Далеко-далеко, на краю Империи развитого социализма, глубоко очерченный двумя, оставшимися в моей памяти безымянными, речушками, приютился крохотный геологический поселок – Утесный. Пятьсот человек – больных запахом тайги и грезами о длинном рубле – искали золото и жили там, где жить нельзя. Жил там и я. Шестилетний мальчик – волей партии и родителей одним взмахом брошенный с цветущего Кавказа на чуть оттаявшую летом Магаданскую возвышенность. Только проявившаяся способность помнить развилась новостью впечатлений и ярко запечатлела первую Веху в моей жизни. Во многом определившую жизнь.
    
Цивилизация была за двести километров по бездорожью. Она называлась странным словом Карамкен. Там можно было купить мороженное. На Утесном пища состояла из консервированных даров страны Болгарии. Фаршированные перцы и зеленый горошек в железных банках. Я живо представлял себе Болгарию, как бесконечные поля, заросшие фаршированным перцем и консервированным, но еще не уложенным в банки горошком. Меня тошнило от того и другого. Мама заставляла – и тошнило еще больше.
    
Однажды она пришла с работы довольная и объявила, что на ужин будет жареная картошка. Я очень хотел жареной картошки. Когда ужин был готов, в тарелке очутилась плохо выглядевшая и плохо пахнущая кашеобразная масса. Вкус ее оказался еще хуже. Это была сушеная картошка. Это было первое разочарование.
Когда, спустя двадцать лет, после почти убившего меня развода я общался с психоаналитиком, симпатичной девушкой, пытающей профессию, она заметила, что обида – это детское чувство. И было в этой ее фразе что-то пренебрежительное и к детству, и к чувству, и ко мне. Как будто не к лицу и стыдно даже «взрослому» человеку испытывать чувства детские. Как будто не может ребенок испытывать чувства «взрослые» - «настоящие». Но кажется мне, что все наши чувства «детские». И именно «детские» они наиболее чисты. Не замутнены не развившейся еще способностью подменять одни чувства другими в самооправдательных, как правило, целях.

    Лето на Севере прекрасно. Растения, скребущие корнями лед вечной мерзлоты, пробуждаясь демонстрируют беспредельную волю к жизни. Вернувшиеся птицы наполняют глубину прозрачного неба голосами любви. Не выбитый зверь напоминает следами – не ты, он здесь хозяин. Особо пытливым даря неожиданные встречи – смотри, вот я какой. И апофеозом – массовая смерть обогнувшего земной шар лосося. Вернувшегося, чтобы умереть, где родился. Смерть ради жизни – что может быть прекрасней.
    
Ход рыбы открывает сезон урожая. Созревают вкуснейшие ягоды. В безумных количествах появляются грибы. Открывается охота.
    Но радость того первого моего сезона урожая осталась в памяти омрачена тем, что рыбалка, сбор ягод или грибов были для меня не безмятежным участием в веселой игре, а именно сбором урожая – того, что можно будет есть.
    Это было время, когда тоски еще нет. Но много было следов ее. Встреча была неизбежна.
    
Поселок был беден детьми и стариками. Искусственность, нелогичность его существования утверждалась отсутствием погоста. Никто не успел умереть здесь. Никто не успел родиться. Лишенный корней, как цветок в вазе, он был обречен на увядание. Но последним рывком распускающегося бутона – строил и расширялся. Пустое цветение не могло принести плодов, однако это никого не беспокоило. Люди, как и срезанный цветок, просто не могли иначе.

    Лишенный сверстников, набирались витаминов на «материке», я не чувствовал себя обделенным. Мир был прекрасен. И здорово было познавать его. Я бродил окрестностями, знакомясь со здешними обитателями – и был счастлив. Счастлив тем, что не знал грусти.

    Я познакомился с близкими соседями – бурундучками. Веселыми и неуловимыми, как мышонок Джерри. С более дальними соседями белками. Я дружил с ними и их злейшими врагами – поселковыми собаками. Я дружил с миром.
    
Я знал перекаты, по которым мог перейти, не набрав воды в свои маленькие сапожки. Знал ямы, в которых медленно и важно стояли стайки хариусов. Тропки на сопках, которыми можно было уйти так далеко, что становился не слышен рокот поселковой электростанции – как будто и поселка нет. И чувствовал не произнесенный еще вопрос: зачем я здесь? Знал распадок с маленькой лужицей, где жила одинокая рыбка. Икринкой занесенная на лапке птицы, она была обречена на дружбу только со мной. И, будучи верным другом, я часто навещал ее и сыпал в застывшее небо хлебные крошки. Судьба рисовала неведомые знаки, на расшифровку которых ушла жизнь.
    
Я познавал мир и познавался миром. Я входил в него, а он в меня. Мы становились всегда разделенными частыми одного целого. Вначале это было интересно. Вначале это было безопасно.
    Мир природы был ласков со мной. Иначе – мир людей.

