Прапорщик Утюгов, как обычно возвращался из части перед закрытием магазина, в котором он приобрёл, радостно потирая руки, две бутылки дешёвой водки. Сухо чмокнул счастливую жену выскочившею в прихожую и, не раздеваясь, устремился на кухню, где в холодильнике поджидали его и купленную водку внушительных размеров солёные огурцы, щедро нарезанные огромными ломтями в трёхлитровой банке. Наскоро покончив с традиционным ужином, прапорщик решил провести остаток короткого вечера у телевизора.

С комфортом, устроившись в кресле, и расположив, в поле досягаемости правой руки домашнюю наливку в пыльной бутылке и порционный гранёный стакан Утюгов нажал на пульте главную кнопку, пробежался по каналам и громко выматерился. По ним по всем без исключения демонстрировалась всякая ерунда. Совершенно ничего стоящего. Хоть бы про армию чего показали, раздражённым голосом прокомментировал он своё разочарование или про Морфлот. Дружбу родов войск, Утюгов уважал, но российское телевидение, оставалось глухо к его предпочтениям, и вместо этих близких его сердцу сюжетов, и как будто даже назло ему и его сослуживцам, щедро транслировало сопливые, вязнущие на зубах, сериалы, и отечественные, и иностранного производства, до которых Нюра, та, сухо чмокнутая, была большая любительница, но после нескольких воспитательных оплеух (рука у Утюгова была тяжёлая, а нрав крутой), кажется, изменила своим пристрастиям, по крайней мере, в присутствии своего бескомпромиссного мужа, но Утюгов, будучи подозрительным и прозорливым, понимал, что размазанные, как масло на благотворительных бутербродах, сериалы, Нюра, смотрит в то время, когда он находится на службе. И приходилось ему время от времени воспитывать свою "драгоценную", восстанавливая её память.

Прапорщик Утюгов всегда и везде любил поучать и подчинять. Остаться в армии он решил по двум причинам, он испытывал сладостное упоение от подчинения себе окружающих, а вторая была банальна, но сурова - он ничего больше не умел и не хотел делать. Мужик он был крепкого телосложения, и без труда мог запросто прихлопнуть двух, трёх, этих, махающих ногами и руками, резво прыгающих и принимающих смешные стойки. Поначалу всё складывалось довольно неплохо. Подчинение проходило гладко, и все бойцы безоговорочно слушались своего непосредственного командира. Но время не стоит на месте. Всё чаще солдатики стали попадаться строптивые, свободолюбивые и бесстрашные. К тому же руками и ногами они махали всё более грамотно и быстрее (видимо очень рано они знакомились с суровостями уличной жизни, да и "кружки" где учат махать руками и ногами готовили своих учеников основательней). Короче. Утюгов начал получать самой обыкновенной, по-простому выражаясь - пизды. И было это вдвойне обидно, так как пиздили его не перед строем (уж перед строем он-то точно не позволил бы этого), а где придётся, в любом удобном или неудобном, всё относительно, месте. Первые посягательства на свою личность, Утюгов обьяснял расслабленностью организма по пути со службы домой, досадным невезением, но постепенно, как ни сопротивлялась его гордая натура, понял, что наступают совсем иные времена, и тех от кого можно запросто получить пиздюлю - лучше не провоцировать, а даже наоборот, сделать своими союзниками. Вместе, они будут ещё более грозной силой. Теперь он внимательно и оценивающе относился к новобранцам, стараясь, как можно быстрее угадать будущего помощника. К тем же, кто не попадал под его мерку, он относился с особым пристрастием. И концентрировал свои воспитательные способности именно на проходивших под планкой. Но не только эти невесёлые мысли омрачали этот тихий летний вечер. В армии уже происходили и вовсе возмутительные вещи, если это можно так назвать. Недавно пришла телефонограмма, что в N-ской части, пара солдатиков, худеньких, слабеньких - таких расстреливать надо ещё до совершения, захватив оружие и изрешетив командира взвода и пару таких, как он сверхсрочников - скрылись в тайге. Прошёл уже месяц и кажется надежд на справедливое возмездие - никаких. Под эти невесёлые мысли Утюгов уснул…

