этого пианиста собрался исключительно благородный, светлейшие умы, приличность на высоте шпрехин зи дейч, бабы без платков, мужики в галстуках, кресло у каждого персональное, только сиди себе весь утопая в парчовых комфортах и плачь, страдай, пританцовывай от счастья.

Обидно стало Пантелеичу, что одному подают залы с пианинами, гранд-почет на полную катушку, а другому рубль стопарем да шиш с маслом за талант его. И решился в столицу ехать, как есть все видеть. Если обманывают, то знать точно, что был обман и не стоит беспокойств дело. Если правда случись такая треклятая, то посмотреть и перенять где можно умение, опустить его с пианинных высот на балалаечную почву.

«Вот такие бы выступленья перед этими господами, чтобы на балалайке. Эх, как бы вдарил тогда камаринскую, ох бы зазвенела б у меня посуда, едрить ее налево, ох бы я их разгулял, развеселил бы», - размышлял Пантелеич, укладываясь на ночь на верхней полке скорого столичного поезда, прижимая к себе балалайку. По прибытию он занервничал, а потому для успокоения немного выпил из припаса.

-Инструмента на улице не оставлю, - спорил Иван Пантелеич с контролером на входе в концертный зал за право нести с собой балалайку, - не надо меня отговаривать, тут у вас в городе ворье одно. Со мной оно сохранней будет.

Наконец его пустили и Пантелеич сел в боковое кресло помощника по залу. На просьбу пересесть он отвечал:

-Не, мне тут спокойнее, чем там с господами. Пускай они там, ну, а я здесь на месте своем как бы крестьянско-народном.

Помощник спорить не стал. Концерт начался. То, что выделывал со звуком виртуоз не поддавалось человеческому пониманию, великолепие безумных гам обрушивалось на слушателя стеной из воображаемых морских брызг, оглушало тишиной лунной ночи, вздымало дух вверх с силой фантастического урагана. Некоторые зрители плакали, истекая слезливою эмоцией, рождая чувство духовного перерождения. Но все оно было какое-то нудное и тоскливое одновременно. Не было в пианинном звуке тех переливов и переходов, которые дает хмельная волна и веселые голоса слушателей. Иван Пантелеич выпил всю бутылку разом с такого горя и ойкнул. Ойкнул громко и в видном месте музыкального номера.

Икота продолжалась и стала сбивать ритм виртуозу, пианист занервничал и вдруг дал фальшь. Тогда Пантелеич выпустил воздух и характерный звук прозвучал в аудитории. Зал, хорошо продуманный формулами архитектора по акустической части дал прекрасный резонанс и пианист вновь произвел фальшь и сбил ритм окончательно.

-Давай-давай! – выкрикнул из зала Иван Пантелеич. – Не нарушай композицию, сапожник, не умеешь, как следует – не берись.

-Я не могу работать в таких условиях, - заговорил оживленный неожиданной реакцией аудитории пианист кому-то за кулисы.

-Как не можешь?! – возмутился Иван Пантелеич. – Можешь, ёб твою мать, потому что мной за твое пиликанье деньги уже уплачены, а если не продолжишь, я тебе в морду дам!

Иван Пантелеичу действительно сделалось в голове сердечное возмущенье, он понимал, что музыкант халтурит, деньги сорвал и теперь отлынивает из-за выдуманных причин. Если б он самолично не отыграл все деньги на свадьбе или каком другом народном гулянье, ему б начистили репу за срыв удовольствия. А тут на государственном уровне, когда люди исходят духовными фимиамами, позволяет себе черт знает что такое.

На сцене Пантелеич очутился быстро и решительно. Пианист ему был омерзителен за свою тощую натуру и прилизанный чубчик. Он чуял в нем народного врага, который заворожил взор человека лишь для того, чтобы как вурдалаку, вытягивать из них последние упитанные жилы.

-И вам вот такое подавай? – обратился Иван Пантелеич к публике. – Вам же, граждане, липу предлагают, а вы рты поразевали.