В удачные дни Василий Михайлович ездил в институт на трех видах транспорта: на троллейбусе, метро и автобусе потом. Но сегодня день был неудачным – на автобус с троллейбусом Света денег не дала. Хорошо ещё, что на проездной карточке метро у него оставалось три поездки. Так что три остановки от дома пришлось идти пешком.

Ноги он промочил почти сразу, как вышел из дома. Комковатая слизь, в которую превратился выпавший накануне снежок, с жадным чавканьем принимала каждый его шаг, как будто он шёл по облитому слизью языку голодного монстра. И монстр этот был жуть как охоч до прохудившихся доцентских ботинок. Холодный ветер забирался под куцее, со студенческих времён оставшееся пальто, кусал оттопыренные Васины уши, заставлял его не проснувшиеся ещё глаза щуриться и слезиться.

«Вот простужусь, - думал Вася, - заболею и умру. Что тогда она скажет?». Подсознание подсказывало ему, что Светка, наверно, если что и скажет, то обязательно неприятное, что-то, в очередной раз его уязвляющее. И плакать она не будет. Вася будет скорбно лежать в гробу в одном носке, а Светлана будет причитать, взывая к гостям: «Говорила я ему, сердешному! Не кидай носки где попало!». Гости будут кивать, а в душе смеяться над нелепой васиной кончиной из-за постыдной одноносковости.

Запугав себя таким образом до полусмерти, Вася прибавил шаг.

Наконец склизкий снежно-соляной язык неубранных улиц привёл его к дышащему теплом и мокрыми шубами зеву чудовища – входу в метро. Людская толпа, стекаясь из всех возможных закоулков и закутков, устремлялась многоногой, многоголовой волной в единственную открытую дверь. Человеческие существа толкались, уплотнялись, сжимались в единую массу – чтобы, миновав издевательски прозрачные врата ада распасться на длинные и короткие, толстые и не очень куски – часть вставала в очередь за жетонами, другие устремлялись к турникетам, судорожно шаря по карманам.

Василий Михайлович заранее достал карточку, чтобы не задерживать общий поток пассажиров, как призывал знакомый чуть не с детства металлический голос из динамиков по ходу движения эскалатора. Иногда Василий Михайлович задумывался над этим феноменом: одна ли это и та же вечная женщина в течение вот уже тридцати ( а то и больше) лет сообщает назидательным тоном о количестве убиенных, раненых и опущенных на деньги за месяц, о вынужденности пользования наземным транспортом в зоне размыва, о красочной продукции какой-то там полиграфической студии, о необходимости сообщать о подозрительных пакетах и о сольном концерте лохматой рок звезды. Или есть специальная такая школа, в которой учатся несколько десятков разных женщин – учатся с младенческого возраста и лет, наверное, до сорока – одной единственной дисциплине: умению говорить вот таким вот удивительным голосом.

Но сегодня ему было не до того. Чьи-то руки, животы, бока подхватили его – и понесли прямым курсом на тускло отливающую металлом вертушку турникета. Он успел кое-как засунуть в узкую щель карточку, косой красный крест под белым пластиком поменялся на зелёную стрелку – и тут мощный толчок в спину заставил его буквально кубарем вылететь с ругой стороны турникета. Потная ладонь успела ещё ощутить острый пластиковый край карточки, но ухватить её он уже не смог.

-    Эй! – закричал Василий Михайлович и попытался вернуться, продираясь сквозь толщу завёрнутых в драповые пальто и болоньевые куртки тел. - Эй, у меня карточка застряла!

Ему удалось даже повернуть голову в сторону будки контролёра и поймать равнодушный взгляд из-за очков женщины в синей форме. Ему показалось даже, что во взгляде этом дрогнуло что-то: понимание, может быть… Её рука как будто даже дёрнулась к каким-то таинственным кнопкам там, за толстым стеклом и крашеным железом… Но неудержимая, спешащая на работу, учёбу, по делам сила подняла его, буквально оторвав его мокрые насквозь ботинки от бетонного пола, пронесла какие-то метры, зажав между чужих тел – и опустила уже только на ребристые ступени эскалатора.

Какие-то мгновения он всё ещё смотрел невидящим взглядом поверх голов туда, где остались все его надежды попасть сегодня домой – да и в любое другое место. Рот его был раскрыт в беззвучном крике, руки сами собою тянулись наверх… До тех пор, пока какая-то старушка в коричневом пальто не толкнула его, деловито топая вниз по движущейся лестнице, чтобы, отпихнув ещё какого-то незадачливого пассажира, встать на ступеньку ниже Василия.

