А хорошо бы сейчас поехать на дачу, правда? В городе промозгло и грустно, реки вспухли чёрной водой и серыми льдинами, машины покрылись корками губчатой грязи, пешеходы нахлобучились кепками, нахохлились воротниками. Прыгают, нелепые и толстые в своих зимних одеждах, через моря разливанные соли и снега. Все тут злые, нервные, усталые с самого утра. Мы и сами можем легко стать такими же, если не будем осторожны. Вот я и говорю: давай всё это бросим и уедем, хотя бы на пару дней. Бросим мои экзамены, бросим твою работу, родственников бросим и друзей тоже. Даже цветы оставим на соседей – а сами убежим. Как в детстве мы убегали с нудных уроков, спасая от скуки хотя бы срок минут своей жизни.

Давай наделаем бутербродов, с булкой, с маслом и с копчёной колбасой, а сыр возьмём целым куском, чтобы не обветрился. Ещё давай купим длинную связку сосисок, буханку свежего-свежего, чтобы пакет запотел, чёрного хлеба, пакет майонеза. Я налью в термос крепкий чёрный чай, а ты возьмёшь плоскую фляжку с коньяком.

Наденем шерстяные носки, по два свитера, и я проверю, как ты повязал шарф, а ты назовёшь меня Бабушкой Карлсона. В обмороженном здании станции будем покупать билеты и гулким шёпотом под бетонными сводами обсуждать расписание на корявой, покрашенной белым доске. Потом будем ждать на перроне, ты будешь курить и щуриться, а я прыгать вокруг и дурачиться, потому что больше никого нет. Потом мы заметим бабулю, приткнувшуюся в тени под навесом и вместе засмеёмся, я попрячусь немножко за лацканами твоего пальто, а потом буду прыгать снова. Потому что какая, в сущности, разница.

Белая от инея электричка зимней гусеницей помчит нас мимо вывесок не наших станций, а внутри будет жёлто, и пар будет идти изо рта. Я поставлю ноги на неработающую печку под твоим сиденьем и попрошу немножко коньяка. Будем пить его, обжигающий горло, и закусывать холодными-холодными бутербродами. Согреемся, и я пересяду к тебе, заново греть жопой деревянное, будто облитое мёдом сиденье, и буду всё пытаться устроиться поудобнее, потому что на самом деле, сидеть в обнимку, когда между нами шесть слоёв одежды, не так уж и просто.

Приедем уже к вечеру, будем долго брести через сельскую тьму по неубранным, проторенным двумя колеями дорогам. К участку пробраться – вообще смех и грех, по пояс проваливаясь в сугробы, на четырёх доползём до крыльца, откроем скрипучий сумрак отсыревшего дома. Ты, конечно, сразу к печке – не зря же в прошлый раз оставили несколько поленьев, чтобы не продираться к дровенику. А я пойду к колодцу, чтобы пытаться пробить ледяной круг, спрятавший от нас воду. Минут через двадцать, управившись с печкой, ты подойдёшь, и ещё минуты три будешь наблюдать, пуская кольца табачного дыма, за моим сражением с законами природы. Потом отправишь меня сушить ноги, и, только я сяду на скамеечку у печки, принесёшь ведро плескучей прозрачной воды. Я, конечно, рассержусь, хотя сердиться совершенно нечего, просто потому, что терпеть не могу чего-то не суметь. А ты скажешь просто, что пора варить сосиски, потому что жрать-то уже хочется. Выпьем по пол-стопочки ещё, и я стану кашеварить.

Поедим макарон, которые я в прошлый раз спрятала от мышей в железную коробку, сосисок, хлеб с сыром. Чай с коньяком, сладкий-сладкий, почти чтобы ложка стояла. А в доме уже тепло, уже можно снять наши пальто, и даже пальцы перестали примерзать к черенкам вилок. Давай, может в шахматы сыграем? – скажу я. А давай лучше поебёмся, - ответишь ты.

Простыни в постели холодные и чуть влажноватые, и их прикосновение к горячей коже одновременно и неприятно и возбуждающе. Я просовываю руки под твои свитера и футболки и чувствую ладонью волосатый твёрдый живот, шершавый край джинс и жёсткий ремень, обламывая ногти, скребу пряжку, пытаясь расстегнуть. Ты в это время воюешь с моими пуговицами, потому что меня угораздило надеть сегодня рубашку. Ты тихо и нежно материшься где-то в районе моего уха, и я бросаю твою чёртову пряжку, чтобы самой сорвать с себя рубашку вместе с лифчиком, пока ты стаскиваешь, наконец, с себя штаны и носки. Носки – обязательно, такой уж у нас уговор.

И оба – голые и тёплые, переплетаемся локтями и коленями, ласкаем зубами и губами кусаем друг друга, пьём нежность и жадность друг друга. Отдать и взять превращаются в одно невыносимо-огромное желание, оно поглощает нас целиком, и не остаётся ни локтей, ни коленей, только наше дыхание, жар, шёпот, блеск глаз. Влажное и горячее – всё – внизу, наверху, потом по всему телу, потом неважно, струна натягивается, подожди, я нет, да, я больше не могу, пожалуйста, пожалуйста…

Покурим, может быть? Ну, дай одну.

Тихо-тихо, только в печке потрескивает, мыши скребутся где-то на чердаке, и за окном падает снег. Сугробы синие, а под окном лежит жёлтый квадрат, расчерченный чёрным крестом рамы. В разрыв между тучами светит луна, краешек виден над дальними соснами. Снежинки сыплются белой крупой, зажигаются от нашего окна и падают крупными брильянтами. Моя голова на твоей груди, затылком чувствую мясо под кожей, сердце под мясом. Дыхание – вместе с моим.

Хорошо, что мы всё-таки поехали. Ага. Подкинуть ещё в печку? Ну, подкинь. А потом давай ещё поебёмся.