Дорога вилась меж полей, чавкала под ногами словно не хотела отпускать путника. Но путник шёл и шёл вперёд, со странным удовольствием принимая развёрстой грудью холодную морось хмурого утра. Кто-нибудь другой остановился бы, зарылся в стог, согревал уже влажность сенной норы частым дыханием, а этот нет, идёт, улыбается. Вот уже знакомый холм, странно высокий для местных равнин, а за ним долгожданная околица. Путник скинул натёршую плечо ношу, перехватил рукою матерчатую лямку и шагнул за забытый с детства поворот. Шагнул и застыл как вкопанный. Вместо отпечатвшихся с детства на сетчатке иссиня-чёрных глаз яблоневых деревьев поразил его взор вид догнивающих под моросящим дождём кактусов, словно сошедших с этикетки обрыдлой текилы. Постояв немного, человек пошёл к околице, но уже осторожнее, кутаясь от дождя уже.
Деревня, как деревня, та же площадь перед сельпо, тот же мальчик сидящий на завалинке. Только нету клуба на привычном месте, на обгорелых останках оного притулилось здание с неоновой надписью "ДВД-салон" и несутся из здания непотребные крики вперемешку с непотребной же музыкой. Только сидит малец в тени огромного кактуса, рядом с колючим стволом которого угадываются очертания пня, оставшегося на месте громадной, с детства памятной, шелковицы. Не меньше шелковицы кактус, да не тот. Не тот, стоит гниёт, всё не так, только старая потрескавшаяся балалайка в руках мальчика знакома. Тренькает чего-то мальчик, увидел незнакомца, испугался, спрятал поспешно балалайку, достал из-под скамейки гитару и неловко стал бренчать на ней про девочку, которая днесь станет бабой, смотрел испуганно на незнакомца, и, изумлённо-радостно округлил глаза, увидев в руке его знакомый треугольный матерчатый футляр, вышитый поблёкшими красными петушками, как бы не веря потянул из-под лавки спрятанную было свою старенькую балалайку, на которой такой же узор из петушков складывался в витиевато вьющуюся надпись "Пихалютинъ". Незнакомец подошёл к мальцу, усмехнулся хмуро, взял балалалайку, провёл ладонью по струнам, размахнулся, подняв глаза, и разлился над притихшим селом "месяц ясный". Музыкант наяривал наотмашь рукою, закрыв глаза, малец слушал завороженно и не замечали они как неясные фигуры пересекли сельскую площадь и остановились пред ними.