-    Ишь, стоят тут всякие! Ни проехать, ни пройти, какие себе хари наели!

В эту минуту замёрзшему, с промокшими ногами, лишённому своего законного права на дальнейшее пользование метрополитеном Васе показалось, что эта маленькая скрюченная старушка – средоточие вселенского зла и причина всех его несчастий, прямо-таки квинтэссенция вселенской несправедливости. Особенно сильно его задели её слова об «отъеденной харе». Студенты его – и то лучше питались! На экономной светкиной диете можно было существовать, держаться, тянуть от завтрака до ужина, можно было в конце концов получать необходимый минимум калорий и питательных веществ для организма. Но никак не «харю наесть»! И пока все эти мысли носились в его голове, та самая нога, обиженная сегодня, лишившаяся в дидактических целях носка, неожиданно зажила собственной жизнью, обрела собственное сознание и волю. Непроизвольно, наплевав на всё Васино порядочное происхождение, интеллигентское воспитание и миролюбивые жизненные принципы, нога оторвалась от ступеньки эскалатора, согнулась в колене и со всей своей небольшой, но удвоенной обидой силой пнула старушку под коричневый драповый зад.

Старушка, понятное дело, не ожидавшая такого коварства, в это время деловито копошилась в своей необъятных размеров сумке и за поручни не держалась. Это её и сгубило. Потеряв равновесие, нелепо взмахнув руками, будто гигантская подраненная птица, она тяжело рухнула на стоящего впереди почтенного джентльмена, в шляпе и с газетой. Тот, конечно же, тоже не удержался, и, сплетясь в гигантский колобок, эти двое, покатились вниз, согласно знаменитому принципу домино увлекая в свой стремительный полёт всех впереди стоящих. Из бабкиной сумки вывалились и весело поскакали вниз пустые пивные бутылки. Послышались крики, звуки разнообразных падений и шлепков, мат и призывы к милиции и Всевышнему. В конце концов кто-то догадался выключить эскалатор. Народ на эскалаторе по инерции ещё верещал и толкался, а Василий, не помня себя, стремительно помчался вниз в общей суматохе. Через минуту эскалатор пустили, и он благополучно спустился к платформе.

На табло высвечивалось, что поезд ушёл каких-то тридцать секунд назад. Народ прибывал и прибывал, тесня его к краю перрона. Повинуясь какому-то странному чувству, Василий оглянулся.

Старуха была всё ещё там. Подслеповато щурясь, она ползала на четвереньках, собирала уцелевшие бутылки, колола пальцы об острые осколки, бормотала что-то, поднимая голову к проходящим людям. Но людям было уже всё равно, их  равнодушный, целеустремлённый поток обтекал её, то и дело норовя наступить влажной подошвой на узловатые старческие руки, отпинывал звонкие, юркие бутылки, спотыкался иногда и матерился вполголоса.

Василий дрогнул – не сердцем, всем телом – и решил вернуться. Он пробился сквозь толпу, подошёл к старухе. Она не замечала его, слёзы текли по её морщинистому, землистого цвета лицу, из-под съехавшего на сторону платка выбилась прядь седых волос. Василий стоял в замешательстве. Он должен был помочь ей, конечно же… Но ведь она сейчас поднимет голову – и узнает его. Внутри всё сжалось, стоило ему представить, как старуха, наставив на него корявый палец, голосит на весь гулкий подземный мир:

-    Это он! Он лишил меня последнего куска хлеба! Это он сбил, искалечил, напал на несчастную, больную старую женщину!

Волна прохладного воздуха ударила ему в спину, уши наполнились железным лязгом и электрическим свистом. Он оглянулся и увидел прибывающий поезд. Его прибывающий поезд. Если он не успеет на него, он точно опоздает в институт! Третий раз за эту неделю!

Это решило вопрос. Перехватив половчее свой дерматиновый портфель, он развернулся и побежал, чтобы с разгону врезаться в напирающую на двери толпу. Сзади помогли, спереди прогнулись, спрессовались – и он оказался всё-таки в вагоне. И стремительный подземный поезд помчал его к институту. Прочь от ползающей по полу, плачущей бутылочной старухи…