Начало здесь - Житие мое


Боже, как переменчива судьба. Казанский вокзал превратился в скопище мерзких опустившихся бобров, жующих собственное говно. Нет больше той вольности, того духа бродяжничества среди нас – мрази городской. Одна осенняя постылость встала жестким комом в горле у нас, бомжей с протухшей душой. А мне вдруг улыбнулась судьба. Я уехал в Подмосковье, к аэропорту «Шереметьево», это откуда самолеты летают во все концы света.  

Там я заболел чувством дороги. Оно охватило меня ещё тогда, когда мы впервые с Жорой ехали в Москву: сладкое замирание сердца в ожидании неизведанного и алчный пульс надежды, этого проклятого чувства. Проклятого, потому что сейчас ехать мне совершенно некуда, а Жора умер месяц назад: перелезал через ограду с острыми заточенными прутьями, да так и осел на них, бедняга. Хорошо хоть во хмелю смерть не страшна – недолго мучился, похрипел-подергался минуту и успокоился. И вот я перебрался к аэропорту. И вроде бы неплохо зажил, а тут судьба взяла и подкинула мне авантюру, да такую, что и во сне не приснится.

Как обычно, гудели мы тогда в черных подсобках недалеко от лётного поля. А тут видим – человек какой-то на отшибе мотается, не поймешь, чего хочет. И в руках у него саквояж такой, кожаный. Одет вроде как прилично. Тут мои бродяги присмотрелись к  нему, и давай ржать: «Да это ж вылитый Исай!» Смотрю – и впрям на меня похож, еб твою мать! Меня б так приодеть, выглядел бы не хуже. А этот баклан достал фотоаппарат из саквояжа и давай наяривать – щелкает и щелкает себе деревенские домишки убогие. И нас не видит, а сам буквально вплотную подошел к бараку нашему.

Ну мы лопатой огрели его хорошенько, из-за угла подкрамшись. Оттащили тело по-быстрому, на топчан кинули. Переодели его, естественно, – в нашу, русскую одежду. Тут Леший порылся в бумажнике у нашей находки и говорит: «Мать-перемать, у него ж рейс через четыре часа в Дюссельдорф! Вот педрила – окресности расейские захотел посмотреть.» Леший у нас читать умеет – бывший преподаватель. Смотрим дальше – паспорт какого-то герра Шилке. Ну Шилке, и что с того? Есть бумажник набитый, и ладно. А эти мрази на меня уставились, и во взглядах их пьяных мысль какая-то плещется, типа не прокатиться ли мне вместо этого тела, коли уж сходство с ним такое близкое! Долго я тогда упирался, до тех пор, пока эти болваны не расчленили тело иностранца лопатой и не бросили кровавые ошметки в выгребную яму. Теперь упираться было поздно…

Через час я стоял в светлом зале аэропорта, в какой-то зеленой кабинке, где паспорт  на имя Шилке, а заодно и меня, рассматривал человек в форме. Дерьмом, конечно, от меня фонило порядочно, но меня пропустили дальше – туда, где вещи просвечивают. Видимо, одет я был солидно: брюки и жакет сидели на мне как влитые, а плащ я нес в руке. Кроме саквояжа, вещей у меня не было, да и не нужны они мне были, эти вещи. Деньги мы с мужиками разделили по-ровну и оказалось их на брата по четыре бумажки с цифрой 50. Но мне плевать тогда было на деньги на эти – во мне уже романтика бурлила, то самое чувство, про которое я говорил. И так мне хорошо стало от этой надежды, что я даже заплакал, честное слово. Чтобы унять душу, я дал  улыбчивой продавщице одну купюру, а она одарила меня взамен двумя бутылками то ли настойки, то ли самогона. Но их я приберег на потом – кто знает, что меня дальше ждет.

Дальше судьба мне улыбалась. Улыбалась повсюду: то ярким солнцем, заливающим круглое окошечко в самолете, то улыбкой стюардессы, предлагавшей всякие напитки в маленьких бутылочках. И от этой улыбки, и от этих маленьких бутылочек я снова прослезился. И пусть недоумевали те кто сидел вокруг, пусть! Уже этим одним я привлек их внимание, словно был как они… Я не заметил как уснул.