Однажды я сорвался с бревна, по которому можно было перейти речку в сторону лесопилки, и по пояс стал в холодную и быструю воду. Выбравшись на берег, я пошел домой. Но дома не смог найти штаны, чтобы переодеться. В мокрых штанах было неуютно, но пришлось ждать маму. Когда она пришла, то помогла снять штаны, взяла ремень и стала бить меня. Я оцепенел. Я не плакал и не просил прекратить – я не понимал, что происходит. Я видел, что ей плохо – и готов был молча терпеть боль, если ей станет легче. Мама кричала, что я плохой, что я мог утонуть, что я непременно заболею, что больше не пустит меня гулять. Я понял, что она боится. Но я не понял, почему меня надо бить. Ее лицо и голос вдруг стали чужими и как будто не мама уже, а какая-то злая чужая тетя стояла передо мной. Отсутствие слез стало каким-то чудесным раздражителем для нее. Словно весь смысл действа терялся без них и добиться их стало единственной реальной целью. Она взяла на себя непосильный груз ответственности за мое «воспитание». Смысл которого был в том чтобы подарить мне ту боль, которую я счастливой случайностью избежал вымокнув, но не утонув и не заболев. Я понял, что ничего не понял. И что в моей маме живет чужая злая тетя. И мне хотелось, чтобы тетя ушла, а мама осталась. И еще я понял, что безопасных мест больше нет.
    
Немного позже случилось чудо. Папа выменял у незнакомого мне дяди два помидора. Два настоящих помидора. Это был пир. Это был стыд. Первый стыд. Я забыл вкус тех помидоров. Но навсегда запомнил вкус стыда. Я ел их, смакуя каждый укус. Но вдруг понял, что папа и мама не пробовали помидоров не меньше, чем я. И они тоже хотят помидоров. И я понял, что должен предложить им есть вместе со мной. Но я не мог. Мне было жалко делиться этими такими нестоящими, такими свежими помидорами. И я продолжал молча есть. Так вместе с двумя красными помидорами в мою жизнь вошла краска стыда. Я понял, что стыдом называется именно это чувство – когда должен, но не можешь.
    
Краска стыда имеет свои оттенки, палитра которых познавалась мной и позже. Годом спустя, на Камчатке, в другом, но также созданном для какой-то более высокой цели, чем жизнь поселке, я украл у соседской девочки перламутровые бусинки. Это был хорошо продуманный и столь же хорошо реализованный план. Я просчитал время, узнал куда кладут ключ, и где лежит это блестящее сокровище. Мне было стыдно, но я украл. И был разоблачен. И пришел невыносимый стыд. И снова мама превратилась в чужую тетю, а папа впервые сказал, что убьет меня, если я буду плохим сыном. Я описался – я поверил. К стыду добавился страх.
Это было впервые, когда я отчетливо ощутил смешение двух разных чувств. И странным образом развитие душевных ощущений с этого момента пошло по пути не углубления различных оттенков одного чувства, а по пути самого разнообразного смешения их. И далее – испытывания уже не столько самих чувств, сколько ощущений вызванных этими смешениями.
Трещина между мной и миром расходилась.

Ближе к сентябрю стали появляться сверстники. Первым появился мальчик по фамилии Дядин. Взрослые дяди спрашивали его: «Мальчик, ты чей?» «Дядин» - отвечал он. «Какой же ты дядин? Ты – тетин!» - веселились взрослые.
    
Со сверстниками стало весело. Мы играли, и время летело. Я понял, что весело – это когда времени не хватает.
    
Вслед за скорым северным летом пришла мгновенная осень. Склоны сопок окрасились во все возможные цвета: от темно-фиолетового до красного. Набухшее небо упало на землю. Все готовилось к спячке. Единственной возможности сохранить жизнь.
    
Лишенные фабричных игрушек мы легко выходили из положения. Мы делали их сами. Сами мы сделали и эти качели. Собственно это были даже не качели. Это была веревка, привязанная к дереву над обрывом с палочкой на конце. Просунув веревку между ног и сев на палочку можно было оттолкнуться и прокатиться туда – сюда. Здесь, над обрывом, я впервые ощутил, что я не один. Что за левым плечом, сверху, есть кто-то, кто постоянно наблюдает за мной. Было это так.
    
Мы яростно и долго заспорили с друзьями о какой-то, вдруг ставшей очень важной, мелочи. Чуть ли не о том, кто будет кататься первым. Спор пошел не на шутку. И вдруг я с удивлением понял, что стало уже не важно, кто будет кататься первым. Стало важно выиграть спор. Если бы кто-то уступил, мы все могли бы уже не по одному разу пронестись над обрывом. Я понял, что пришла ложь.
    
И тут я почувствовал его. Он молчал. Он ничего не делал. Он просто наблюдал. Наблюдал за мной. И я уступил.
    В этот момент я стал старше. Старше самого себя.
    Всю последующую жизнь мы прожили вместе. Немой свидетель всех моих душевных ощущений, словно аккуратный летописец, не пропустил ни одного дня моей (нашей) жизни. Словно предназначение его не дать мне забыть. Не дать забыть все, что я совершил, что почувствовал.
    
Временами он злил меня, мешая в полной мере насладиться первым успехом, первой любовью, когда всенепременно хотелось чувствовать все самому. И не делиться ни с кем, потому что это – мое. Только мое. Временами я почти забывал, что он есть, и мне удавалось почти слиться с миром. Жить,  а не испытывать жизнь.

Он пришел последним предвестником тоски. Наверное, эта ноша посильна только двоим.

    Наступала зима. Начинал пить  отец. Тоска была не пороге.