Суетиться мамушка начала ещё спозаранку. Лишь только выглянуло солнышко из-за Кроличьего пригорка – так и началось! Стоит Эвелина Лексеевна посреди гостиной, в платье сатиновое да в чепец принаряжена, и командует. А няньки-карлицы копошатся, мельтешат – тут пыль вытереть, это начистить, там помыть. Гардины с половичками перетряхнуть, серебро столовое зубным порошком надраить – чтобы всё блестело, чтобы всё сверкало!

Плотников позвали – не дай бог под гостем стул какой развалится али стол под яствами прогнётся. А наготовили-то – жуть! И первое, и второе, и десерт, и кисель с компотом – объеденье! Как раз к послеобедью и управились.

А тут уж пора и невесту наряжать. И снова заметушились не успевшие даже на секундочку присесть нянечки, но такова уж их доля, для того и рожались сердечные. Ну, обрядили невесту, венок в руки сунули, фату на личико накинули и заперли в спальне – гостей дожидаться.

Дворовым выставили на улицу столы с угощением попроще – всё чин чинарём. Конюхи, прибиральницы, повара, холуи да тяглачи – все собрались, все свадьбе радуются, только Гавриня-крошила отчего-то мутный весь ходит, ни на кого не смотрит – переживает видать.

Вечерком, аккурат к восьми часам, стали и гости съезжаться. Первым Капитон Арнольдыч заявился. Ну так сосед ведь – ему и пешочком было бы недалече. Но он по такому случаю бричку выписал. Без кучера, правда, – любит сам править. А что, – силёнок Капитоше (так его Эвелина Лексеевна ласково обзывает) не занимать. Сорока ещё нет; полный, как говорится, расцвет энергий. Зашёл, мамушке поклонился, баки свои знаменитые пригладил, и к столу подался.

Вторым – Харитон Парфёныч обозначился. Худющий, что твоя жердина. Но умный – страсть! Если Капитоша больше по-простому – в рубахе да в жилетке, то этот – официально, во фраке, цилиндре, с тростью, что той весной он хамов поштрихал. Лезвие внутри булатное, а набалдашник из слоновой кости – эдакий кряк с зубами. И монокль в глазу – сразу видать сурьёзный мужчина. Хозяйке поклонился сдержанно и на балкон прошёл – сигару выкурить для аппетиту.

Третьим Кополь Лопотьевич прикатил. На своём любимце Мурыжке, что четыре года кряду остальным тяглачам пятки в заездах кажет. Сам барин маленький да пухленький, ляшьих кровей, известный на всю округу весельчак. Вот и сейчас решил народ повеселить – сам на одном тяглаче, а на втором – шапка. Спрыгнул с Мурыжкиной спины, шапку от слуги принял, сбил набекрень да в двери – шмыг! На носочках привстал – мамушку в щёчку цёмнуть, и сразу же к столу. Не удержался – ломтик колбаски с блюда – цап! Сидит, жуёт, смотрит озорно по сторонам.

Четвёртым студиозус Мринский на вечернем паровозе прибыл. Сплошь начитан, куртуазен до невозможности, с дамами обходителен, а с мужчинами – дерзок. Говорят, демократ.

Пятым оказался Никанор Терентьевич. Ну, этот как обычно – не зван, не прошен, а туда же. Но выгонять как-то неудобственно, Свадьба всё ж. Гости на него косятся, а он и в ус не дует – как так и надо.

Шестым пришёл Кобольд Петрович – давний друг семьи. Ещё Эвелины Лексеевны покойный муж с ним делишки обделывал. У Кобольда Петровича шахта своя с рудником за Колодезным селом, так он пешочком прийти не погнушался. Хотя, честно сказать, скорее денег на бричку пожалел. Прижимист, скуповат. Всем известно, что он из экономии прямо на руднике живёт и собственного дома не имеет. Жрёт с рабочими чёрт знает что, зато деньжищ – не меряно! Сам приземистый, морда угрюмая – самый что ни на есть Кобольд.

