Художник зашёл в этот двор случайно – не туда свернул, потерялся. Это было обычное дело, так как ему всегда было сложно ориентироваться во времени и пространстве. В местном времени и пространстве. Он вообще был странным.
Ему было что-то около двадцати, но внешность позволяла ездить по школьной сезонке. На особо  подвижной голове вместо волос дрожали тонкие белые перья наподобие тех, что носит гарпия или птица-секретарь. Впрочем, и сам художник напоминал какую-то большую неуклюжую птицу.
- Ко-ко! Ко-ко! Кокое всё?.. – говорил каждый поворот головы, а взгляд был таким рассеянным, что просто проходил сквозь все окружающие вещи.
Двор встретил художника прохладой и мрачностью столь обычными для замкнутых пространств. Два старыхстарых пятиэтажных дома, располагавшиеся под прямым углом друг к другу, в свете сентябрьского ясного неба и лимонно-желтой листвы казались не просто серыми, а туманно голубыми. Бурая череда гаражей отделяла двор от шумных магистралей и шоссе, а высокий зелёный забор  из железных прутьев – от соседнего двора. На первый взгляд, обычный двор, каких много в старых районах города, но каждая тень лежала здесь с такой безысходностью, будто была последним поцелуем – одним из тех, что появляются сами собой на прозрачной коже покойника. Сложно сказать, что именно создавало такое впечатление.
Бросались в глаза детали: вырезанные из брёвен идолоподобные медведи, с оскаленными смеющимися пастями, и лешие с безумно пустыми выражениями морд, шизоидные олени из берёзовых поленцев. На спине самого большого оленя в обнимку с самодельными винтовочками и ружьишками восседал сорокалетний  юродивый.
Художник втянул носом воздух, принесший запахи подвала, жареного лука и пыли.
- Ужасно! – произнёс он зачарованно – давно уже ничего не наводило на него такой беспредельной тоски, такого чёрного отчаяния.
На следующий день художник шёл по городу к своей цели большими размашистыми шагами. Вокруг бушевала осень, эта любимица бездельников, снисходительно называемых творческими натурами. Нельзя было медлить теперь, когда всё незаметно для себя начинает исчезать. Ведь именно теперь он собирался отобрать у этого двора его душу.
- Некрофилия, родная моя! – довольно произнёс художник, зайдя во двор.  Он постелил на бетонную плиту у забора пакет, в котором до сего момента лежал планшет, с натянутым тонированным листом. Из рюкзака была вынута  и заботливо уложена рядом с пакетом коробка пастели. Устроив таким образом своё гнёздышко, художник приземлился на плиту и приступил к работе.
Хотя можно ли было назвать это работой?
Судорожными движениями пальцев он крошит мелок о шершавость листа. Ему всегда было понятно, что это занятие не цель, а лишь обезболивающее средство. Для тех, кто набил себе  достаточно синяков, наставил ссадин. Для тех, кто мечтает уже о другом мире, не таком жестоком, не таком быстром, не таком горячем. Ином мире. И уж если нельзя прямо сейчас оказаться там, то хотя бы посмотреть на фото, чтобы на некоторое время поверить в его спасительную реальность.    
Цвета осени медленно перетекали на лист. Когда художник в очередной раз устремил свой жадно безучастный взгляд на нашу бренную землю, его глаза встретили другие глаза, смолистые широко открытые и сразу суженные, смеющиеся глаза ребёнка.
Заглядывая сверху через планшет, перед ним стоял мальчик-таджик лет семи. Хотя, быть может, он был и не таджик. Но его смуглая кожа, эпикантус и грязные чёрные волосы выдавали в нём  кровь тех народов, которые в поисках добрых миров просто переезжают на другие земли, наивные.
- Отойди, - сказал художник ребёнку, но тот в ответ ещё больше разулыбался беззубым ртом и залепетал что-то на своём языке. – Уйди отсюда, - повторил художник и оттолкнул мальчишку рукой. Только тут он заметил неподалёку девочку, лет девяти, с растрёпанной чёрной косичкой. Она сразу же подбежала к брату, видимо, думая , что его могут обидеть.
- Забери его! – чья-то  рука коснулась  плеча художника. – Вас что, здесь целый табор, а? – прошептал он с негодованием.
