- Что ж, Паша, не могу сказать, чтобы ты являлся образцом поведения, - сухо начала свое карательное слово Антонина Сергеевна. – Но известными талантами ты наделен сверх меры.
В классе раздалось хихиканье.
- Тихо всем! Мы тут не шуточки собрались шутить. Итак, ты единственный, кого все еще не приняли в комсомол. И все потому, что ты не хочешь учиться. Можешь, но не хочешь! Где твоя совесть? Ты отыгрываешься на своих талантливых, но жестоких, похабных, я бы даже сказала, карикатурах в стенгазете. Никто из партийных преподавателей не хочет давать тебе рекоммендацию. К чему приведет это твое дессидентство?
- Антонина Сергеевна, я же не прошу…
- Что?! Уж не хочешь ли ты сказать, что ты желаешь продолжить свое… творчество в том же ключе? Класс дает тебе последнюю возможность – он поручился за тебя, поручился! Понимаешь, какую ответственность это возлагает на тебя?
- Понимаю… - пробурчал Пашка, опустив голову, как и полагается тем, кого стыдит «общественность».
- А раз понимаешь, – веди себя как следует! – возвысила голос Антонина Сергеевна. – В конце недели вывесят общешкольную стенгазету, в которой, по рекомендации твоих товарищей, будут вставлены твои шаржи. Дружеские шаржи, ты меня понял?
- Понял, Антонина Сергеевна, - поднял глаза Пашка. – Постараюсь.
- Вот-вот, постарайся! – все больше кипятилась классная руководительница…

Не мог он рисовать «дружеские шаржи». Он улавливал в том, кого изображал, самое плохое качество, «грешок», так сказать – и нещадно выставлял это напоказ. Улавливал в отличниках жадность, в самых рьяных активистках – зависть, в самых-самых – трусость. И не стеснялся рисовать. Рисовал талантливо, беспощадно, - учителя, и те тихонечко прыскали в кулак, смотря на его творения (правда, потом наказывали его за это же). Может быть, наличие столь редкого таланта было единственной причиной, по которой его еще не выгнали из школы. И тут – последний, большой шанс проявить себя. «Общешкольная стенгазета».

Пашка вышел из школы, закурил «Яву», и принялся выдумывать социально значимые, «добрые», «журящие» шаржи. Но далеко не из этих шаржей состояла его жизнь.  Он словно видел все в кривом зеркале, и эти картины фотографиями запечатлевались в его сознании. Антонина Сергеевна – наспех накрашенная, страдающая от недоеба женщина, теребящая свои отвисшие сиськи. Тут даже ничего и придумывать не надо: раскрашенная рыжая клоунша, с пухлыми губами и засунутой под юбку рукой, – а сверху сноска, как в комиксах: «Я вам не уродина! Во всяком случае, честная, не кривящая пиздой, хотелка».

Или, например, два конкурента-отличника: Мокин и Синельников. Этих разрисовать в стиле Кукрыниксов, только пожестче: один другого шпилит в очко, вытирая обсперменный рот отчетом. Сноска: «Сегодня ты мне, завтра – я тебе! Коллектив живет взаимовыручкой!» Молодцы, бравые ребята, актив ячейки. Он же – пассив…

А Гринькина! Староста, гордость коллектива. Хорошая девочка, одну из первых в комсомол приняли за нездоровое рвение в организации сборов макулатуры и металлолома, а также за доклады, обличающие его, Пашкин, «псевдоталант». Только чересчур рьяно как-то рвется в актив: изобразить бы ее в виде  золушки, которую ебет железный дровосек с комсомольским значком – на кипах этой самой макулатуры.

А вот идет старшая пионервожатая Федосеева Люда. Такая, казалось бы, должность… незавидная. Но зато девчонка хорошая, понимает всю эту липу. Да и гадости делает без ненужного рвения. «Нет, эту я нарисовал бы в виде цветка, просто так, без фарса  - подумал Пашка. – Она же не виновата, что вот так вот просто ее используют в виде колесика в этом блядском механизме…»

Однако, предстояло выполнить задание коллектива. Пашка зашел в комнату к отцу, поболтать: редко он видел его, в основном утром, когда собирался в школу. Отец работал в ночную смену. В отличие от своих посменщиков, он мало пил. Но к Пашкиному воспитанию относился с трепетом. «Помни, Пашко (он всегда так его называл), - не твори подлости, даже если все хором тебе навязывают хуйню… - он не стеснялся в выражениях, несмотря на вздохи матери. – Поступай так, как считаешь нужным… Все-таки ты мой сын! – с этими словами отец давал легкого подзатыльника Пашке и смеялся.