Седьмым объявился Брандштык Дюдюевич. Но о нём отдельный разговор.

Потом ещё трое чинуш из Магистрата пожаловали. Ну, от них никуда не деться – Право имеют по Закону незыблемое. У них в Управлении жребий среди холостых кидают, кому на следующую свадьбу ехать. Ну и они, понятно, рады такому случаю – не женятся, так поедят до отвала, возможно, что и натешатся даже. Отпускные опять же и подъёмные в случае благополучного исхода. Чинуши в цилиндриках, лощёные такие, со всеми вежливы – прямо хранцузишки какие. Знают, коль будут борзеть – вынесут на пинках, на Право ихнее не глядя. Да уж, бывало.

Также, ещё покойного Мирона Астартовича двое закадычных друзей. Он им ещё при жизни посвадьбится завещал.

Последним кузен невесты, Шалтай, прилетел. На собственном планере. Эвелина Лексеевна на него наругалась ещё, мол, что ж он, чертёнок, кукурузу своей машиной адской поломал при заземлении. В униформе лётной, при шарфе газовом и с гвоздичкой в петлице – эдакий франт столичный. И вправду – настоящий Шалтай!

А Юноша Серёжа с няней своей ещё со вчерашнего дня присутствовал. Приехал загодя, чтоб не пропустить чего. Шестнадцатый годок идёт – последние деньки с няней догуливает. А та грузной тенью неотступно за ним везде. И чем ближе срок, тем боле о нём печётся – то воротничок поправит, то пылинку невидимую сдует, одёрнет когда следует. Чувствует старая…

Ну, к шести с четвертью собрались гости. Мамушка всех лично за стол усадила и кликнула нянек, чтоб невесту вели. Отперли они спальню и вывели милую Офелию Мироновну под белы ручки в залу. А платье у невесты красивое – всё в рюшечках, оборочках, муарчиках полупрозрачных. Не поскупилась Эвелина Лексеевна – цельных сто целковых портному выложила. Да не простому, а самих Липачёвых личному закройщику! В общем, как только она в дверях появилась – все ахнули! Чинуша один аж привстал, а Кополь Лопотьевич чуть малосольным огурчиком не подавился, но из положения вышел – бормотнул нечто восхищённое на своём ляшьем.

Посадили красавицу Офелию во главу стола, и посыпались комплименты со всех сторон: кто платье хвалит, кто красоту её необычайную, кто души глубины прославляет, да только сидит невеста неулыбчива и даже чуть-чуть грустна. Взглянула Эвелина Лекссевна на дочурку пронзительно – не помогло. Тогда стульчик придвинула поближе да незаметно под столом её шпилькой – тык! Что ж ты, мол, дура, истуканом сидишь? Улыбнись гостям, покажи своё воспитание! Милая Офелия гримаску такую скорчила, потом вдруг взгляд на окошко бросила и заулыбалась вся. Эвелина Лексеевна за взглядом этим проследила, – но вроде не видать за окном никого. Ладно, думает, потом разберусь. Главное сейчас, чтоб свадьба как по маслу прошла.

-    Что ж, гости дорогие, прошу отведать, что Бог послал, – сказала мамушка и аккуратно подхватила с блюда виноградный голубец.

Кополь Лопотьевич накидал себе всякой всячины на тарелку и отчаянно зачавкал. Чинуши аккуратно, не спеша, принялись за фаршированного поросёнка. Кобольд Петрович за обе щеки уминал овощи, не забывая запивать их тёмным пивом. Студиозус Мринский медленно потягивал вино, закусывая тонкими полосками сыра. Не желал нагружать желудок перед делом ответственным. Юноша Серёжа принялся за торт, пачкая повязанную на шее салфетку масляным кремом. Стаканами пил кисель. Нянина туша возвышалась за столом свиньёй-копилкой, в прорезь рта которой, время от времени залетали жирные пятаки домашней колбасы. Никанор Терентьевич не стесняясь жрал в три горла всё подряд, благо дармовое. Капитон Арнольдыч с Харитоном Парфёнычем под пару штофов приговорили запеченного судачка астраханского. Шалтай грыз малосольные огурцы, да в невестину сторону взглядами постреливал. Мирона Астартовича друзья по кулебякам печёным ударили, да так резво, что решившие вдруг испробовать их магистратские чинуши, лишь блюдо пустое узрели. А Брандштык Дюдюевич не ел практически, зато разочек в сортир отлучился, после чего сидел и со злым весельем за гостями наблюдал. Посмеивался в рукав, тёр слезящиеся глаза.

