В эпоху плюралистического мироустройства многие гарантий возжелали послежизненных, а посему ударились в духовное житие. Емельян Босоголовин,  хоть и не прописанный в святцах, но к потустороннему себя готовит умопомрачительно. Случаются и нынче такие люди некому всемогущему существу угодные. Живет сей человек в миру не густотой физического присутствия, а по мере спасенья. А главное в спасенье души грешной что? – вера истинная. Вот главное. Ежели верить вопреки разуму бесовскому блудливому во что-либо высочайшее, то в скорости оно так и окажется. Впрочем, высочайшее калибра разного случается, об этом и история сия натуралистическая.

Доподлинно известно из иудейской мудрости, что не входящее грехомразие оскверняет святыню души человеческой, но особенно исходящее. Исходящее же не только разнообразится как твердое, жидкое, газообразное и смешанное, как сразу представиться может по религиозной заблудшести нашей и просвещенности бойль-мариоттовской, но и словесное издыхание скверное. Ибо, без очищений помыслов, слово сказанное отвратней грязи выйти может.

По такому-то поводу обетом молчанья Емельян смиренно клятву силам небесным соблюдать положил. Ежели ему чего надо, то на клочке бумажном черканет чернилами просьбу и подаст кому надо по мере необходимости. «Необходимость она богом установлена, на то письмена и дадены, чтобы прошенье в обход ее подавать», - рассудил Емельян, сам с собою не лукавя, да так из положений непреодолимых и выкручивался.

Люди заблудшие тоже догадливые попадаются. Не всякий, разумеется, встречный-поперечный, но некоторый-сердобольный помощь Емельяну высказывал. Особенно в продуктовой продаже, читает и ответствует, мол, отчего бы немырю несчастному хлеба не отпустить по востребованию. Тем более он не так просит, чтоб задаром, а ассигнацию в руке протягивал. Без ассигнации-то сложнее гораздо с клочком папирным беспечатным отовариваться.

Вроде, как и беспрепятственно Емельяну так-то помалкивать. Сидит себе молча или пешком бродит невнятливо, это как бы и без разницы. Все одно бессловесно в мирских словарностях, с языками вавилонскими гласящими, таращится рыбой-ихтией. Соседи давненько у виска пальцем покручивают, а незнакомцы не за калику перехожего привечают, а в ипостаси калеки немолвящего признают. Вот так и держится, главное, чтоб спасенье померещилось, а там хоть и трава заупокойная не расти, на одной вере взлетишь соколом.

Чтоб превратного мненья не сложилось о некой молчаливой жизнерадостности, упомянуть следует, что не так-то легонько словесное воздержанье вынашивалось. Все больше с известной в таких случаях натугою, но и тут молитва клапаны облегченья ослабливала. «Из глубины взываю к тебе, господи!» - Емельян про себя дундит. Пеньем молитвенным назвать такое можно с великой погрешностью, а скорее уж псаломомыслением.

Ассигнаций обет не прибавлял, конечно же. На производстве в отрез понимать духовное изобретение отказывались, не желали оплачивать такую экономию на средствах общения. Уволили за профнепригодностью. Ругался мастер участка громогласно рационалистически и плюс напутственными щедротами по матери. А после одержания вольной, в трудовой выговором означенной, Емельян в жилище удалился. Но тут арендодатель же, в свою очередь, открыто стяжательствует:

-Хоть молчи, хоть танцуй, а платить за жилье, уважаемый, надо вовремя. Не хочешь разговаривать, всегда пожалуйста. Только давай выматывайся.

Соседка добрая словом помогает:

-Эх, горемычный, ты бы в деревню поехал, с такой болезнью. А то, хочешь, у меня оставайся временно. Хотя в селе ума много не надо. В городе пропадешь совсем. В городе языком работать нужно не меньше чем остальным, - такая вот оказалась нехмельная на посошок мудрость женская.

Хмуро глядел Емельян на такие откровения мирянские внеплановые, а только, слава богу, лето на дворе. Есть, в смысле, время классово переквалифицироваться. С другой стороны оно как бы и сподвижничество. В четырех стенах каменных ум ведь совсем от молчанья не в ту сторону перемещался. А там – вне муниципальности - природа, птички-жаворонки свирелят и прочие твари божьи мычливые. Те вроде как тоже существа бессловесные, открытые к высшему взаимопониманью. Только и дундит внутренне обязанник безмолвный: «Из глубины взываю к тебе, господи!»

Вещей не так уж и много оказалось при исходном суммировании. Взял котомку с новыми трусами сменными, да и пошел себе за город. Хотя, впрочем, идти не так-то и просторно оказалось. Во-первых, куда? – неизвестно, а во-вторых, ноги к вечеру так гудят с непривычки, что голова ходуном идет. Вокруг поля, да все больше в деле желудочном бестолковые. Пожевал Емельян пшенички неспелой. Яблочек диких надергал с ветки кисленьких, корнеплод бесхозный откопал, пожевал – сытно вроде: «Спасибо, господи».