…Только очутившись в аэропорту этого самого Дуссельдорфа я почувствовал совсем иной мир. Я вспомнил, как тот странствующий немец, которого мы порешили, нажимал на серебристую большую кнопку фотоаппарата и тоже захотел нажимать на эту кнопку. С грехом пополам включил вынутый из саквояжа фотоаппарат и стал щелкать наугад. Первое, что меня поразило – это помойки. Вы посмотрите только, какое обилие! Целых пять отстойников. Однако по привычке заглянув во все урны по очереди, я понял, что в каждую из них бросали только какой-то один вид мусора.



Я совершенно позабыл, как мне следовало себя вести и запустил руки поглубже в каждый из бачков. Только зеленый бачок оказался хорош – туда складывали бутылки. Было много недопитых, но пока я об этом не задумывался, ведь у меня с собой почти все было. Выбрался в город и тихонько побрел по дорогам, шарахаясь от машин. В тот день я устроился на ночлег у каких-то котлов. Постелил плащ прямо на траве и, сфотографировав чистенькие баки, принялся за бутылку. Оказалось – обычная водка. Однако, дешево в аэропорту ее продают: по двадцать пять денежных единиц за литр! На пятьдесят – целых две! Лафа.



Уминая в руке папироску, которыми мои кореши щедро снабдили меня, я размышлял о своих дальнейших планах. Впервые я это делал как самостоятельный человек – у меня были свои планы! Черт, слезы да и только. А может, водка прошибает, я ж не пил почти день. «Интересно, что сейчас наши в бараке поделывают», - размышлял я. Леший, Рвань, Сучара, Посох – эти ребята уже несколько месяцев были мне родными братьями, и мне хотелось, что б они были со мной в эту минуту – когда есть не только свобода, но и интерес к окружающей жизни, по которому так изголодалась моя сирая душа. Потом, помню, я вырубился.

Утро было теплым: сюда еще не добралась московская сырость. Я с удовольствием потянулся и хлебнул из бутылки. Выбравшись на улицу, я почувствовал голод. И тут же мне досталась первоклассная не до конца еще обглоданная порция какой-то рульки, или что там немцы едят… Молодая телка брезгливо отодвинула от себя недоеденную тарелку и вышла из-за столика (видимо она раньше расплатилась). Официант вознамерился было убрать тарелку, но я подбежал и сделал протестующий жест рукой, – а он кивнул и ушел. У нас бы и за столик-то не пустили. Хотя что это я говорю, у меня же костюм еще не обгаженный – сойду и за цивильного мужика.



Обглодав остатки мяса, я запил это добрым глотком оставшейся водки и отправился восвояси. Путь мой лежал на вокзал, хотя где он был, этот вокзал, я понятия не имел. Зато я имел какие-то деньги и время – много времени. Увидев рельсы, я направился вдоль них, выбрав сторону наугад. И действительно, прошагав несколько часов по ним, я увидел раскрытые пасти ангаров для поездов. Вокзал! В немом восторге я простоял несколько минут.



Да, здесь было совсем не так, как на моем родном Казанском вокзале. Но тут-то и обнаружилось, что я здесь, в сущности, один: мы не очень-то многословно общались с моими корешами, но здесь даже помолчать было не с кем – только в этот момент я понял, что я наделал. Я уехал туда, откуда мне нет возврата, какие бы действия я не предпринимал. Теперь я обречён на одиночество… «Бля-а-а-а!» - я орал так, что слышно было в проходящих поездах, но никто не обращал внимания. Никто не понимал, отчего меня колбасит. Каждую минуту я делал по глотку из бутылки, потом – из второй. Так и пил, пока не шлепнулся на землю – и опять-таки это была не моя земля, не моя грязь, да и я уже был не я…

Темнело. В тоскливом отчаянии я полз за своей свободой – только я мог её вернуть себе. Я собирался туда, где все мы должны были встретиться. Там я увижу своих корешей, услышу советский мат, узнаю объедки родных продуктов, почувствую холод настоящей зимы – я полз к рельсам. Плащ изодрался в клочья. Я снял его и отшвырнул в сторону. Завороженно глядя на рельсы, я последними усилиями сделал несколько рывков, прежде чем почувствовал на груди холод металлического профиля. Устроившись поудобнее, сделал последний глоток из бутылки и, увидев быстро приближающийся ко мне поезд, прижался животом к рельсе и прошептал единственную молитву, которую знал: «Йоптваю, Господи, благослови!»