К восьми насытились гости. В ответ на мамушкин вопрос: все ли довольны, гости хором уверили мамушку в своём удовлетворении глубоком и полном, похвалили за богатый стол, за радушие и щедрость. Мамушка смахнула украдкой радостную слезу и проговорила:
-  Спасибо, Женихи. Ну, коль скоро все довольны, то пора Судьбе крутиться, Свадьбе делаться!  

Тут старшая нянечка волчок и внесла. Довоенный ещё, сейчас таких не делают – купол хрустальный, внутри кентаврик – лук в ручонках зажал, через брёвнышки да кусты перескакивает. Другая нянечка с шарманкой в углу примостилась, сигнала ждать. Поставила старшая нянечка волчок на специальный подносик, и подмигнула подруге. И понёсся кентаврик, и полился из старенькой шарманки «Венский вальс»… Все замерли, стрелку глазами провожая. Так тихо стало в гостиной, что слышно было как за печкой цвиринькает сверчок, на дворе люд веселится, да ветер в трубе каминной подвывает. Показала стрелка на Капитона Арнольдовича.

-    Боже, как хорошо-то, что Капитоша первым – подумала Эвелина Лексеевна и перекрестилась.
Капитон Арнольдыч медленно встал и отсалютовал бокалом невесте:
-    Что ж, милая, недаром я сегодня первым заявился, первым и за столом буду.
-    Да и на столе тож – прошипел в сторону Шалтай.
-    Так вот, милая Офелия, пусть слово моё будет кратким, но веским – огладил баки Капитоша – коль выберешь меня ты сегодня, знай – всегда будешь ты в тепле и заботе, как за каменной стеной, всегда обута будешь и одета как королева, и ни в чём недостатка знать не будешь. Крепко моё слово, милая Офелия, помни об этом.
-    Спасибо, Капитон Арнольдыч, буду помнить, – Офелия внимательно посмотрела в его глаза.

-    Дальше крути – скомандовала мамушка.

И снова завертелся волчок, и затаилось дыхание в гостиной, и только слышно, как Кобольд Петрович мерно шевелит челюстями.

Вторым оказался неугомонный Кополь Лопотьевич. От радости, что попал в заветную пятёрку, аж подпрыгнул он, опрокинув при этом студиозусу Мринскому на сюртук бокал с красным вином. Тот от злости покраснел как рак, но сдержался. А Кополь Лопотьевича понесло:
-    Милая пани Офелия, вы ж меня знаете! Да я… я за вас, что хошь отдам! Усадьбу, пенёнзов сто тысяч, тяглача моего хоть сейчас забирайте! Голым на коне ездить буду – только выходи за меня! Не шучу!
-    Спасибо, Кополь Лопотьевич, за щедрость, – улыбнулась Офелия.

-    Крутите дальше! – скомандовала мамушка.

Остановился кентаврик на Юноше Серёже. Встал он, только рот раскрыл, как няня тоже поднялась и говорит:
-    Подожди, маленький, дай я сама скажу. Так вот, девочка моя, хоть и мал Серёжа пока, но душою чист и умишком не обижен. Да и пообещать многое может. А главное – любит он тебя, милая. Не забывай об этом.

Села. Серёжа запунцовел так, кивнул головешкой, вино сглотнул и тоже на стул опустился. Посмотрела на него Офелия внимательно, усмехнулась загадочно. Окончательно покраснел мальчонка и уткнулся глазами в тарелку.