Снился ему приятный сон. Утюгов даже улыбался, что было совершенно невозможно, он бы не поверил, расскажи ему об этом, даже Нюра, которая, соврать просто таки не могла - воспитание, он улыбался детской, невинной улыбкой, и было от чего. Снилось ему, что он прохаживался перед строем новобранцев, как на подбор, так, кстати, отличающихся малым ростом и хлипким сложением, и поучал, скупо жестикулируя рукой, и грозно поглядывая на них. Это самый первый и самый простой приём, продемонстрировать несокрушимую силу, и уже готовился отчеканить самые главные слова, но вдруг почувствовал, что не может этого сделать. Что-то мешало ему, закрывало рот и лишало возможности дышать. Багровый от натуги Утюгов открыл глаза и в страхе зажмурился. Да, да. Именно в страхе.

Перед ним стоял Пётр. Тот, которого называли Первый! Государь Всея Руси - Пётр Алексеевич. Он был в Преображенском мундире зелёного сукна, злой, аки чёрт, это было видно по свирепому взгляду, и засовывал свой хуй, умопомрачительной длины в рот Утюгова. От Пётра несло порохом, кузнечной окалиной, свежеструганным деревом, вином, луком, чесноком и ещё какой-то гадостью. Пётр пыхтел, раздувая свои торчащие в стороны усы, бешено сверкал налитыми кровью глазами и, преодолевая сопротивления прапорщика - проталкивал это чудовищное орудие всё дальше в рот успевшего уже осознать своё униженное положение Утюгова. Не прекращая побеждать, Петр зловеще шипел: "Соси, соси, скотина"…

За спиной Государя, Утюгов заметил щуплого седовласого старичка, суетливо расстёгивающего свои белые в обтяжку рейтузы и взвизгивающего: "Ребятушек моих, соколиков, вздумал обижать, а вот я тебе"! В сердитом, повизгивающем, и настырном старичке прапорщик узнал Александра Васильевича Суворова. Но сморщенный отросток генералиссимуса упорно не хотел твердеть. Пётр понимал, что от Александра Васильевича помощи ждать нечего и от этого свирепел ещё пуще. Чуть в стороне, словно дожидаясь и своей очереди, стоял отвратительно пьяный Меньшиков Александр Данилович, в сьехавшем на бок парике, с бутылкой вина в руке и заговорщицки улыбаясь, подбадривал императора: "Задай ему Петруша, задай непутёвому, будет знать, как над солдатами российскими измываться". От натуги Утюгов покрылся капельками пота, дышать уже не было никакой возможности, а Петр Алексеевич, уже по отечески, ласково всё приговаривал: "Расслабься, расслабься, легче будет. Носом дыши"…

У двери, за которой, наверное, находилась верная Нюра (простит мне читатель этот каламбур), раскатисто хохоча, топтались вельможи, разгорячённые вином и зрелищем государевой кары Михаил Илларионович Кутузов - нервно поправлял повязку, проходящую через глаз. Намерения у явившихся были серьёзные, Утюгов это сразу оценил. Сломают, мелькнуло у него в голове, как пить дать сломают и слёзы досады ручьём потекли по его щекам. И он вспомнил, ну, совершенно не к месту, что на завтра у него запланирована экзекуция одному очкастому ефрейтору. Господи, если всё обойдётся, он ему такое устроит… И словно прочитав мысли прапорщика - петровский хуй ещё глубже ушёл в перекошенный от несправедливого обращения утюговский рот. Понимая, что сходит с ума, Утюгов рванулся из последних сил и бросился головой в окно. Крепкая рама не устояла, послышался звон разбитого стекла, и тело прапорщика полетело в темноту, неуклюже болтая ногами и руками. Полёт длился долго и от этого бесконечного падения Утюгов потерял сознание…

