Сергей Дмитревич Челбанов, по кличке Квазя, был очень беспокойным человеком. Хотя, если быть до конца точным, Квазей его называли только жена и некоторые знакомые. Жена называла его так, когда за что-то сердилась на него, а знакомые за глаза и постоянно. Если Челбанов слышал слово "Квазя", его мгновенно начинало трясти от бешенства, ибо он не терпел амикошонства ни в каком проявлении. Сам себя в мыслях Сергей Дмитревич ассоциировал только с Рёмихом, хотя никогда в этом вслух не признавался.

О, это тонкая штучка! Одно дело какой-то сраный Квазя, но Рёмих - совсем другое дело. Сидя за письменным столом, Сергей Дмитревич выписывал витиеватые вензеля, вырабатывая волевую и чёткую подпись, - Рёмих. В силу беспокойства характера подпись выходила прыгающая и какая-то клочковатая, но Сергей Дмитревич не сдавался, раз за разом покрывая завалявшийся на столе листик бесконечными образцами. Зачем он это делал, - он и сам не мог себе сказать, подпись была в обыденной жызни неприменима, но тренировки давали успокоение душе, и Сергей Дмитревич тренировался неустанно.

Рёмих не возник из ниоткуда, он не был плодом снобизма Сергея Дмитревича или фантомом его беспокойного сознания. Когда Сергей Дмитревич был ещё маленьким босоногим пацанёнком, жил где-то в тихом хохляцком селе под Шепетовкой (или Жмеринкой). И не обладал ни внушытельного размера брюхом, ни блестящей лысиной, Рёмихи были его соседями. Сергей Дмитревич всегда стыдливо умалчивал об этом этапе своей жизни, стесняясь своего неизбывного провинциализма.

К тому времени, собственно говоря, это уже были не совсем Рёмихи. Рёмих кончился в 1918 году, когда на их хутор явился вновь образованный ревком во главе с местным крикливым голодранцем Васькой Осадчим. По случаю установления новой жызни Васька был вооружён маузером, из которого он немедленно и расшлёпал хозяина. Его пышнотелую и по-немецки сивую жену Васька решил оставить себе вместе с хозяйством и детьми. Маслобойку и паровую молотилку Рёмихов Васька быстро пустил по пизде, поскольку одно дело кричать и бестолково махать руками на сходах хуторских горлопанов, и совсем другое - поддерживать обширное хозяйство потомственного немчика-колониста.

От дебелой Анны так же просто Ваське отбояриться не удалось. Анна быстро прибрала косорукого и пустоголового Ваську к рукам при помощи собственноручно изготовляемых вишнёвых наливок и травяных настоек, до которых Васька был необыкновенно охоч. Следует отметить, что фрау Анна так и не смогла забыть Ваське пропитой маслобойки и молотилки, равно как и взятого за цугундер манна, что, впоследствие, в 1941 году, при пришествии в Жмеринку (или Шепетовку) компатриотов фрау отлилось Ваське кровавыми слёзками.

Так что к тому моменту, когда Сергей Дмитревич впервые приник любопытным глазом к щели в плотно сбитом заборе Рёмихов-Osadschiy, на подворье их не осталось и духа забубенного ревкомовца Василь-Мартыныча. Дети взматерели и превратились в настоящих бауэров, Анна стала ещё более дебелой и сивой. По двору неспешной и степенной походкой переваливались белоснежные гуси, в курятнике квохтали бесчисленные куры, дурным голосом взарывал петух, а огород и сад манил изобильем налитых овощей, ягод и фруктов.

Время было голодное, а шепетовско-жмеринский колхоз не то, чтобы бедный, а дурно управляемый (несмотря на то, что Рёмихи-сыновья работали там главным бухгалтером и бригадиром). Короче говоря, Сергей Дмитревич по молодости частенько недоедал. Блестящее великолепие немецкого хозяйства не могло не подвигнуть его на действия столь же скорые, сколь и необдуманные. На следующий вечер Сергей Дмитревич проник на заветный огород с очевидной целью - нарвать там огурцов, гороха и прочих даров чудесного жмеринского (шепетовского) лета.

Его поймали с поличным и привели пред очи Хозяйки. Сергей Дмитревич, босой, тощий и грустный стоял перед Анной и ожыдал решения своей судьбы. Его ухо было сжато недрожащими пальцами младшего Рёмиха. В другой руке Рёмих сжымал гибкую и длинную розгу. Фрау Анна милостиво сказала что-то на непонятном Сергею Дмитревичу языке, и её наследник вывёл пойманного малолетнего воришку на двор, где и высек хорошенько.