Мамушка молча крутнула пальцем и снова завертелась каруселька.

Четвёртый раз кентаврик на Никанора Тереньтевича указал. Поникла Эвелина Лексеевна. Тот ещё жених, конечно. А он улыбнулся, как ни в чём не бывало, встал. Дыхание все затаили – чего ж этот пообещает? А он и говорит:
-    Здоровья тебе, Офелия Мироновна. – бокал залпом в глотку опрокинул, и сел.
У мамушки аж глаза широко раскрылись, – нет, ну каков нахал! Офелия только бровь удивлённо изогнула – что это он, мол, в виду имеет? А обещания где же?

Эвелина Лексевна вздохнула тяжело. Кивнула нянюшке – крути. Поскакал кентаврик, понеслись звуки вальса. И показала стрелка на куток, где чинуши магистратские сидели. Те встали как один, переглянулись, и начали по очереди:
-    Я, Офелия Мироновна, коль выйдешь за нас, 30 тысяч золотом тебе пожалую, квартиру казённую через 6 лет откуплю – тоже твоя будет.
-    Я, Офелия Мироновна, коль выйдешь за нас, ещё 23 тысячи приложу, ковёр персийский, малахитовых шкатулок 8 штук, перстень с гранатами и яхонтами, серьги из металла алюминия, и столовый прибор.
-    Я, Офелия Мироновна, коль выйдешь за нас, приложу хоть и всего 17 тысяч, но автомобиль дам, и шофёра личного приставлю тебе. Да ещё целая бегушня с отборными тяглачами твоя будет, – и на Кополь Лопотьевича зыркнул.

Офелия Мироновна на мамушку оглянулась, хорошо сулят, да только трое их. А что мамушка, плечами пожала, не мой, мол, выбор. А что трое – так то не очень и страшно, если подойти умеючи. Зажмурилась, вспомнила годы молодые… Потом спохватилась:
-    Крути! Последнего узнаем.

Остановился волчок вровень между Шалтаем и Брандштыком Дюдюевичем. Из древнего осетинского рода был тот. Вместе с Мироном Астартовичем в горах воевали, вместе товар после войны возили, вместе в баню ходили – спины друг другу щипали… Неловкая пауза прокатилась между бокалами, и, зацепившись за хвост печёного лосося, свернулась в веточках кинзы. Резво вскочил Шалтай, медленно и опасно поднялся Брандштык Дюдюевич. Смотрят друг на друга косо, недобро – никто уступить не хочет. Эвелина Лексеевна выждала чуть, пока воздух чуть ли не искриться стал и вскрикнула:
-    Торг!

Все сразу выдохнули облегчённо, а Шалтай прищурился, и первым:
-    25 тысяч, унитаз алюминиевый, стрель французскую да бздель прусскую! – Косит на оппонента победно.

Усмехнулся осетин:
-    Зачэм дэвке стрэль? Даю 40 тысяч, зэркало хрустальное сэмиаршынное и дюжину вэрблюдов выпрыдачу.

-    А я… Я 65 тысяч даю, планёр мой и гардероб мамы покойной в 300 платьев!

Но и Брандштык не сдаётся:
-    100 тысяч даю, рубын 30-тыкаратный, ызумрудов горст, брылыантовое кольэ и пэрстень княжий, трофэйный!!!

-    Стойте!!!
Это уже мамушка кричит, – не выдержала, бедная, таких торгов.
-    Вы мужчины, вот и решайте по-мужски, коль переторговать друг друга не можете!

-    Рэшим, хорошо – широко Брандштык Дюдюевич осклабился. – Как нэ рэшить.
-    Это запросто! – сузил глаза Шалтай. – На чём драться будем?
-    Как на чом? На штыках канэчно!
-    На горячих или холодных?!
-    На гарячых, дарагой, на гарячых! Можэшь дажэ пэрвым начать, уступаю, – стал стягивать одежду осетин
-    Да и начну! – запрыгал в одной штанине Шалтай
-    Начынай! – голый Брандштык подошёл к чёрному фортепиано в углу гостиной, наклонился, и крепко упёршись в зазвеневшие клавиши волосатыми ручищами, ноги пошире расставил.

