Под вечер сдуру пошел на кладбище: после спертого воздуха служебного кабинета захотелось свеженького кислорода с адреналином, как в прежние времена; вдохнуть, чтобы легкие всласть развернулись, задвигались в полную силу.

Милые старушки в беленьких платочках - чистенькие фартуки, толстые вязанные носки - дежурят у кладбищенских ворот. Сидят на скамеечке, воркуют.
- Слыхали? Иван помер, - сказала одна, коротко перечеркнув себя крестом.
- Который? - переполошились ее товарки. - Уж не Петровского ли?
- Да нет, - сообщила довольная рассказчица, - Чесночихин сынок.
- А-а-а… - удивилась подруги. - Это который? Младший что ли?
- Ага…
- От чего помер?
- От чего, от чего? От чего еще такие молодые мрут? От водки той проклятой: живот вдруг разнесло - цирроз!
- Маня, мы же на прошлой неделе возле Чесноков стояли, - заволновалась одна. - Помнишь, как музыка у них орала и бабы какие-то визжали?
- Да… - вспомнила баба Маня. - Я еще тогда удивилась - цирроз, а все равно пьет…
Зашамкали беззубые рты, зашевелились замшелые подбородки, заморгали выцветшие глаза - переживают, случаи подбирают, живых выглядывают, мертвых из памяти не отпускают. Мимо старушек пришлось пройти, помахивая сорванным в ближнем палисаднике цветком, словно дела меня сюда привели.
- Гляди, какой молодой, - прокомментировал бабы Мани голос. - Интересно, к кому пришел?

Узкой дорожкой от ворот добрался до церкви, присел на скамеечку рядом с двумя дедами, торгующими рядом со входом вымороченными тюльпанами, выставленными в двух цинковых ведрах. Старик, одетый в сэкондхендовый пиджак, рассказывал другому:
- А той ночью слышу - собака залаяла, потом звонок зазвонил. Очки нашарил, в окно выглядываю - никого, а пес аж разрывается от злости. Вдруг слышу ее голос…
- Чей? - перебил другой дед.
- Жены моей, Фроськи покойной, царствие ей небесное. Зовет: "Дружок! Дружок!" Отворил я форточку - матом как заругаюсь, она и ушла.
- Да можно ли так: на родного покойника - матом?
- Можно - нельзя! - разозлился пиджак. - Да только меня так родители учили: если мертвый пришел и зовет - надо его матом погнать, а то беда будет. Сила в мате особая!
- Ну, все-таки… - продолжает сомневаться слушатель.
- Ты, Петрович, - сказал пиджак с обидой, - всю жизнь на этажах прожил, инженером работал - от земли давно оторвался. Вот я тебе такой сон расскажу: будто пришел батька покойный, стоит во дворе, осматривается, а потом и говорит: "Что ж ты, Колька, сукин сын, флигель мой сломал?" А я в ответ на него матом как попру! А он так постоял, посмотрел на меня обиженно и спросил: "Чего ты на меня так?"
- И в самом деле, - разжалобился Петрович, - Чего ты так?
- Вот завелся! - вспылил пиджак. - Положено так! Лучше за цветами своими смотри, а то вчера вялые принес…
- Ну, так это…
- Это, это… - передразнил его пиджак и с обидой отвернулся.
Потянуло холодом от Дуная, набежала быстрая туча на заходящее солнце и съела его, отчего тени как будто шагнули вперед на несколько шагов. Тут и подсел к дедам подвыпивший мужик в распахнутой до пупа рубахе - с темными пятнами то ли от крови, то ли от вина:
- Привет, деды!
Старики хмуро отозвались.
- Чего приперся, Василий? - спросил пиджак.
- Мамку выбрался навестить, годовщина сегодня - пять лет со дня смерти… - и вдруг без перехода начал плакать. - Эх, какая женщина была… А сейчас не с кем и поговорить: жена - сука, дочка - курвой растет. На старости стакана воды подать будет некому!
- Да, - протянул Петрович. - Мамаша твоя хорошей женщиной была…
Пьяные слезы быстро высохли:
- А ну, деды, говорите, сколько ваши цветы стоят - все забираю.
Пиджак старательно перебрал стебли в двух ведрах:
- На шестнадцать гривен получается.
Пьяный встал, вытащил из кармана смытые бумажки, отобрал одну:
- Сдачи не надо!
- Щедрая у тебя душа, Василий, - подольстил Петрович. - Хороший ты человек.
- Это есть, - согласился мужик. - Вот вам еще десятка, выпьете за упокой мамки моей.
Пьяного пошатывало, он обвел глазами площадку, глянул на церковь и усмехнулся:
- А вы знаете, деды, чего у этой церкви замок всегда блестит?
- И чего?
- Окрестные ведьмы, говорят, каждую ночь его целуют. Мне Петька - он тут у попа прислуживает - рассказывал: только, мол, покрасит, как на следующий утро краски как и не было…
- Странны дела твои, господи… - со значением отзывался пиджак. - А он их видел?
- Видел, да только жены моей среди них не было. Ну, бывайте, - махнул рукой Василий и, пошатываясь, растворился среди крестов и могильных памятников.
- Смотри, спиваться начал, - глядя вслед пьяному, сказал бывший инженер.
Деды снова заспорили, а я решил пройтись кладбищенскими дорожками.

