Василий Сергеевич Трошкин – простоватый в общенье, однако на деле толковый мужик, ценный кадр и грамотный специалист. В целом и семьянин порядочный, хотя с известной крупинкой соли. Он, если кто не знает, и по сейчас оседло живет в славянской глубинке, зимою огибая сугробы и скрипя по проторенной тропке снежком, а летом вытирает грубой ладонью пот со лба, смахивая незлобно с лица неустанную мошкару. Видит каждый день по дороге «из дому на работу – с работы домой» белые стволы родных и изящных до истошности берез и темные лапы мрачных мохнатых елей, ест капустные кислые щи со свежей горбушечкой-ржанушечкой, мажет вареную говядину горчицей и присыпает сверху солью. Соляные кристаллы медленно тают на сочной мясной мякоти и наполняют тело Василия Сергеевича усталой сытостью. А еще стрижется в субботу утром перед баней Трошкин, в воскресенье стопашечку-другую перекинет для дум, чтоб утро понедельника началось рассольчиком. Где-то в дальнем кармане парадного пиджака хранит в виде традиционного предрассудка медный крестик. А рабочий ботинок свой с каучуковой подошвой в прихожей, - где светит электричество сквозь зеленый азиатский  абажур с кисточками, женой присмотренный, - ставит в угол лаптем.

И в паспорте его еще «серпастом и молоткастом», а не «хищною птицею о двух главах», записано, что он по национальности есть самый русский. В доказательство тому чай пьет с супругою, прямо как англичанин, правда на кухне под шум сливной раковины и «Лондон Таймс» не прихватил. Видать в продажу не поступила. Зато лимонную корку в стакан кладет, чтоб вкус был не доярский как за морем, а с остринкою. А мальчонке своему лошадку деревянную на день рожденье дарящий Василий Сергеевич, а дочурке куклу модную московскую, из командировки по вопросам снабжения привез, и книжку-картинку «Аленький цветочек».

Он новости по «Рекорду» смотрит и понимает, что «на Западе оно покультурней от нашего будет, взять хоть бы Париж для примеру или Берлин. Так-то у них везде чистенько на улице. Немец весь исправился, француз вообще дружелюбный пошел, не жизнь, а загляденье». «Вот я тоже в доме приберусь маленько, иди сымай для телевизора своей камерой, у меня тоже чин по чину, не хуже европ этих». «А по правде говоря, - усмехается про себя Трошкин, - там, если поразмыслить хорошенько, тоже перца поддают кое-где, безобразие и у них местами случается». Василий Сергеевич разумеет, что «порядок в стране, как ни крути, а нужен». «Тем более, что у нас. – Вздыхает Трошкин. - Нам что одну, что три войны пройди, а погулять охота. В Америке во все дыры гулящей и то вон гайки прикрутили. Если царя не будет, а бояре-олигархисты властвовать задумают, то закочует жизнь моя опять куда-нибудь не в ту степь, а в России смута жестокая настанет». На этом его мысль заволакивает бессловесная тоска, уводя ум вдаль бесконечного в пространстве и во времени разгуляй-поля.

Только иногда вдруг ни с того, ни с сего Трошкину вдруг и вправду степь мерещится. Степь бескрайняя и просторная, воздух которой напоен хмельной сладостью диких цветов и жгущей сознание горечью полыни. От чего его ум вдруг вспыхивает яркой ясностью истинной жизни. И Василий Сергеевич понимает, что есть только он и эта степь, вся принадлежащая ему. Есть только степь и он, всецело принадлежащий этой степи. Он видит в своем странном видении, как там вдалеке вверх по склону одинокого зеленого холма скачет на разгоряченном коне молодой длинноволосый татарин, разведывающий вперед свою внеисторическую кочующую жизнь.