…Стенгазету редактировало четыре человека. Приняв во внимание участие Пашки в общем творчестве, все четверо на первом же обсуждении накинулись на него с советами, просьбами и общими «инструкциями», которые им самим навязала старшая пионервожатая. Делали они это без особой охоты, однако,  дали понять, что, выкинув что-нибудь непотребное, Пашка утопит в дерьме не только себя, но и их.
- Да ладно, понял я все, - сказал он.
Они тоже, в конце концов, не виноваты.

Он нарисовал пять разных карикатур: злостного курильщика с дымящейся двойкой в зубах; злостного прогульщика, сидящего в кино; симулянта, у которого градусник лопается от перегрева; бездельника, который загорает на развалах принесенной пионерами макулатуры и, наконец, изгоя, который не участвует ни в каких общественных мероприятиях, а только раскладывает пасьянсы в сторонке от коллектива. По рисункам нельзя было понять, кого именно считают прогульщиком, тунеядцем, изгоем и т.д. Но нарисовано было забавно, да и материал был «социально значимым». Гранкин из параллельного класса, главный редактор общешкольной стенгазеты, одобрил Пашкины наброски безоговорочно.

«Хуй с ними, - думал Пашка. – Какая мне разница, что рисовать. Нарисовал им, что хотели. А вот если за мои “настоящие” рисунки меня вытурят из школы накануне выпуска - мать расстроится, плакать будет, отец тоже все-таки не железный. Ничего, я не Павлик Морозов – все нормально! Посмотрю завтра на свои художества со стороны…»

На следующий день школа созерцала очередной выпуск общешкольной стенгазеты. Ровно прибитый ватман пестрел статьями и Пашкиными шаржами. Он и сам стоял на переменке в толпе, любуясь своей халтурой. Впрочем, не все там было халтурой… среди своих творений Пашка не сразу узрел тщательно отредактированную карикатуру на самого себя. Это был его шарж на нерадивого пионера-прогульщика. Только вместо нарисованной им физиономии красовалась его собственная: видно, в последний момент кто-то замазал верхнюю часть рисунка и скурпулезно вывел его, Пашкино, лицо. Черные взлохмаченные волосы, немного оттопыренная нижняя губа и близко посаженные глаза. Методично так, со вкусом, какая-то сука попыталась нарисовать именно его, Пашку! Никто, кроме четырех редакторов, не мог это сделать. Ребята стояли и смеялись: «Пашка, ты что – сам на себя карикатуру нарисовал? Ну ты самокритик! Жги еще!»

- Я не виноват, - раздался тихий голос сзади. – Но Антонина Сергеевна, ты ее знаешь…
За спиной у него стоял главный редактор Гранкин.
- Ты? – тихо спросил Пашка.
- Нет, - так же тихо сказал Гранкин. – Илюха Мокин. Он же, после тебя, самый способный в этом деле. Что я мог сделать? Начальство, бля… приказ.

- Начинаем наш урок, - Антонина Сергеевна взяла в руки указку, словно меч. – К доске пойдет… - она медленно провела указкой по журналу. – Да не тяни ты руку, Паша, позавчера же ответил на тройку, дай и другим тоже… Мокин!
Дверь распахнулась и в класс вошел мужчина в милицейской форме.
- Гражданка Зарецкая, Антонина Сергеевна – это вы?
- Я, - пролепетала Антонина Сергеевна.
- Прошу вас выйти на минутку.
Через минуту Антонина Сергеевна возвратилась. Она была бледной, как полотно.
- Займитесь таблицей, - растерянно проговорила она и снова вышла.
Вскоре пришел физик и сказал, что Антонины сегодня не будет.

«Очконула, сука, - думал Пашка. – На тайные распоряжения мы ответили тайной, но грамотно подписанной, кляузой по нескольким эпизодам. Притонодержательница хуева. Хотя зря, конечно, лучше б из самострела ее захуячить было. Нет, не прав отец, не та это ситуация – моя подлость была вынужденной. Я - изгой, и действовал, как изгой».

…В четверг Илья Мокин был исключен из школы за лжесвидетельство против Антонины Сергеевны Зарецкой. Исключен с позором – было известно, что он стучал на всех. Грамотно стучал, но особым, характерным ему слогом и почерком (Пашка отыскал одну из его записок). До самого исключения Мокин не понимал, кто так ловко подделал его «слог». И лишь после того, как потом получил дубиной по лицу от Пашки и похаркал кровью, понял – он проиграл. И в силе, и в ловкости стукача. Но стукачи есть стукачи. Рассказ не окончен.

«Родной отец, - писал из колонии Пашка. – У нас все нормально. Ребята здесь хорошие, не беспокойся за меня. Я полностью осознал свою вину. Думаю, что ты был прав – жить надо честно, по совести - в коллективе». Пашка верил, что отец поймет этот междустрочник так, как следовало. Он и не знал, что отца сегодня госпитализировали с сердечным приступом, а мать… мать месяц назад тихо сошла с ума от горя и находилась в клинике, – они всегда такие чувствительные, эти родители, уж лучше бы нам на их место…