Шагов через сто нагнал семейную экскурсию - сравнительно молодую бабушку с внучками.
- Света, а ну глянь, - приказала бабушка старшей девочке, - чего там, на черном памятнике, написано?
- Прасковья Андреевна Краснова, - старательно прочитала та.
Женщина остановилась, подумала:
- Не, не знаю такой… А там, что за могила свежая? Сбегай, Светочка, посмотри!
- Сейчас, бабушка, - отзывается внучка и подбирается узкими проходами к свежему кресту, почти полностью скрывшемуся под венками; отодвигает еловые ветки и искусственные цветы. - Тут ничего не написано!
- А на венках?
- "Дорогой Галине Николаевне от ветеранской организации порта".
- Кто ж это такая? - размышляет бабушка.
Внуки молчат, ждут; я обгоняю их, сворачиваю в боковую аллею и слышу вслед:
- А ну, Оля, у тебя ножки молодые, беги вслед за тем - посмотри, не наркоман ли пошел?
Сзади топот, где-то в метрах пяти за моей спиной девочка останавливается и довольно кричит:
- Нет, не наркоман!

С трудом нахожу относительно спокойное место, захожу в чью-то ограду, ложусь на широкую скамью: цветок устраиваю на груди, гляжу в небо. Притворяюсь мертвым: не теплым, не дышащим, не думающим - словом, слегка смердящим… Минут через 10 встаю, начинаю выбираться к выходу с кладбища.

Из-за поворота выходит согбенная фигура с мешком на спине - местный бомж. В прошлый раз я наткнулся на его балаган, устроенный у стены старого румынского склепа из низких ветвей растущей здесь ели. Делюсь с ним сигаретами, присаживаемся подымить.
- Слушай, - спрашиваю осторожно, - ты чего-нибудь такого здесь ночью не видел?
- Чего вдруг привязался? - неожиданно идет в атаку нищий.
- Гривну дам, - стимулирую собеседника экономически.
- Давай, - соглашается тот. - Было у нас недавно такое: значит, поспорили солдаты, что один из них ночью пойдет на кладбище и забьет в могилу одной ведьмы гвоздь…
"Так, - понимаю, - гнилой товар подсовывает, старье скармливает" и немедленно обрываю бомжа, продолжая за него рассказ:
- Пошел он на кладбище, нашел могилу, забил гвоздь. Собрался идти обратно, а его кто-то держит. Обернулся, глянул и упал - сердце не выдержало. А утром нашли его: оказалось, что он гвоздем прибил полу шинели. Так?
- Знаешь ведь… - бомж разочарован. - Ну, и чего тебе еще надо?
- Про вампиров, например.
- Нет здесь таких, а вот наркоманов полно… И вообще, мужик, иди домой, а то темнеть начинает, - пугает меня на прощание бомж.

Когда прохожу через кладбищенские ворота, бабки кивают мне, как знакомому: по-моему их никакая темнота не выгонит с кладбища. Я не оборачиваюсь, но чувствую, что их глаза в накатывающей ночи горят инфернальным огнем:
- А это чей?
- Из Олейников, Светкин сын.
- Который?
- Так у нее один сын и дочь…
- Так это Ромка? Вырос!
- Не…, - с удовольствием тянет носом мне вслед баба Маня, - молочный еще….

26 августа 2003 года