Сейчас в школе учатся одиннадцать лет. На самом деле после третьего класса переходят сразу в пятый. И кто-то же эту мутатень обосновал, и даже огреб денег! Мы учились десять. В восьмидесятом году прошла олимпиада. Шоколадных мишек и настенные жестянки с олимпийской символикой потом еще года два продавали. В ноябре восемьдесят второго я и еще несколько шестиклассников чистили снег на крыше спортзала. Дурачились, бросались снежками. Снизу пришел задумчивый физрук, и, тщательно подбирая слова, сказал: «Ребята, это… Снег потом дочистим… Брежнев умер.» Брежнев был почти то же самое, что и  «Ленин жил, жив, и будет жить», причем, он был намного живее! Его шамканье по телевизору показывали ежедневно!
Объявили траур. Нашему классу выдали красные повязки с черными ленточками, и расставили по этажам – смотреть, чтобы никто не говорил громко, и не улыбался. Подошел с грустным лицом Владик Федченко, проникновенно посмотрел в глаза. Тихо сказал: «Ну что, Олег, пойдем, пописаем с горя?» Скривились, бросились в туалет, и там разразились хохотом. А были девочки, которые искренне плакали. Владик был из группировки противников. Ее ядром. Я – в оппозиции. Мы считались друг с другом… День похорон генсека объявили «свободным от учебы», запретили именовать его «выходным», обязали всех сидеть дома у телевизора, и скорбеть.  Мы сразу же стали готовить чемпионат школы по хоккею. Договорились с утра встретиться на стадионе. Конечно, нашлась падла, «любителей активного отдыха» вложили. Всех строго предупредили, но «принимать меры» не стали – школьный актив находился в ступоре. Моя будущая жена в это время сидела в кафетерии возле кинотеатра «Нептун» во Владивостоке. Она со своей подружкой уплетала пирожные и трясла косичками. Злые тетки выгнали девочек их улицу за то, что дети все время хихикали – вели себя аполитично.

      Что бы ни говорили, а какую-то свободу перестройка принесла. Конечно, вначале был Андропов. Наставник ВВП. Мрак. Люди в штатском останавливали всех на выходе из кинотеатра, и проверяли, почему в «рабочее время» - в «синема». Те, кто был не в отпуске, «попадали». Не помогал даже больничный. Ловили и школьников. Слава Богу, Андропов быстро помер. А когда вскоре дубу дал Черненко, в общем-то безобидный старый пердун, похожий на Брежнева, нам даже выходного не сделали. Когда пришел Горби, мы ждали – помрет, или нет? Горби выжил. Уже через полгода мы, старшеклассники, не таясь, соревновались в вестибюле второго этажа – кто громче всех даст щелбана Ленину. Лучше получалось у Юрика Гребецкого. Он бил так, что огромная гипсовая голова качалась на постаменте, а однажды, чуть не упала. Струхнули, инвентарь, все-таки. Ильич был пустой, и после ударов гудел, с укором глядя на нас. Было весело. А раньше, ведь, стояли возле бюста по праздникам с пионерским салютом.  Еще отпускали Ленину саечки. Юрку Гребецкого после школы я встретил всего лишь один раз – в Севастополе. Он был в матросской форме, клял судьбу, и завидовал моим двум лычкам на погоне. Гребецкий после армии уехал в Германию.  