- Эй, чужак. Што забыл ты в наших краях?
Музыкант поднял глаза и усмехнулся, вид вопрошающих был странен и дик. Стёганые серые пончо, стебельки укропа в зубах, пошитые из серой же мешковины шляпы с завязанной на тулье перекрученной кумачовой, с золотыми кистями, лентой с видимыми изображением лысой головы и буквами "поб... ю соц...ского... евн... ия!", кирзовые сапоги украшены вырезанными из жести шпорами, на звёздах которых явственно виднелась дата годности.
- Вы, хлопцы, должны были бы узнать меня. Ведь на шелковице, сруб которой вы топчете своим грязными сапогами, когда то мои инициалы были вырезаны на самой верхней ветке...
Лица пришельцев исказились, руки их потянулись было к открытым, инкрустированным головками алюминиевых чайных ложек, кобурам. Но поздно... Распустилась под быстрой рукою пришельца ткань чехла, блеснула тускло в лучах заходящего солнца полированная поверхность и врезался в глаз одному угол балалайки, обратным движением пришелец загнал гриф в рот другому, поднатужился, затолкнул поглубже, провернул и, рванув на себя, представил на свет дневной сизую, сочащуюся никотиновой слизью трахею. Мига не прошло, а у ног двух балалаечников лежали ещё тёплые, пахнущие навозом, тела. "Кто ты, дядя?",- ахнул мальчонка. "Аль не признал?", - усмехнулся в пшеничные усы незнакомец
- Пихалютин? Так ты же в нетях сгинул десять лет тому как?!
- Вернулся я, хлопец, вернулся. Долгие годы в Москве мыкался, а всё к дому стремился. Наробил на балалайку своей задумки, да и вернулся. Отцу показать хочу, утереть нос балалаечному мастеру. А потом по хозяйству робить буду, вечером на балалайке играть. Балалайка моя такая, што равных ей нет, титановая. Понимаешь, малец, титановая! Допрежь её на Руси таких и не водилось вовсе! Ну, веди к отцу!
- Так... (малец замялся) Не знаете вы, наверное. Отец то ваш... Он в клуб всё картины возил немые, сам на балалайке играл, на просмотрах. А потом пришол этот... Клуб сжёг, а отца вашего, Пихалютина-то старшего, зарезал дивиди-диском, балалайками обложил да и поджёг перед клубом. Открыл салон свой, теперь только там сельчанам фильмы дозволено смотреть. Фильмы, не то что раньше, а все про бандитов да убивства. На балалайках играть теперь не моги, ватники тоже на пончи переделали.
- Вон оно как,- Пихалютов тяжело опустился на пенёк шелковицы.
- А што же Марья-доярка?
- Была доярка, а теперь диски суёт в салоне ихнем. А этот к ней бывает ходит во время картины. Запирается с ей. Плачет потом Марья-то...
- Как звать-то супостата?
- Да как... Так и зовём, по делам его. Душегубец. Он, бают, в Москве тоже обретался, по фильмам всё.
- Душегубец, говоришь... Знавал я одного такого. Ежели он, то знатный концерт будет днесь...
- Да што ты за человек такой? Ничего не боишься штоли?
- А чего бояться? А человек я простой. Слыхал про "Огниво"?
- Не-е-е.
- Э-э-э, есть такая книга. Душегубец ваш не прост, ой не прост. Он давно по матушке-Рассее ходит, в одном селе японский сегунат заведёт, мечами людей рубит, в другом ковбойцев разведёт с салунами, у вас вот латинская тема. И везде книжку начинает писать про жизнь, значитца. Ежели он хоть одну дописал бы, тогда плохо дело. Назад дороги нет уже простому человеку. А написать ему мы не даём. У нас книжка есть своя, дописанная, в этом и сила наша, книжку написал человек простой, Десперадов ему фамилие, а мы, значится, десперадовцы.
- Так до конца она написана?
- А то. Конешно, дописана, и всего в ней три страницы, но сила в них невероятная. Вот послушай.

Пихалютин закрыл глаза и размеренно проговорил: "вражина лютый под многими обличьями, а вы будьте собою. Вражина поклоняется писюну и в этом слабость его, потому што писюн бывает стоячий, лежачий, длинный, короткий, толстый, худой, а вы же будьте подобны яйцам, неколебимым и неизменным, покрытым морщинистой кожей, што делает их подобными слону по мощи своей. Также известно што правое яйцо больше, значит и дело наше правое. Значит стоять нам твёрдо и от русского духа не уклоняться. Выходите же балалаечники лихие, ложкари суровые, гармонисты бесстрашные. Рассейте тьму и возверните в сёла и города наши свет"
- А дальше , што?
- Дальше то? Погоди, малец, будет и дальше.

Пихалютин смотрел рассеянно на неоновую вывеску, вспоминал будто давние какие-то, неприятные ему, дела. Из дверного проёма послышался встревоженный гул голосов, а за голосами вывалилась чорная, бряцающая шестью толпа, повертелась и двинулась к беседующим. "Беги дяденька! Убьют ведь тебя!", - вскрикнул мальчонка. "Не боись", - Пихалютин приподнялся, пальцы правой, неугомонной руки его поглаживали титановый гриф-цевьё окровавленной балалайки... Балалаечник улыбался краем рта, но по мере приближения толпы улыбка его становилась всё шире и шире. Он видел, как за спинами не подозревающей пока ничего толпы соткались появились из сумрака две фигуры. Одна держала в руке поблёскивающие сталью ложки, такие же ложки отблёскивали в гнёздах патронташа перепоясывающего фигуру, другая вытащив на ходу из громоздкого футляра баян, с лязганьем сдвинула и раздвинула меха. Услышав лязгание толпа замерла как одно существо, существо поводило множеством голов и нерешительно стало ощетиниваться стволами допотопных револьверов. Пихалютин, громко рассмеялся и крикнул: "ну што робяты? спляшем барыню?!"

Все три музыканта вдарили одновременно. Пляс был недолгим. Танцевали все.

(продолжение следует?)