Шалтай в нерешительности остановился. Гости смотрят внимательно – не каждая Свадьба мужским спором красна.

-    Ну, малчык, давай, да! Или ты штык свой дома забыл? – осетин расхохотался зло.

Шалтай пятнами вмиг покрылся и ну! – штычка своего драить. Выдраил хорошенько, плюнул на него раз-другой, и засадил с размаху промеж булок осетинских волосатых. Брандштык крякнул только, бёдрами Шалтая толкнул:
-    Давай дарагой, пакажы чэму в школэ учылся!

Вздохнул кузен натужно и стал осетина чекрыжить. А тот смеётся только:
-    Эх, малчык, в горах бы ты и дня нэ продэржался! Там бы тэбе паказалы, что такое мужской спор!

Чекрыжил его Шалтай, чекрыжил, да вдруг как дёрнется, как закричит:
-    Эй, пусти, ты чего?!

А Брандштык пуще прежнего хохочет:
-    Это нэ ты мэня чекрыжышь, а я тэбя! Давай канчай, малчык, ты мэня распалыл только!

Дёрнулся Шалтай ещё пару раз и застыл. Брандштык его стряхнул как котёнка, вытерся пальцами и толкнул Шалтая к фортепиано. Обернулся к ближней нянечке:
-    Дай палатэнцэ, хорошая.
Та ему полотенце протянула, он в жгут его скатал да меж зубов Шалтаю пропустил, а концы в кулак зажал как уздечку.
-    Прыкусы крэпчэ. Па сухому тэбя клячить буду.

Ка-ак воткнул – Шалтай аж замычал. Но тут уж мычи, не мычи. Крепок оказался осетинский штык, с двойной закалкой…

Измочаленный Шалтай отжатой тряпкой сполз на пол. Хлюпнул там, да и накрылся обмороком. Нянечки его на руки споро подхватили, да в малую комнату и снесли, прохлаждаться. А Брандштык Дюдюевич штычару своего водочкой ополоснул, тряпицей протёр, да в штаны и спрятал. Ухмыляется довольно, рожа ненашенская.  

Тут мамушка встрепенулась как ото сна, и нянькам:
-    Убирайте скатёрку, сердешные, – а сама на дочку косится, как та, сдюжит ли, продержится?

Подбежали нянечки да скатёрку с четырёх углов внутрь и завернули. Отволокли на кухню – потом с остатками разберутся. Вынесли из спальни перинку да на столе и расстелили.

Гости стулья свои к стенкам отодвинули, и смотреть приготовились. А Капитон Арнольдыч со своего стула поднялся, хрустнул косточками и стал раздеваться неторопливо. Вещички на стул аккуратно повесил и одним махом на перину то и вскочил. Офелию Мироновну нянечки раздели донага, только поясок с чулочками оставили, для пущего блеску. А стройна-то как девица, белотела – аж сияет вся. Грудочки небольшие – торчком, задок оттопырен, животик бархатный. Мохнаточка сердечком выстрижена и в розовый колор выкрашена. Короче, самая пора женихать.

Капитон Арнольдыч руку ей сверху подал, да и втащил на перину. Опустился перед ней на колени, взглянул в глаза и давай её обхаживать. Аж носом в манилку зарылся. Минуты не прошло, как стала невеста стонать. Оторвался тогда Капитоша от занятия своего, удода слюной смочил, Офелию на перину спиной уложил, ввёл аккуратно и давай размеренно так её продавливать. Давил, давил, давил, давил… Как вдруг как вскрикнет невеста, как забьётся! А Капитон за ней по-медвежьи как зарычит! Спустил ей в муфту живцов.

