Патруль 5-го кирасирского полка выехал на фланкировку затемно. Кутаясь в синий войлок плаща капрал Селин цедил сквозь зубы.
- Какого хуя мы тащимся по морозу?
- Завали ебало, перхоть подзалупная, - вякнул лейтенант. И тут же, отражающая последние всполохи заката, высокая кирасирская каска украшенная конским хвостом слетела под копыта, которыми лошадь разминала только что произведённую парящую кучу. Лопнувший ремешок каски чиркнул капрала по щеке.
Селин тёр ладонью маленькую алую чёрточку на бледной щеке и не мог отцепить взгляд от алой мякоти разорванного граната в который превратилась голова лейтенанта.
Дюжина кавалеристов составлявших разъезд рассыпалась словно ртуть на гладком столе.
«Какие же были последние его слова? Что он успел сказать прежде, чем умер? Что успел сделать?» - Селин осознавал это, а лошадь несла его впереди отступающих всадников.      

Рядовой пехотного полка с мягким именем Эрих-Мария передёрнул винтовочный затвор.
- Ремарк, не демаскируй. На хуя надо, долбоебидзе? Лягушатники поди уже кисляком своим давятся, пойдём накатим по двести, - солдат махнул закопченной ладонью, и сдвинул на затылок островерхую каску.

Ремарк пошёл к очку, просто поссать. Но стряхивая последние капли с конца, Эрих-Мария вспомнил свой родной город. Кирпичное здание вокзала мимо которого он каждый день возвращался из школы. Возле башенки с часами пасутся девушки.
Румяные гимназисты проходят мимо. Девки бесстыдно задирают юбки, демонстрируя кружевные подвязки и белую канву резинок на шолковых коришневых чулках. Самая азартная, еврейка с Бохуммештрассе, рыжая Эстер Пойкерт.

Стоя в окопном нужнике, Ремарку до ужаса захотелось погрузить ладонь в её горячую, поросшую чёрным волосом, пизду. И до рассвета радовать оторву Эстер во все увлажнённые дырочки.  
Эрих-Мария залупил хуй, и сжал в кулак мошонку. Кровь устремилась в кавернозные пещеры, как лава взбушевавшегося вулкана.
За спиной послышался скрип и шёлканье спиц.
- Ефрейтор Гитлер, - каркнул в ночи визитёр, - проводите к камандиру.
Ремарк согнулся. Распрямившийся хуй не укладывался в означенные ему прежде рамки наскоро расстёгнутой ширинки, и Ремарк судорожно теребил гульфик.
- К капитану вашему, мне бы…- ефрейтор пытался заглянуть Эриху через плечо. Наконец края форменных штанов цвета фельдграу сошлись, как воды красного моря, и Ремарк стремительно обернулся:
- Ебанько, чё лупетками шёлкаешь. Пидар што ли? Шоколадный глаз зачесался?
Ефрейтор растерянно шевелил тараканьими усищами и косился на ленточку железного креста.
- В грызло накернить?! – не растраченный запас либидо ударил Ремарку в голову. – Чё ебачь расставил, иблан.
На шум из блиндажа подтянулись солдаты маршевой роты.
- Чё за задрот?
- Вафел, какой-то.
- Вестовой из штаба, виш как ромом двошит, уже нахуярился.
- Иди на хуй, - огрызнулся вестовой.
- Кусай за хуй, злее будешь, - тут же нашёлся оппонент.
Ефрейтор не придумал ничего лучше, как повториться, обиженно надув губки:  
- Идинахуй.
- На хуй твоя жопа хороша…Тише едешь дальше будешь… На хуй сядешь – всё забудешь, - беззлобно шутили окопники.  
- Педораз, хуле уставился?
- Буркалы, как у кота.
- Когда сереет.
Последняя фраза утонула в клоаке содатского ржания, выдав наружу из дюжины глоток дух перегара и гнилых зубов.

