Ранним февральским утром я родился в луже рядом с нефтеперегонным заводом. Свой первый вздох я сделал, когда на меня начала ссать проходящая кобыла. Но ничего этого я не помню – историю моего рождения мне рассказал Жора: мой близкий друг, заменивший мне отца. Моя пьяная мать рожала прямо на снегу, упав на спину и потеряв сознание от схваток и похмелья. В последний момент ее переехало санями, вдавив ее треснувший череп в сугроб, а я остался лежать между кучками навоза, невинными глазами глядя вслед удаляющимся полозьям, проскользившим справа и слева от меня. «В рубашке родился», -  подумал Жора, первый прохожий, который оказался неподалеку. Он-то и спас меня.

Жора был обычным работягой, тысячи которых населяют провинциальные городки. За мной он не следил: он и дома-то редко появлялся. Придет, пошатываясь, сплюнет в окошко, кинет мне буханку хлеба и бежит на улицу, позвякивая мелочью. Так я там и прижился. Два года мы просуществовали на жорину получку, а потом его выгнали с завода за мелкое воровство и в один прекрасный день он сказал мне: «Ну, Исай-шалопай, пора нам в большую жизнь – Москва нас ждет, нехуй без дела сидеть» В эту же ночь его провожали два друга: Бурый и Валька – отчаянные забулдыги. От них шарахались даже местные бродяги. Ночью изба сгорела: кто-то не потушил папиросу и уснул, обблевав последнюю закуску.
Так мы оказались в Москве, правда, без особых средств к существованию…

Май был теплым и мы ночевали прямо на вокзалах – целых три рядом стоящих вокзала были в нашем распоряжении. Местные бомжи в первый же вечер выбили мне все передние зубы, когда Жора ушел на помойку в поисках тряпок для подушек. Возвращаясь, он увидел как два опухших старика колошматили меня изъязвленными кулаками – оказывается, это место, облюбованное нами под ночлег, принадлежало им. Жора ни минуты не медля достал из кармана веревку и, подбежав к нам, столкнул моих обидчиков лбами. Оба бомжа тотчас вырубились. А потом он содрал с них бушлаты и привязал веревкой к рессорам товарняка. Облачившись в трофейные бушлаты мы закурили найденные в карманах папиросы и улеглись в закрытый от ветра угол.
- Вот погоди, Исаич, - говорил мне Жора. – Хули нам, перекантуемся тут, пока холода не пришли. А там и работать будем.
- Ыхы, - кивал я, прижав кусок газеты ко рту. Кровь почти уже не текла.
- Эк, они тебя отделали, сердешный, - вздохнул Жора.
Тут товарняк тронулся. Привязанные к рессоре бродяги очнулись и, поняв положение, заскулили. Товарняк медленно двигался, а они семенили за ним, ежась от холода и трясущимися руками пытаясь освободиться от пут. Но тщетно: когда состав разогнался, мы услышали их звериные вопли. Должно быть, они превратились в кашу, устав бежать привязанными или споткнувшись. А я уснул под тихий визг: это Жора затачивал отвертку о кусок ржавого железа.



Обжились мы довольно быстро: больше никто из бродяг к нам не приставал, даже наоборот – кормили меня остатками прокисшей шаурмы из круглых баков, а с Жорой делились бычками. Должно быть, без передних зубов у меня был страшный вид, потому что когда я лежал на кресле в зале ожидания, любуясь красивыми игровыми автоматами, ко мне подошла сухощавая немолодая женщина и дала мне 10 рублей, которые я тотчас истратил на папиросы. Жора тоже пришел к вечеру на вокзал не пустым: огромные карманы его оттопыривались. Из одного он извлек литровую бутыль мутноватой самогонки, а из другого – с десяток брикетов сухой лапши. Я помню, как мы позвали знакомых бродяг с соседнего (Казанского) вокзала. С ними пришла какая-то старуха с большим фингалом под левым глазом. Собственно, глаза-то я и не увидел: заплывшая гноем щелочка. Баба была одета в кожаную подраную куртку и в юбку, одетую прямо на тренировочные штаны.

Я выпил и сразу окосел: закурил и отвалился на цементные носилки, служившие нам спинкой скамейки. Потом помню смутно: баба снимает штаны и все столпились вокруг нее – Жора тоже. Там что-то происходит, она часто стонет, и это продолжается довольно долго. Потом все от нее отступают, а кто-то из наших гостей дает ей кулаком в глаз. Довольный смех. Баба пьет из консервной банки, закуривает и уходит, улыбаясь – синяками теперь украшены оба ее глаза. Постепенно расходятся и все остальные. Мы с Жорой снова засыпаем на своих бушлатах: сейчас совсем тепло и можно спать на них как на подушке.

Так и жили мы до осени, кое-как перебиваясь подножным кормом. Когда было совсем тяжко – жарили голубей (их там полно было у свалки) неподалеку от вокзалов. Потом стало холодать: стало ясно, что ближе к зиме надо как-то обосновываться. Все московские чердаки позакрывали от таких же бродяг, как мы. Пришлось перебираться на свалку машин: дав местным нищим выебать старуху с Казанского вокзала и щедро наградив их папиросами, мы получили довольно теплое место в ржавеньком автобусе без колес. Окна его были целые и даже с прокладкой, а на месте люка в потолке было сооружение похожее на печку.

…Прошло несколько лет. Я окреп и вырос на свежем воздухе, Жора, наоборот, заметно постарел. Все мысли о необходимости постоянной крыши над головой казались нам абсурдными. Зачем? Все эти удобства, купленные ценой непомерного труда, раздражали нас. Вкус пищи умер для нас как понятие. Кислая, гнилая, протухшая, холодная, размоченная еда, точнее, отходы, – только это существовало для всех нас. И мы получали от этого не меньшее удовольствие, чем мудаки-эстеты от своих изысканных блюд, которые губят желудок гораздо быстрее, чем наша еда. И не меньшую радость испытывали, когда удавалось прожить еще один день.

Короче – мы свободны и счастливы! Заходите ко мне, я сейчас на Казанском до осени, а там снова на зимовье отправлюсь.