4 сентября я вошла в класс, прикрыла дверь и неуверенно включила аппаратуру. Так началась моя трудовая деятельность в школе для глухих.
- Па-па-па-па-па, - микрофон работал. Ученики пятого класса «Б» отчитывались, сильно растягивая гласные:
- Мне слы-ышна харашо-о…
- Я харашо-о слы-ишу…
- Я гато-ова кюро-окю.
Я так обрадовалась, что хоть что-то поняла из услышанного, что забыла исправить «кюрокю».
- Меня зовут... Пальцы не слушались. Домашняя заготовка с дактилированием провалилась, пришлось писать на доске. Белокурый мальчишка с почти прозрачным лицом, голубыми глазами и покемоном на майке почему-то сразу привлек мое внимание. Он еще раз старательно подстроил звук в наушниках, кивнул самому себе и сказал последним: «Валер-р-рия Бар-р-рисавна». Его звали Сережа.

За ним каждый день приходила пожилая женщина, которую он называл мамой. Забирая сына, она, держась за сердце, буквально засыпала меня вопросами: «Как дела у Сереженьки? Правильно ли мы сделали домашнее задание?», - и, не давая мне раскрыть рот, продолжала, - «задача была очень трудная. Я-то сама школу окончила в 57  году. Уж позабыла все, как мы будем дальше учиться, - не знаю, папе с ним заниматься некогда, работает с утра до ночи».

Через две недели после начала учебного года из Валерии Борисовны я превратилась в Леру Борисовну, так было легче произносить первоклассникам, а еще через полгода работы я возненавидела себя, детей и педагогику. Я ничего не могла вложить в головы своих новых учеников. Мне говорили: «Это коррекционная школа…, трудный класс…, курочка по зернышку…», но легче мне не становилось. То, что я объясняла на одном уроке, через 10 минут перемены могло улететь безвозвратно. Я была готова расцеловать какого-нибудь мальчишку только за то, что он вдруг случайно вспомнил что-то, из пройденного. Иногда мне казалось, что я живу двойной нереальной жизнью, что искрометная, энергичная Валерия Борисовна, к которой тепло относились бывшие слышащие ученики, а выпускники приглашали на свои встречи и присылали теплые письма из армии и фотографии детей, осталась где-то за дверью интерната. А на работу каждое утро тяжелой поступью идет Лера, и когда она заходит в класс, дети втягивают голову в плечи и отводят глаза, боясь снова встретить пустой взгляд, полный ненависти. И от этого становилось еще противнее.

Но тяжелее всего мне давались визиты Сережиной мамы. Ровно в пять я убегала куда угодно из класса, покурить в учительскую, попить чай со слуховиками, просто отсидеться в женском туалете, но она упорно находила меня всюду, а когда ей этого сделать не удавалось – терпеливо ждала в коридоре. И с порога с мольбой звучал все тот же вопрос: «Ну, как дела у Сереженьки?» Что я могла ответить пожилой, нездоровой женщине? Плохи дела, Галина Павловна! Ваш сын путает километры с килограммами, а в ответе к задаче написал: «Первый проплыл прошел 8 км», потом, видимо подумал и переправил км на кг. Не знает ребенок, что пешеход, задачу про которого мы решали в классе, ходит, а пловец – плавает! Или то, что он постоянно громче всех кричит - Не было, не понимаю! А неделю назад наш урок закончился, не успев начаться, так как он 40 минут доказывал мне, что нет слова «овчарка», но есть «очварка»! А при сложении 1/2 и 1/3 стабильно, и не он один, получает 2/5. Все это я не могла ей сказать, поэтому, сжимая зубы в бессильной злобе на себя, выслушивала о том, как Сережа смотрит «Симпсонов», как впервые понял, как пользоваться программой телепередач, и еще много о чем…

Однажды вечером она не пришла, а вместо нее Сережу забрал молодой мужчина, сказав, что он его папа, а Галина Павловна в больнице с сердечным приступом.

Я стояла у окна и курила.
- Сколько же снега в этом году! Все нормы высыпались, - в нашем интернате невозможно остаться одной. Ольга Александровна, учительница химии заглянула в окно и еще плотнее закуталась в пуховый платок: «Утром – дождь, днем – снег, вечером – лед, какое тут будет давление! Лера, что Вы там увидали?»
- Вот смотрю на Сережу с папой и думаю, папа – молодой, а маме за шестьдесят.
Химичка поморщилась.
- Мать! Да не мать она ему - бабка, а мать его, трехмесячного в окно выкинула с шестого этажа, да только попала в контейнер с мусором. Вот так бы и замерз он среди картофельной шелухи, кабы не Галина. А та мимо шла, с собакой гуляла, услышала писк мышиный из мусорки, а он уже околел совсем, плакать не мог. В общем, успела, во Владивостоке они тогда жили, лечили его, лечили, все без толку. Тогда бросила Галина своего деда, мужа значит, забрала сына, внука и в Москву. Бутылки собирала, полы мыла, пока сын не выучился и работу не нашел. А Сережу в школу слабого принесли, он два года по ковру ползал, кроме «мама» ничего и промычать толком не мог. Я ведь как подумаю…, здоровый ребенок был и мог бы и дальше быть здоровым! А отец Сережкин нашел здесь новую маму, только зачем ей чужое дитя, да еще и больное. Так что Галина ему и за мать и за отца. До сих пор так полы и моет, проводит парня в школу и бежит полы мыть. А на что они, по-твоему, угол снимают? Как такое… Что теперь?

Снег тихо падал на сырую землю, как пепел с моей сигареты, глаза чесались от слез и дыма, а мне все казалось, что я вижу, как в сумерках по двору идут мужчина и мальчик, согнувшийся под тяжестью учебников, хотя я точно знала, что разглядеть я их никак не могу.