      Мой корешок, Игорь Завирюхин, учился с нами до четвертого класса. Папа Игоря был дипломатом. Завирюшка хвастался перед нами французским журналом «Pif» у него было несколько номеров. Потом они переехали. Уже после десятого класса я встретил своего бывшего соседа, Нестера. Нестер рассказал, что Завирюху зарезали – «Козел он, в общем, был…» От него же я узнал, что убили Виталю. Шел девяностый год, его застрелили в кабаке на Алексеевке. Средь бела дня кто-то прошел через зал ресторана, и выстрелил ему в лицо. С Виталькой Тулупом мы ходили в один садик. Играли в плиточки, которые собирали под девятиэтажкой – они отваливались от стенки. В школе стали играть в орлянку. Ее еще называли «Чу». Шпана обычно поджидала школьников после занятий, выворачивала карманы. Они знали, кто выиграл. Информация шла через «А». Если «попадали», я заводил руку за спину и бросал мелочь подальше – в грязь или снег, чтобы не досталась врагам. Так же делал и Тулуп, он еще в школе был конкретный чувак… Нестер учился в А – классе, и был одним из «центровых». В детстве мы боролись на диване. Когда я давил ему коленом между лопаток, он орал: «Джиу-джитсу не применять!» Я делал вид, что знаю, что такое «джиу-джитсу». Он даже защищал меня от своих отморозков: «Захар – сосед, его не трогать!». Потом я научился защищаться. Нестер умер позже Тулупа – говорили, сердце. Но я думаю, передозировка. «Ашники» вообще, почти все «полегли». В школе учителя говорили так: «А» - сволочи, «Б» - аристократы. Нас, «В», они называли «просто дети». Это правда – чудить мы любили до самого выпуска. Даже девочкам юбки задирали не из каких-то эротических побуждений, а так, в шутку. Еще в девятом классе дурью маялись – зимними вечерами ловили Мармюдонов. Игру придумал Керя. Аллея, в свете фонарей искрится снег, пощипывает мороз. Навстречу одинокому путнику идут трое детишек. Посередине – Дрю, двухметровый дылда. Он внимательно смотрит на дорогу перед собой через армейский бинокль. Следом крадемся мы с Керей. Дрю издает крик: «Я его вижу! Вон он!», и указывает свободной рукой куда-то под ноги прохожему. Мы начинаем, расставив руки, «загонять Мармюдона». Вокруг прохожего. Сосредоточенно, не замечая его. С криком «сейчас схвачу!» Генка Кириленко бросается под ноги опешившему человеку. Устраиваем свалку.  Керя: «Поймал! Держу, держу!», и тут же: «Укусил, ай, ай!» - прыгает возле охуевшего прохожего, тряся пальцами. Мы грустно обращаемся к человеку: «Ну что же вы… Не могли помочь?» Реакция была одна – люди убегали. Один, даже, сумку бросил. Нас это страшно веселило. Идиоты… Но, ведь это лучше, чем огнемет?

      Иногда мы ходили в кино – «детям до шестнадцати». На какую – нибудь изрезанную муру французского производства. Муру, потому, что после обработки цензурой смысл картины менялся. Парни были рослые, и бабушки нас пропускали. Обычно с нами в кино шел Боня. Откуда он взялся, я не помню. Боня был странный парень, лет на пять нас старше, но маленького роста и с детским лицом. Когда его останавливала билетерша – «мальчик, ты куда?» - младший брат Кери, Маздон, важно бросал: «Он с нами. Пропустите!» Боня очень злился.

      Григ и сейчас живет в Харькове. Где-то возле Дворца Спорта. Он приехал к нам в пятом классе, из Архангельска, и про него я сочинил песенку: «Я не лох, я не бык, я – Архангельский мужик!». Дружба, как это часто бывает, началась с драки. Мы играли в хоккей, столкнулись, слово за слово... Уже через много лет Гришка рассказывал: «Меня убило не то, что морда в кровищу была разбита, а то, как ты после этого вытер перчатку о снег…» С Григом я впервые выпил водки. Это было в девятом классе. До этого пил только «Мадеру» и «Массандру». Родители были на работе, и мы клюкнули. Бутылку на двоих. Вышли пьяные в усмерть, и сели на скамеечку возле детской площадки.  Григ посылал прохожих на хуй, а когда рядом присела тетенька, громко изумлялся: «Бля… Она не замечает, какие мы пьяные…», и вращал стеклянными глазами. Григ в восьмом классе порвал пасть одному типу. Натурально, в школе. Баловались, тот засунул два пальца в рот, и дернул. Бог его знает, о чем в эту минуту Гриша думал, вроде, не хотел. Стены коридора заляпало красным, Мальцер с воем убежал куда-то. Потом рот Вовику зашили. В школу приходили его родители. После десятого Мальцер работал в казино. Однажды он возвращался домой под утро с симпатичным  чемоданчиком. В кейсе были бабки – кассу не успел сдать. Мальцера пасли, ему дали по голове и отмели бабло. Вова пришел домой, долго выл в своей комнате, а потом выбросился в окно с двенадцатого этажа. Он и в школе был какой-то морально-неустойчивый…