- Кони, чё ржоте, - из своей землянки показался молодой лейтенант Роммель.
- Ефрейтор Гитлер, – отрапортовался штабной.
- У кого хуёвый китель? – после недавней контузии лейтенант слышал только отдельные слова, запоминал их в производном порядке, но анализировал и реагировал по-прежнему стремительно. Ефрейтор чуднО подкинув вверх ботинки, рухнул под ноги пехотинцам. Солдаты гоготали.
- Залупа конская, - лейтенант потёр фаланги ушибленных пальцев, - тоже мне Юдашкин. Какого хуя этот мудень здесь околачивается?
- Ни малейшего понятия, - пожал плечами Ремарк. Пидар какой-то. За мной в сортире сёк.
  - Пидар-р-р, - Роммель ощёрился, как хищник над жертвой. Шум в окопе оторвал его от незаконченного дела. Залупа Роммеля покоилась на языке сорокалетней энтузиастки Красного Креста Греты Карловны, и лейтенант почувствовал уже лёгкий озноб внутри ствола любви, намекающий на то, что сейчас здесь пройдёт марафон тысячи маленьких Роммелей, когда за дверью загомонила солдатня.
Нерастраченный пыл лейтенанта вырвался наружу. Пересечённая шрамом щека билась в шейке нервного тика, когда офицер месил глину цвета фельдграу своими блестящими хромовыми сапогами. Скорчившийся на земле ефрейтор казался заводной куклой, которая изредка нелепо покрякивала.  
  
- блять, блять. Чё там у них, - итальянцы заволновались. В немецких окопах действительно слышалась какая-то азартная возня и гортанные выкрики. Эрни вздрогнул, когда осветительная ракета полыхнула в ночном небе куском расславленного металла.
- блять слушай Хэм, хватай винтовку и на выход. Будешь дежурить у крайней позиции, как бы с фланга не обошли.
Эрни козырнул итальянскому унтеру и помчался по узкой кишке траншеи.
- Скакого фланга? – давился смехом один из ветеранов.
- Без разницы, - шикнул на него капрал и воровски оглянулся. Но из жёлтого туннеля, который высветил во мраке луч керосиновой лампы, уже исчез спиральный разрез оливковых обмоток.
- Может зря, Тонино?
- На хуя нам этот пиндос, - усатый унтер зубами вынимал пробку из бутылки, он поднял ёмкость и глянул на просвет. Сквозь коричневое стекло пессимистически отчётливо просматривалось, что бутылка полна лишь наполовину, - нам самим только губы помочить.
- в песду, в песду…рыбный день, рубим хвосты, - гаденько гоготнул подпевала унтера Муссолини, и поспешно расстелил на ящике из-под патронов российскую газету. Возле фотографии кучерявого блондина непривычным для периодических гранок столбиком тянулись короткие строчки стихов.  

- Серёжа, давай ещё по одной.
Вольноопределяющийся санитарного поезда Есенин блевал приоткрыв дверь теплушки. Клубы нагревающегося воздуха вломились в жарко натопленный вагон.
- Дверь прикрой, аспид.
- Бу-э-э-э, - прорычало вместо ответа.
Серёжа всматривался в узор из рубленных моркови и яиц, в сметанном росчерке и меж лоскутков лосятины виделся ему мещёрский лес, маковка сельской церкви в родном Константиново. Его родная деревня лежала в заснеженном поле всего в полутораста верстах.
Санитарный поезд застыл на станции. Но путеец на платформе ударил в рынду. Паровоз дёрнулся и по всему составу медленно прошла знобливая дрожь. Сугробы, пьяный мужик в обнимку с бабой из расстёгнутого полушубка которой вывалилось два розовых вымени, и даже не отвязанная на ночь корова, воющая на луну, понеслись мимо. Стук сердца смешался с грохотом колёс.    
Желудок снова начал сокращаться. Серёжа Есенин упал на колени, перегнулся, оставляя бело-розовый след на залитой креозотом насыпи.
Над ним сияли звёзды, ласковым светом целуя в макушку, а отражения ледяных небесных красавиц выписывали на сетчатке Сережиных глаз балетные па, словно на глади катка стройные балерины.