Девчонка сердито что-то бормотала в его сторону. Ещё два мальчишки стояли у него за спиной, сбоку от них сбились в кучу человек пять, чей возраст и пол едва ли были  различимы с первого взгляда. Все дети, чумазые и очень любопытные, были одеты в многослойные старые тряпки. Художник брезгливо стряхнул ручонку с плеча.
- Откуда вас только чёрт принёс?! Окружили окаянные! – прошипел он и посмотрел по сторонам в поисках тех, кто мог когда-то породить этих существ. За забором на ветру раскачивались многочисленные верёвки с цветастым тряпьём.
- Ага, вот, значит вы откуда. Пооошли Вооон! – заорал художник и вскочил на ноги. Планшет с грохотом упал на землю. Дети заметно оживились, что-то ещё сильнее закурлыкали. Они уже не улыбались и походили скорее на испуганных зверьков. – Валите, валите отсюда! Это мой двор! Я первый его нашёл,  не позволю маленьким черномазым ублюдкам всё  мне испортить!
В этот момент художник бросил взгляд на упавший планшет и  обнаружил чёрного пузатого улыбающегося человечка, выведенного детской рукой поверх почти уже законченной композиции. Не веря своим глазам, он нагнулся, чтобы поднять работу с земли.
В коробке с пастелью не оказалось чёрного мелка, а маленькая цепкая лапка снова тянулась к ней. В один момент огромный кроссовок придавил ручонку к земле. Ребёнок запищал не своим голосом, широко открыв рот и подняв уродливое лицо  к верху. Его крик был прерван ударом второго кроссовка в нос. На месте удара образовалась алая бурлящая кашица.  Мальчишка вырвал руку и попятился на четвереньках. Двор был оглашён рёвом, который, отразившись эхом от стен домов, усилился троекратно.
Художник не произнёс  больше ни слова. Что толку? Они всё равно по-русски не понимают.
Кто-то схватил его за рукав куртки. Не поворачивая головы, он замахнулся и ударил ребром планшета, как оказалось позже, по шее девочку лет двенадцати. Она показалась ему самым отвратительным созданием на всём земном шаре, когда, громко хрипя и хныкая, бежала к забору вместе с остальными, теряя по дороге розовые мягкие шлёпанцы, надеясь на спасение.
Художник, брутально прыгая, бежал за ней. Споткнувшись об один из шлёпанцев, он озадаченно остановился, но, заметив в двух шагах от себя второй, издал нечленораздельный клич и, носясь вокруг шлёпанцев кругами, принялся изображать древне-индейский танец, который в прежние времена исполнялся лишь на груди поверженного супостата.
Казалось, это приступ безумия, когда художник ритмично кружился по-гусиному вокруг своей оси, а потом, поворачивая голову в сторону,  резко выбрасывал руки вверх. Пройдя круг, он высоко подпрыгнул на месте и начал извиваться змеёй, и, похлопав себя  ладонями по телу сверху вниз, схватил одну из трофейных тапочек  и  швырнул через забор с воплем
- ААААА! – послышался звон стекла.
- ААААА! – раздалось из соседнего двора. Художник посмотрел на землю – тапочки лежали на прежнем месте.
- Хм… Что же тогда?…
Он стал карабкаться на забор. Спустя несколько мгновений он увидел, что маленький мальчик, тот самый, что подошёл к нему первым, лежал на земле, распростав руки и ноги. Неподалёку от него кривоногая девочка держалась за голову, а из под руки по смуглому лицу стекала тёмная струйка. Окно на первом этаже было разбито, под ним орали страшными голосами ещё два мальчишки.
- Храбрецом зовусь не даром – семерых одним ударом! – процитировал художник слова храброго портняжки из сказки Андерсена, и, спрыгнув с забора, удовлетворёно потёр руки. Работу можно было считать выполненной. Хотя можно ли было назвать это работой?
      
На лице художника светилась гордость, когда он складывал свои вещи и поспешно покидал двор. Сорокалетний юродивый с лучистыми глазами и счастливой улыбкой уселся удобнее на самом большом олене, прицелился из своей лучшей винтовочки и сказал «Бдыщщщ!»