Очнулся он уже на асфальте у ступенек районной поликлиники. К врачу, к врачу, кричало воспалённое сознание, и Утюгов рванул к гостеприимно распахнутым дверям. Наскоро записался в регистратуре на приём к любому врачу, получив талон с заветным номером "один", сжимая карточку больного, прапорщик взбежал на четвёртый этаж и влетел в дверь первого же кабинета. Влетел, и тут же блякнув, рухнул на пол. В кабинете было совершенно темно, а саднящее и рассеченное колено сообщало, что помеха была острой. Досадно матюкаясь Утюгов шарил по полу руками, пытаясь отыскать заветный талон и карточку больного. Постепенно глаза привыкали к не совсем темноте, и прапорщик заметил светящийся волшебно-зеленоватым светом экран, из-за которого навстречу ему шагнул Пётр Алексеевич. Был он мертвенно бледен, с трубкой в зубах, в рубахе с закатанными рукавами, в тяжёлом резиновом освинцованном переднике и в таких же перчатках, совершенно негнущихся, доходящих до закатанных рукавов. Пётр нагнулся, получше ухватил за воротник Утюгова, поднял его на уровень своего лица и, скорчив презрительную гримасу, не забыв обдать бедного прапорщика запахом табака и лука, изрёк: "Я тебя, пидар, насквозь вижу! Без всякого рентгена". И подумав, словно ставя диагноз, добавил: "Говеные твои дела прапорщик! Будем лечить. Стационарно". Из мерцающей зеленоватым светом темноты позвякивая наградами - показались и другие знакомые сегодняшней ночи. Испуганный прапорщик сьежился до диаметра ботиночного шнурка и легко выскользнул из своего кителя, воротник которого, железной десницей сжимал Великий реформатор России. Расталкивая, встречающихся на пути позорного бегства, неуклюжих медсестёр прапорщик нёсся к выходу…

Скорее! К главному! Выпалил он, влетев в, канареечного цвета, милицейский "уазик". Машина помчалась под звуки сирены по улице, а Утюгов подобрав с пола окурок, воровато и часто оглядываясь, жадно докуривал, ухватившись за неумолимо убывающую сигарету самыми ногтями, обжигая при этом губы. Нетерпеливо оттолкнув услужливого дежурного, помогающего ему выбраться из автомобиля, Утюгов прыгая через три ступеньки, спешил к кабинету начальника отделения. Потянув на себя тяжелую и пухлую дерматиновую дверь с золотистой табличкой, он ощутил холодок, пробежавший по его взмокшей от переделок сегодняшней ночи спине. Вошёл в кабинет и с первой секунды понял, что предчувствиям надо доверять. В глубине кабинета, за длинным столом, на фоне огромного, во всю стену портрета Феликса Эдмундовича Дзержинского (ехидно щурившегося), восседал Пётр Алексеевич в мундире полковника милиции, при виде Утюгова Пётр начал медленно подниматься из кресла. У прапорщика ноги подкосились от удивления, досады и безнадёжности. А государь всё поднимался и поднимался, скрывая ехидный прищур Железного Феликса, пока не упёрся головой в потолок. В наступившей тишине, как выстрел бомбарды прозвучал возмущённый хлопок петровской ладони по столу. "Так ты ещё и жаловаться вздумал" - донёсся громоподобный голос из-под потолка. И рассвирепев пуще прежнего, добавил: "В камеру! Пидарасить неделю! Спать не давать! Сломать! Потом ко мне". Ухмыляющиеся милиционеры подхватили уже не сопротивляющегося Утюгова и поволокли по гулким коридорам в подвал. Кажется, среди них был и Меньшиков, и Кутузов, но Утюгов уже ни в чём не был уверен. У двери в камеру стоял Александр Васильевич Суворов, в своих идеальной белизны рейтузах и в его, утюговской фуражке. Не скрывая радости, Александр Васильевич крутил на пальце огромную связку ключей. Ключи ударялись друг о друга и мелодично позвякивали. Что-то начало разрывать Утюгова на части. Каждая часть, в отдельности, совершала свои колебательные движения, и этот невыносимый диссонанс больше всего выводил из себя умирающего прапорщика…

Проснись! Слышишь, проснись! Трясла Утюгова за плечо, чмокнутая Нюра, весь правый глаз, которой окружал огромный и совершенно сегодняшний синяк. Тебе что-то плохое приснилось? Жмурясь от яркого солнца, прапорщик пытался разомкнуть веки. Через открытое окно в комнате опьяняюще пахло молодой листвой, и через это же окно в комнату проникал малиновый перезвон, долетавший с колокольни стоящей рядом с домом церкви. Старушки в чистеньких платочках расходились после службы по домам…

2003 год.

Степан Ублюдков писатель-прозаик, философ, отьявленный негодяй.