Замерли они. Потом перевалился жених на спину и выдохнул устало. Видать, дают о себе годы знать. Ноги на пол спустил и побрёл к стулу одеваться. А нянечки Офелию полотенцами подтёрли, она на локотках приподнялась, и на Кополя Лопотьевича с улыбкой смотрит.

Тот покраснел и давай одежду с себя срывать. От спешки в помочах запутался, и на пол – шлёп! Вскочил – и к столу! На перину запрыгнул и ну Офелию слюнявить! Устрицу невестину вдоль и поперёк изъелозил. Та уж и стонет, и наверх его за уши подтягивает – а он ни в какую. Накинулся на бархатку ейную, того гляди – съест и не подавится!

Ну, он бартолинию напился вдоволь, и всё ж решил невесту уважить. Только тыкнулся сикульком своим, а уж сразу и обмяк. Гости пырснули – тоже кавалер выискался! А Офелия глазам своим не верит, двумя пальчиками култышку его приподняла брезгливо:
-   И как это называется?!

Кополь от стыда покраснел, со стола соскочил, одежду хвать и вон из комнаты выбежал. Тут няня и стала Юношу Серёжу к столу подталкивать: не робей, мол, иди. Даже на перину подсадила. Офелия видит, мал ещё жених, ну и взяла дело в свои руки. Точней и не в руки даже. А Серёжа волнуется видать, никак возмущиниться не может. Невеста уж старается – и с этого бока шлямбур лизнет, и там куснёт и вберёт по самые ядрышки – а он всё никак. Тут няня и говорит:
-   Стесняется он, дай-ка мне на минутку, так ему привычней будет.

Офелия отстранилась удивлённо, а няня Юношу на руки подхватила, шпротень его заглотила, и давай по комнате ходить. Головой кивает, песенку под нос мычит, воспитанника ублажает. Глядь, а у него через минутку таки возрос. Да и размер не шутейный возымел – даром, что Юноша. Она его обратно на перину поставила, в глазик багровый напоследок чмокнула и на Офелию кивнула. Тут уж Юноша Серёжа робеть перестал, принялся за дело со всем усердием. Начал скромно, тихо, а потом как разошёлся, давай Офелию на шампуре своём вертеть по-всякому. Гости смотрят, причмокивают. А кое-кого аж завидки берут. Только стрельнуть Юноша всё не может – взволнован, видать. А невеста во вкус вошла, отпускать такого Жениха и не хочет вовсе. Прижимает бёдрами, кричит мартовской кошкой. А Серёжа пыхтит, клокочет, пыжится! Тут Офелия Мироновна как возопит… А Серёжа, чуть не плача, коряжит её дальше почём зря. Пришлось нянечке в дело вступить – оторвала питомца от невесты, снова на руки подхватила, бамбуя юношеского промеж дёсен заправила. Зачмокала, забулькала, скулами повела, кадыком дёрнула… И понесла Серёженьку вон из комнаты:
- Уснул, сердешный…

Эвелина Лексеевна чепчик поправила. Удивляется про себя, как это Юноша Серёжа, малец-то, да прострелить в дочку по-людски не смог. Ну, да ладно. Чья там следующая очередь? А следующему и приглашения не надо – сам на стол лезет. Никанор, мать его через берданку, Терентьевич.

И достаёт этот, так называемый жених, свой огромаднейший баральник. Все аж рты пораскрывали – это ж даже как-то неуместно, с таким веретеном да на Свадьбу. А Никанор Терентьич, не колеблясь ни секунды, поворачивает милую невесту афедроном к себе и в него же свой шампур и запендрючивает. Офелия рыбой как вскинется, как заорёт благим матом.

Тут и мамушка вступилась:
- Куда суёшь-то, охальник?
А Никанор Терентьич ей и отвечает:
    - Глину месить не приучен.
И давай невесту сигарить. Ничего не сделаешь – Право жениховское незыблемо.