После посеканцый, младшый Рёмих отвёл Сергея Дмитревича к отцу, и тот его отлупил ещё раз, но уже не розгой, а старым ремнём. Немец стоял и смотрел на порку Сергея Дмитревича, приговаривая в такт ударам что-то типа: "Шён! Зер гут!". Так Сергей Дмитревич получил первый в своей жизни урок нативного немецкого языка.

С этого дня Сергея Дмитревича с непреодолимой силой стало влечь на подворье Рёмихов. Бесконечными часами мог стоять Сергей Дмитревич у забора и жадной губкой впитывать все мелочи чужой и оттого ещё более притягательной жизни. Вот фрау Анна монументально выплыла с крыльца и направилась к стоящему в отдалении пудр-клозету, вот её старшый сын с газетой подмышкою и тирольской шляпой на голове отправился в колхоз на службу, вот почтенная семья в воскресенье сидит втроём в беседке на дворе и аппетитно кушает что-то, испускающее неземной аромат.

Папашка Сергея Дмитревича не мог не заметить столь пристального внимания своего отпрыска к хозяйству Рёмихов, высек его ещё разок, для профилактики, после чего взял за руку и отвёл к фрау Анне. Сергей Дмитревич долго стоял во дворе, ожидая, пока отец выйдет из добротного дома. Отец его договорился с Рёмичихой о том, что Сергей Дмитревич станет за харчи пасти немецких гусей и прочую птицу. Воровать Сергею Дмитревичу было строжайше запрещено. Впрочем, отец его немного подумал и добавил, что главное не в том, чтобы не грешить, а в том, чтобы вовремя покаяться, а ещё лучше не попадаться. И жизнь Сергея Дмитревича потекла полной молочной рекой промежду кисельных берегов. Через год он вполне сносно мог изъясняться по-немецки, поскольку дома его хозяева говорили только на родном языке, тощая рожа его округлилась за счёт бесконечного числа выпитых утиных, куриных и гусиных яиц. Кроме того, Сергей Дмитревич дал себе молчаливую клятву в том, что когда он вырастет, он заведёт себе хозяйство точь-в-точь на манер хозяйства фрау Анны.

Остальных же своих односельчан Сергей Дмитревич стал презирать, и считать алкоголиками, ворами и голодранцами.

* * *

В этот день Сергей Дмитревич встал как никогда рано, когда часы показывали што-то около десяти утра. На кухне признаки жизни подавала жена, привычно жарившая яичницу. Сергей Дмитриевич с детства любил яйца, находя в них успокоение нервам. И то сказать, нервы Сергея Дмитревича были изрядно расшатаны борьбой со всеми, - с придурками-заказчиками, с непутёвыми детьми, со стервой-женой, которая совершенно не понимала высоких устремлений мужа своего и только суетливо путалась под ногами. "Даже яичницу подать не умеет толком, дура", - раздражённо подумал Сергей Дмитревич, заслышав бренчание сковородками на кухне. В мыслях его проплыла величественная властительница его детских и юношеских дум. В это же самое время в комнату просунулась лохматая голова супруги, которая, встряхнув неровно стрижеными сальноватыми волосами и одёрнув на заднице взбившийся во время кухонных хлопот халат сказала ласково, - Квазинька, иди яичницу кушать.

Лучше бы она этого не говорила. Произнесённое ненавистное слово "Квазинька" плюс контраст с образом, проплывавшым перед мысленным взором Сергея Дмитревича был столь велик, что Сергей Дмитревич растроился с громким треском на глазах у сожительницы, которая от изумления села на пятую точку прямо в дверях комнаты.

Я не оговорился. Сергей Дмитревич именно растроился, а не "расстроился". Вернее, он и расстроился тоже, или, вернее сказать, взъярился, как кобель, отнюхавшый на любимом углу дома ссаную метку враждебного кобеля, но не в этом суть. Суть в том, что в результате Сергей Дмитревич разделился на троих маленьких, ростом не более четырёх футов Сергееев Дмитревичей, каждый из которых пристально глядел на сидящую в дверном проёме обомлевшую тётку в некрасиво вздёрнувшемся и обнажившем рыхлые ляжки грязном махровом халате. Шесть глазок недобро поблёскивали в полутёмной зашторенной комнате. Шесть добела сжатых крошечных кулачков угрожали бедной женщине.

