Своих блох я не выкусываю я их просто кусаю. Или даже легонько покусываю чтобы не борзели. Я их всех знаю по именам, некоторых по фамилиям. Иногда я выпускаю их погулять по столу: так, для смеху. Они теряются, маршируют. А я себе радуюсь. Еще время от времени я пишу про них в Интернете, но только так, чтобы никто не дай Бог не прочитал просто так это будут уже не только мои блохи и будет обидно и стремно. Но писать надо, потому что если не писать блохи обидятся и уйдут к кому-нибудь другому, еще и Интернет с собой заберут. И стол. И не будет у меня ни блох ни Интернета ни стола. А это в сущности все что у меня есть. Правда есть еще она. Только она далеко, а блохи близко. Поэтому о своих блохах я забочусь надо же о ком-то заботиться. О ней не надо она далеко. О ней наверно этот кто-нибудь другой уже заботится, не я. Ну и пусть в общем-то. Она мне пишет из сети о том, где мы так давно, смешно и немножечко нелепо были вместе. В письмах мне приходят кусочки одежды, обрывки строк, звуков. В каждом третьем капля отравы. Маленькая. Я их собираю в бутылёк, а бутылёк прячу. От блох. Они ведь знают, зачем мне эти капли: рано или поздно она прекратит писать (а капель к тому времени будет уже много глоток, может два) и тогда я достану бутылёк, открою крышечку, выдохну как перед стопкой водки и выпью. А потом все. И станут блохи ничейные. И не поможет им ни стол, ни тем более Интернет. Но рано или поздно и они потом уйдут к кому-нибудь другому, но пока они хранят меня, поэтому я тайно собираю капельки и прячу бутылёк в самых далеких уголках дома. Еще дома есть вино осенними вечерами я напиваюсь, выпускаю блох на стол и рассказываю о ней: о том, где это было смешно и немножечко нелепо; о том, как она кормит птиц в парке, который за окном; о том, как она кипятит молоко у себя на кухне, как засыпает под утро, не договорив слова+ А блохи сидят, слушают и тоже пьянеют. И может быть им даже кажется, что у них тоже есть она, а у нее есть птицы, молоко, кухня, утро и недосказанные слова. Но на самом деле у блох есть только я, а у меня есть они, еще стол и Интернет. А в Интернете письма. От нее. Из этих писем я собираю мозаику. На моей стене уже почти есть небо, облака на нем, земля под ногами, трава на ней. Еще цветы. Красные цветы на зеленой траве. Еще солнце есть. Оно греет. Еще есть кусочек платья, прядь волос, тень улыбки, ее взгляд, который я всегда чувствую, когда сижу спиной и открываю очередное письмо. Такой взгляд, что даже блохи ворочаются во сне. Только самой ее нет. И не будет. Да, я знаю, что меня в этой моей жизни она уже нигде не ждет. Солнце ждет, небо ждет, цветы ждут. Только она не ждет. Теперь я сам себе путевка, сам себе пропуск и сам себе прописка. Я знаю, чего я хочу: всего лишь один глоток из области того что меня в этой жизни нигде не ждет. Один глоток ее. И плевать на стол, на Интернет и на все то, что меня еще ждет! Один глоток+ и тогда уже точно все. Насовсем. А напоследок я напишу ей. Впервые. Я напишу ей: Пожмите мне руку и сердце. На память. Потом выпью. Потом наступит утро, блохи проснутся, поплачут, впрочем недолго, и пойдут к кому-нибудь другому, к кому-нибудь следующему, у которого может быть тоже будет стол и Интернет, а может быть холст и лежанка, а может быть даже ружье и Библия. И блох этот кто-то другой будет выпускать погулять или читать им стихи, курить с ними трубку+ И у него тоже будет она. Или он. Или никого не будет. Закончится-то все один черт также одним глотком. А блохам глотка опять не оставит. И так блохи дальше пойдут и будут ходить, пока кто-нибудь все-таки додумается, или спрячет бутылёк плохо или просто капельку разольет. Тогда блохи выпьют и станут совсем не блохи, а очень даже ангелы. И этого кого-нибудь благословят за доброе дело. Благословят и к себе, на небо. А к кому-нибудь она вернется. Или он. Или никто не вернется, но картины станут писаться, или стихи. И будет всем счастье. Насовсем.