      Летом того же года я впервые выпил коньяку. В июле надо было проходить практику на автобусо-ремонтном заводе, от УПК. Со мной автоделом занимался Сашка Тиф. Тифом его звали потому, что он в седьмом классе желтухой переболел. С нами в мастерскую ходили две девки – Сметана и Кузя. Из соседней школы. После практики Тиф начал мне всячески подмигивать и шептать, мол, папы-мамы дома нету, есть выпивка, давай девок на хату затащим! Я с видом опытного человека повелся. (Сашка меня таким и считал). Девки согласились с пол-оборота. Дом был рядом. Пришли: в серванте литровая иностранная бутылка, на ярлычке – много лет обозначено, закуси нет – только коробка трюфелей. Мы переглядываемся, мол, ща – напоим баб, и все начнется! Только все пошло не по сценарию. Сметана говорит: «Неси стаканы, что ты эту хуйню выставил?» Тиф убрал рюмочки, потрусил на кухню… Она сама бутылку открыла, налила по сто граммов, говорит – поехали! Долбанули. Я с непривычки закашлялся – сорок пять градусов, да и доза не слабая. Кузя выпила, притянула к себе подружку, и ее макушкой занюхала – только и всего. Тиф, видя такое дело, сник. А когда по второй «полстакана» вмазали, мы поплыли. Девки и говорят – пацаны, вы, наверное, коньяк не часто пьете? Мы киваем головами – а хули, не видно, что ли… Эти мерзавки тогда заявляют – по-дружески, тон такой доверительный: «Вы конфеты не ешьте. От шоколада с коньяком развозит, вы что, не знали?» После третьей Тиф испугался. Засуетился, забегал – сказал, что папа конспект для доклада забыл – он в институте преподавал. Говорит: «Сейчас вернется! Сваливаем!» И стаканы выдергивает, сука, мыть пошел. Я-то хоть и пьяненький был, сдаваться не собирался! Пришлось выметаться. Может, оно и к лучшему – эти бляди нас бы изнасиловали. Пошли с Тифом на карьер – «Озеро Трех Мертвецов», возле кинотеатра «Салют». Его так называли, потому что люди там часто тонули: вода ледяная даже в жару, ключи бьют. Побарахтались, протрезвели, да по домам разъехались.

      Однажды в школе устроили классное собрание. Лысая настучала, что «Захаров и Кириленко плохо относятся к девочкам – лапают их!» Аннушка внимательно выслушала обвиняющую сторону, и дала слово пострадавшим. Девочки мужественно молчали – до сих пор испытываю чувство благодарности к ним. Лысую мы прилюдно обвинили в том, что она пытается таким образом обратить на себя внимание, но никому из пацанов нахер не нужна. Лысая зарыдала, Аннушка призвала нас к порядку, и всех распустили. Конец комсомольскому собранию (тогда еще был комсомол!). После мы с Керей сказали девкам «спасибо». О ебле в школе в то время никто не помышлял. Ну, почти. Учились в классе – Перченко и Кузницына. У них одно прозвище на двоих было: «Две Дуры». Так вот, поговаривали, что Наташка трахается. Со взрослыми дядями. Ну, еще Алиса была. Она в начальных классах со мною сидела – списывали друг у друга. В нее половина мальчиков себя «официально влюбили». В девятом Алиса «в тираж» вышла. Когда писали на экзамене сочинение, тему она взяла простенькую: «Кем я хочу стать». Алиса написала – «хочу стать комбайнером». Ей шпору бросили про трактористку, Пашу Ангелину. Потом Алиса отсидела два года в универе, на инязе, и стала валютной проституткой. На год младше училась тихая девочка – рыжие волосы, веснушки. Жиглову трахала вся школа. Когда было много народу, она натягивала на голову наволочку, говорила, что стесняется. Одноклассники Жиглову фотографировали – голой. Пионерский фотоаппарат «Смена-8М», это вам не Pollaroid. И пленку надо было уметь проявить, и фотографии напечатать – «кодаковских» мастерских не было. Некачественные черно-белые фотки рассматривали на переменах и ржали: лицо закрыто руками. На запястье браслет, с которым она ходит постоянно на уроки. Нимфоманка, или просто – дурочка, кто его знает? Из сексуальных скандалов в Б-классе самым громким стал случай, когда Жабе заложили нужную страницу в журнале презервативом. Ее чуть удар не хватил – держала двумя пальцами, и кричала: «Кто это? Уберите! Гадость!» Презерватив был не использованный, даже – в упаковке!