Дело к ночи, правда, следовало. В поле же зябко на грудьях землистых с комьями вперемешку почивать оказалось, да и в другой природе сплошь теперь деревенской как-то муторно. Ничего не осталось, как в пределах досягаемости к мелкой станции железнодорожной в темноте фонарей, меткими камнебросателями потушенных, причалить, чтоб на лавочке ожидания закимариться. Да только прочь сон улетучился. От яблочек да от купыря придорожного бурдеж в животе чревовещает. Внутренность кишечную Емельяну всю колыхает и вспучивает. Бежать надо, не в штаны же вещать исходящими. Схватил котомку и припустил ходу. Тут и спрашивать направленья не надо, носом по запаху ориентир остро-зудящий туалетный чувствуется. Прыг-скок Емельян через расстояние и уж над дырою клозетною зависает, облегчается: «Слава тебе, господи».  

А как вставать, штаны чтоб обратно натягивать, ногою-то и оступился. Понятное дело, скользко и лампы горящей подержать в такое время позднее некому. Бултых Емельян - погрузился в жижу органическую. Думал, конец пришел. Ан нет. Выплыл. Трусы сменные над головою держит - с перепугу. Ногами в дно упирается, голова надо всем пузырем плывет. Дышать можно, хотя и душновато в таком одиноком помещении. Плюнул с горя - необходимость - хлебнул лишнего ненароком.

Стоит, не знает делать чего. На помощь звать – обет нарушить. Стал бродить, руками шарить – яма вокруг, стены склизкие, в одном месте и вовсе глубоко оказалось, омут тихий да гиблый. И опять в голове вертится: «Из глубины взываю к тебе, господи». Снова плюнул, теперь уже отчаянно. «Вот мне и чистилище!»

Стоит Емельян, духом бодрствует. Не до сна тут, конечно же. Второе дыханье открылось, прилив крови в голову и в целом стремленье к небесному. А как светало, высоты прорубью полусумрачной обозначились. Стало быть, солнышко загуляло и небесным лучиком в дыру адскую ласково улыбается. Молчит Емельян, спасенье души – дело принципиальное. По телу живность какая-то щекочется, проникает под одежды и на кожу безответную цепляется. Давит Емельян наслепо пальцами живность клозетную, считая ее тварью вражескою.

Только тень вдруг. Не ангела ли спасителя? Нет, не спасителя, да еще и  бескрылого. Колхозник то утренний, а может иной кто сверху посвистывает да струю направляет, чтоб журчало бульбашками. Только не журчит, все попадает на твердое. Невдомек свистуну, что под струей макушка безвинного человека безмолвно мучается. Умылся Емельян той струею, теплее ему стоять так-то. Уж глаза попривыкли к сумраку здешней освещенности. Помещенье ловушки человеков спасающихся периметром замкнутым обозначилось.

А тут на тебе, чтоб искусительно - ракурсы эротические. Соблазны грешные: баба присела. Да не так сидит, чтоб привлекательно, а по крупному мечет. Отошел Емельян в сторону, снизу ему обидно под бабою. Одно хорошо, аппетиту нету.

К дню третьему ослабевать стал молчальник, да и живность червеобразная резвится нещадно под одеждами да под мышками кладки приспосабливает, совсем одолела суетностью. Ей что – она в среде вполне питательной. Емельян к стенке прислонился, шутка ли - трое суток без сна и снеди маломальской. Одна мысль: не упасть как бы. Застонал от безысходности под очередною бабою, вытягивая беспомощно вверх пред собою котомку, залежами бурыми облепленную.

Глядит баба в дыру кромешную зраком паническим, вникая в смысл того, как ее действо - вполне обыденное и неприхотливое - могло произвести такую дивную акустику. И к полусумраку глубинному обвыкая помалу, око бабы картину инфернальную зрит – как чудище-мутант вуайеристический, из темной массы силой нечистотной наспех собранный, тянется к ней клешней огромной хватательной, чтоб тащить ее за ногу, а то, не приведи господь, и за ткани мягкие, да увлекать вниз и наслаждаться там ее медленной погибелью. Завизжала баба истошно криком изумительным, и ноги несли ее сами немалое расстоянье скороходами семимильными до самых людных мест, где оповестила она о том чуде неслыханном общественность человеческую.

Когда вытащили несчастного, совсем Емельян блажен да отрешен стал. Лежит на земле под чистым небом свеженьким и улыбается сгрудившимся ради него лицам окружающих.

-Чего лыбишься, ихтиандр сортирный? – люди спрашивают.

И отверзлись уста емельяновы, лепечет странное:

-Услышал господь моленья мои, люди-граждане. Подобно Ионе-мученику в чреве китовом отмаялся три дня. Недёванные трусы, видите, совсем опачкались. Но теперь я вполне чист внутренне, чего и вам желаю.