Дальше произошло и вовсе невообразимое. Один из умельчённых Сергеев Дмитревичей хищно изогнулся, присел на маленьких ножках и метнулся в прыжке к супруге. С размаху впился он крепкими кривыми зубками в рыхлое плечо. Фонтанчиками брызнула кровь из маленьких проколов, и женщина издала протяжный горловой стон испуга и боли.

В это время к ней подбежали оставшиеся двое уменьшенных клонов Сергея Дмитревича. Ухватив цепкими и неожиданно сильными лапками Квазину половину за молочно белеющие ноги, они раздвинули их в стороны, словно железными крючьями. Первый клон, клон-вожак шайки, оторвался от прокушенного плеча, и урча окровавленным ртом взгромоздился сверху. Я тебе, блядь, покажу Квазиньку, - пропищал он и таз его начал совершать возвратно-поступательные движения с частотой швейной машинки "Зингера".

Очнулась бедная женщина только к обеду. Она лежала на кушетке в гостиной, накрытая пледом. Сергей Дмитревич, моя посуду, гремел тарелками на кухне чего, по правде сказать, за ним не водилось с тех пор, как он был нищим аспирантом. Заслышав очнувшуюся в комнате жену, Квазя прошествовал в гостиную и сообщил супруге о том, как ей внезапно стало дурно, как она свалилась в обморок, и как он перенёс её на лежанку. Совсем ты себя замучила, бедненькая, - фальшивым голосом пробормотал он и вернулся к исполнению домашних обязанностей. Супруга вспомнила все недавние обстоятельства и решила что все они - плод кошмара, что она себя вообще запустила и надо побольше кушать мультивитаминов, ходить на шейпинг и к массажисту.

В отличие от жены, Сергей Дмитревич себя нисколько не обманывал. Все подробности с пугающей точностью вновь и вновь рисовались перед его взором. Вот резкий хлопок, сияющая вспышка, и он начинает воспринимать действительность не в трёх измерениях, а как будто бы ещё и с трёх разных точек зрения, вот он почему-то кидается к жене, которая вдруг стала в два раза выше его, вот… Дальше последовали такие соблазнительные картинки, что Сергей Дмитревич даже слегка взвыл и испачкал длинные семейные трусы.

Единственное, чего он не помнил, так это возвращения в нормальное состояние. Очнувшись, он обнаружил себя сидящим в кресле, намертво вцепившись в его подлокотники. Наскоро заклеив раны супруги мозольным пластырем (другого в домашней аптечке не нашлось) и придумав объяснение произошедшего, он съел яичницу ещё раз ругнувшись на её пресный вкус, и пошёл мыть посуду, нарочита гремя тарелками.

Позже, ещё раз прогоняя перед мысленным взором события жизни за последние два-три месяца, он понял, почему так долго не появляется дома сын, двадцатисемилетний оболтус и распиздяй, позор квазиного рода. Сынок сошёл с рельс, пристрастившись к курению каннабиола, и, в силу этого, манкируя какой бы то ни было общественно-полезной деятельностью. Он болтался по дружкам, таким же распиздяям как и он сам, приходил домой раз месяц. Во время каждого из своих появлений, он нагло заходил в кабинет к Сергею Дмитревичу, без спроса валился в кресло, развязно закидывая ногу за ногу. Достав из внутреннего кармана длинную штакетину, он начинал её курить, заполняя пространство сладким и вонючим запахом. Целью его визита всегда было одно и тоже, - взять у папашки как можно больше балабасов. Квазя давал ему денег, ненавидя себя за это.

Всё это безобразие длилось около двух лет, вызывая бешеную ярость Сергея Дмитревича, а потом как-то раз Квазя после очередного визита оболтуса обнаружил себя сидящим в кресле в полной прострации, причём из его кабинета пропал любимый ковёр а с кухни исчез предмет Квазиной гордости - большой топорик для разделки мяса. Оболтус после этого тоже пропал, зато теперь у Квази появилась ясность, как это произошло.

Тщательно всё обдумав, Квазя решил, что грех не воспользоваться открывшимися перед ним перспективами, и решил сделать это по возможности скоро. Каждый сам кузнец своего счастья, мелькало у него в голове почему-то.

To be continued