      Из «Б» после восьмого тоже ушли несколько уродов, потом нас объединили. С ними учился Ваня. Ваня писал стихи в общую тетрадку. Однажды кто-то вытащил тетрадь из брошенного у кабинета ранца, и стал читать: «Я личю над звиздолетом и волнуюся слегка…» Было еще что-то там насчет «переродюсь». Пришел Ваня и кинулся на нас, на всех. Ему дали по яйцам… Жаба написала в дневнике Валере Момрину: «Уважаемые родители! Ваш сын овладел садистскими приемами карате, и терроризирует одноклассников!» Однажды все увидели, что Ваня, бегает по школе и размахивает газетой. Он кричал: «Я знал, что это будет, я знал!», и всхлипывал. Статья была про то, что под Харьковом села летающая тарелка. На смену отчетам политбюро пришла желтая пресса. У Вани была мама. Ее лицо было в серых пятнах, один глаз не видел. Это оттого, что дома Ваня рассердился, и плеснул матери в лицо химическими чернилами.

      С  Момриным мы тренировались вместе. У него был талант – Валерка летал по залу, разбивал стопки кирпичей, в общем, творил чудеса. После десятого он уломал двоих приятелей выставить хату Жанны. В нашем классе Жанну звали «Овца» - за каракулевые волосы и глаза навыкате. Папа Жанны был ювелиром. Если бы он не был ювелиром, он был бы стоматологом. Жанна с семейством собиралась сваливать, обмолвилась об этом в своей компании. Она была наблюдательная девочка, и заметила подозрительный блеск в глазах Валеры. Когда воры влезли в квартиру, их там ждали. Момрин пошел на химию, а Овца улетела в Нью-Йорк. Туда же свалила Карина Блендер, которая по очереди влюблялась то в меня, то в Керю, но так и не дождалась взаимности… Наверное, в Америке она нашла себе мужа – такого же, как она. Из благовоспитанной еврейской семьи.

      Еще с «бэшниками» учился Шкура. Так его звали. Такая у него была фамилия. Помню, как однажды в колхозе не выдержала бабка-бригадирша, и накричала на девочек: «Тю, та шо вы парня задрачуетэ? Хиба-ж можна всё время так ругацца? Шкура, та Шкура!». Счастью не было предела, мы объяснили бабушке, что он – действительно Шкура. Шкуру задрачивали. После восьмого он устроился на Харьковский Радиотехнический Завод. Магнитофоны «Весна» помните? Предприятие уже загибалось – прекратилась поставка радиокомплектующих из Прибалтики. Остальное разворовывалось директоратом, схемы с цветными металлами вывозили грузовиками. Шкура тоже решил что-нибудь украсть. Он был неудачником, в первый же раз его остановили и обыскали на проходной. К ляжке шкура привязал моно-магнитофон «Протон». Был такой – звук мерзейший, функции «play», «rew», «f.f» и «stop» совмещались одним рычажком. Зачем он ему понадобился? В общем, на Шкуру понавесили, как ведется, всех собак, и посадили на четыре года. Шкура покатился по наклонной.

      Юрка Змей не входил в нашу компанию, он стоял особняком, но мы с ним корешились. После школы не встречались семнадцать лет. В две тысячи третьем свиделись. Я приехал в отпуск. Он предварительно позвонил ночью, под газом, из клуба: можно приехать? – «Кабан! Конечно, заезжай!». Змей приехал на новенькой «Ауди», с шофером - телохранителем. Вывалился из машины с бутылками, и цветами для супруги. Пока поднимались, шепнул ему: «Не удивляйся, моя жена – мусульманка!». Подвыпивший Юрка пустил мимо ушей, но изменился в лице, когда увидел Инну всю в белом, с чалмой на голове: «А у меня жена… этта… грузинка…» И умолк, переваривает. Чуть позже - «извините, гостей не ждали, вот, голову помыла…» - дергал ногами, радостно кричал: «Сволочь… все такой же!» Выпили. Еще, еще, и еще. На следующий день пригласил в кабак. Негры в шароварах и украинских свитках на входе: «ЗдрАстуйтэ, прохОдьтэ! Е смачнИ млынцИ з мЭдом, хОчэтэ?»… Юрка в девяностых поднялся. На валютном счете у него лежало полмиллиона. Потерял все в один день – приехал бухгалтер, сказал: «Делайте со мною что хотите… Они моих детей в заложники взяли, я всю сумму перевел!» «Тут я и охуел» - сказал Юрик – «Бухгалтера, конечно, никто убивать не стал, но в этот миг я многому научился».  Чокнулись – «ЯкщО людЫна нэ пье, цэ абО хвОра людЫна, абО вэлЫка падлЮка…» У украинской печки суетились папуасы… Я пил, и думал – хорошо, что он поднялся. И хорошо, что не убил своего бухгалтера.