Стол ходуном ходит, стены чуть не трясутся, сервант дребезжит, а Никанор невесту всё охобачивает. У неё, бедной, уже и кричать мочи нет – хрипит чуть слышно. А Терентьич, татарин незваный, непуганый, ковыряет норку невестину на полную катушку.

Харитон Парфёныч уже и сигару прямо в комнате закурил, нервничает, переживает, что в заветную пятёрку не попал. Мамушка комкает платочек в потном кулачке. Чинуши глаза повыкатывали, дышат тяжко, своей очереди ждут, не дождутся. Один Кобольд Петрович не стесняется – одной рукой в стул вцепился, а второй под сюртук забрался – шишку всухую накручивает. Тут Никанор Терентьич, как запыхтит:
-    Хлоп, хлоп… – груди Офелии сжал и животом её в перину как вдавит.
Навалился и лежит бревном. Эвелина Лексеевна кинулась его с дочки спихивать, нянечки давай за ноги тащить – еле-еле в сторону оттянули. Глянули и чуть хором в обморок не попадали – всё гузно у дочки разворочено. Дальше не выдержит, точно. Что делать?! Тут мамушка нашлась:
-    Сладкий стол!

Накрывали в малой зале. Гости взволнованно прихлёбывали из фамильных блюдечек кофий, делились впечатлениями:

-    Славная свадьба – бухтел в усы Капитон Арнольдыч. Он уже чувствовал себя победителем. Нет, ну право слово, не выберет же воспитанная девушка мальчонку али скорострела. Да и магистратских – трое. Ну кому они, прости господи, нужны. Вот только с этим горцем-дикарём не ясно, не ясно.

-    Дремучий обычай, господа – возмущался студиозус Мринский. Однако, возмущение его было напускным. Грызла обида. Он – федеральный дипломант, гуманитарий со стажем, обер-бургомистр Вольного Студенческого Города Гезьмы, а тут – по нулям.

Двое друзей Мирона Астартовича молча хлебали кофий, да на нянечек взглядами постреливали, сорванцы этакие. Кополь Лопотьевич стыдливо забился в угол, дрожащими руками запихивал в себя эклеры. Брандштык Дюдюевич на подоконнике широком уселся. К разговорам прислушивается, глазами злыми гостей обводит. А Харитон Парфёныч строгим гробовщиком над чинушами навис – место в пятёрке продать убеждает. Те, понятно, ни в какую. А вот осетин разговор их услыхал, сорвался с места:
-    Паслюшай, дарагой, хочэш – я продам? Я её отца уважал, нэ хачу дочь друга калэчить. У нэё и так уключына порвана. Я лучшэ франту тому эщё на клык навалю… Ну, будэш пакупать?
Харитон Парфёныч от счастья оторопел:
-    Куплю, конечно, об чём речь! Сколько просишь?
-    Нэмного. Двэсти тысяч.
-    Верно про вас, нехристей, люди говорят, что за грош удавитесь! Давай хоть за сто пятьдесят!
-    Двысти и нэ капэйкой  дэшэвле!
-    Ну хоть сто восемьдесят возьми!
-    Двэсти.
-    Ладно уж… По локтям!
Договорились они, локти друг другу пожали, да и отчалил осетин восвояси, не забыв про Шалтая, ясное дело. Мамушка удивилась, но, в целом, такому повороту дела только рада была – боялась она осетина. А гости обратно в зал направились.

Нянечки невесту заново прихорошили, задок смальцем подлечили, напудрили, припомадили. Лежит милая Офелия на перине, ждёт. А очередь-то чинушья. Те разделись в сторонке, да на стол подались. Залезли одновременно, чтоб не опрокинуть, и к невесте…

Таких фортелей сама Эвелина Лексеевна отродясь не видала. На вид чинуши-то хиленькие, а так – прыткие хоть куда. Вертят невесту и так, и эдак. Один снизу, другой сверху, третьему Офелия сама на дудке играет. И меняются так быстро, что от корешков ихних аж в глазах рябит. Один спермии спустит, другому место уступит, второй подустанет, третий тут как тут. А выдохнется третий, так и первый уже в строю. И таким макаром пилят они невесту в три смычка без канифоли.