      Этим же летом я повстречал Чибу. Сашка Чебаев, в общем, и не учился с нами. Он все время болел. Так и остался хиппи и битломаном. Работает в администрации. Спрашиваю – а как же с нац. вопросом? По-украински разумеешь? «Нахрена?» - говорит – «У нас переводчик есть! «Толмач» называется. Мы ему всю документацию подгоняем, он на выходе ее «пэрэкладает», и в Киев отправляет».
- А в Киеве не знают?
- Знают. Но там так же. У них свой переводчик – для работы опять ведь на русский надо перевести… Так и делаем.
Чиба достал травы. Хорошая трава, чуйская. Покурили. После двух затяжек замолчал, схватился руками за голову, стал из стороны в сторону раскачиваться. Блин, у него всегда со здоровьем нелады были. А может – наркотики… «Он смешной, и немного пугает» - сказала моя жена.
Генка Кириленко после института несколько лет ездил в Польшу – торговал на рынке. Приходил, когда все уже собираться начинали с базара – спал долго. В школьные годы мы с ним на пару ездили в Парк Горького – «девок снимать». До сих пор помню, сидим на скамеечке:
- Керя, смотри, вот эти телки, вроде, ничего. Давай знакомиться!
- Да ты что, они старые совсем. Им лет под двадцать!
Вот – отложилось в памяти… Однажды Генка познакомился с девочкой – циркачкой. Она была в прошлом чемпионкой по дзю-до, потом скурвилась, начала выпивать, и ушла в акробаты. Керя назначил ей свидание, в парке. Хорошо, что дело было зимой, снега много – она в шутку его кинула, чуть все внутренности не отбил. Геночка убежал. Больше циркачка его не видела. Мы с Керей любили играть в покер. Свою жену, симпатичную хохлушко-евреечку, он иногда называл «Чупилиным». Когда я объяснил Женечке, что Чупилин – это фамилия тормоза из нашей школы, она немного на мужа обиделась. Сейчас Керя живет в Хеймнице, у него родилась дочка. Интересно, какой язык будет для нее родным?

      Остались Дрю и Клима. И он и она закончили «Мед». Клима защитила докторскую, пишет книги по медицине. Однажды, в девятом классе, Клима поссорилась с родителями – ее не пускали гулять - и сиганула с балкона. Она не собиралась накладывать на себя руки, просто по запалке перекинула ногу, и прыгнула с третьего этажа. Приземлилась на ноги, даже шлепанцы не слетели.  Подняла голову, увидела где-то наверху мертвенно-бледные лица родителей, повернулась и пошла домой. С полчаса сидели рядышком на диване, молчали… Об этом никто в классе не знал – она мне по секрету рассказала, как соседка. Не сломала ни одной косточки, даже пятки не отбила.  По словам Дрю, сама она так ни одной операции не провела.

      Дрю стал детским врачом. В день он проводит несколько операций, приезжает домой поздно вечером, уставший, но бодрый. Получает за адский труд двести гривен. Сто двадцать он платит за свою однокомнатную квартиру. Вправляет вывихи, вырезает воспаленные аппендициты и даже пришивает маленькие оторванные уши. – «Занимается художественной вышивкой», как сам шутит. У Андрюхи старенький «Форд». «Добрые люди не дадут дохтору помереть с голоду» - посмеивается он. Когда приходит богатенький «новый украинец», Дрю разводит его на бабки. Большая часть улетает тут же – следом идут бедные пациенты, и Дрю покупает на эти левые деньги медикаменты – помогает детям. Перераспределение капитала, так сказать. В выходные торгует на рынке дубленками, чтобы как-то свести концы с концами. Ехать в Америку, как его младший брат, пока не собирается. Говорит – хочет опыт наработать. Когда я приезжаю в Харьков, то всегда первым делом звоню ему. Мы берем бутылочку медовой «перцовки» или «Оболонь», сидим во дворе под яблонями и разговариваем летними вечерами. Может быть, он – единственный из нас из всех, восемьдесят седьмого года выпуска, кто делает по-настоящему важное и нужное дело.


      Я гляжу в безмятежно-небесные глаза своей дочки, и оказываюсь в другом мире. Мире, где нет боли и грязи, где не надо бить и огрызаться, проталкиваясь к кормушке. Она улыбается. Ей всего шесть месяцев. Я научу ее драться. Я научу ее читать мысли. Я научу ее быть хитрой и осторожной. Я хочу, чтобы она осталась человеком, и при этом была счастлива.