Юноша Серёжа смотрит заворожено, палец няне слюнявит. Студиозус Мринский взирает тоскливо. Харитон Парфёныч в наряде Адама гостиную нервно меряет – всё своей очереди выкупленной не дождётся. Друзей Мирона Астартовича и вовсе в гостиной нет – видать, по каморкам нянюшек голубят. Кополь Лопотьевич в платочек мелко хнычет. А Кобольд Петрович смотрел-смотрел, и не выдержал таки – плюнул в сердцах, да и подался вон из комнаты. Вот только выйти не успел.

Заржавленные вилы, вдребезги расколотив окно, нептуновым трезубцем шахтовладельцу в поясницу вошли. Швырнуло Кобольда о дверь, замотал он руками, по-рыбьи ртом захлопал, да и окочурился. Выламывая раму, в окно сунулся топор.
-    Уссск – прошипело со двора.

Гости ошарашено смотрели, как через темнеющий провал окна в гостиную впрыгнул пьяный мужик. Мамушка вытянула руки и засеменила ему навстречу:
-    Гавриня, погоди, чтой-то ты Гавриня?
-    Вафло!!! – взвыл крошила и топором от Эвелины Лексеевны отмахнулся.

Взмокревшие чинуши замерли над Офелией. Няня спиной вжала воспитанника в угол – вслед за крошилой в окно лезли пьяные хари: тягловые, покосники, чумари. Мамушкино тело мокрым тюком оплывало у стены.

Студиозус Мринский к дверям внезапно рванул, перепрыгнул через неуклюже раскинувшегося Кобольда Петровича и исчез в коридоре. Гавриня даже головы не повернул.
-    Ур-рою! – ухватил ближнего чинушу за ногу, на пол стягивает.

Тот ногу обратно дёргает, но из ступора всё не выйдет никак. Рубанул его Гавриня поперёк бедра, хлестнула через гостиную кровушка, заверещала дико невеста и все будто ожили: одноногий чинуша криком захлебнулся, второй попятился, да и сверзился со стола, третий… А третий дёрг-дёрг, ан не выходит. Поймала невеста клинышек чиновничий.

Харитон Парфёныч, про трость свою с лезвием забывши, вдруг к фортепиано бросился – давай Венский вальс наяривать.

Там его какой-то покосник цепом по маковке и угостил – мозги на клавиши так и брызнули. Кополя Лопотьевича на колья подняли и на сервант закинули – только струйки кровяные по резьбе растеклись. Сунулись к няне, а она вилы боком приняла, и двух чумарей таки подмяла. Ну там уж ясное дело – готов из дворовых холодец. А Юноше Серёже малого хватило – шильца в мягкое подбрюшье. Вот с чинушей вторым помучились – пока струной фортепьянной ля-бемолевой душили, так он весь паркет, сволочуга, дерьмишком своим изгваздать ухитрился.

Потом студиозуса Мринского из кладовки выволокли – Гавриня ему самолично башку начитанную оттяпал. Тот перед смертью только опозориться и успел. А Офелия бедная лежит, рядом чинуша – не жив, не мёртв. Обернулся крошила к невесте и говорит:
-    Всковырну мясное. Потерпишь, родная?
-    Потерплю, милый – шепчет в ответ.

Гавриня ножик достал, да и отсёк чинушинские причиндалы. Покопался в недрах, кинул в окно; там заурчали, зачавкали. Старший чумарь, мудень двухметровый, чинушу за ноги размахнул – да об стену и всмятку. Взял Гавриня невесту на руки, да и понёс вон из усадьбы. И любуются они друг другом, будто голубки. Одно слово – Жених и Невеста. Дворовые за вожаком потянулись, один тяглач Мурыжка задержался чуток – стащил мёртвого барина с серванта, да в харю ему помочился едко.