Инагда бывает, што какая-то мелкая, но неприятная, или даже пугающая
история западает нам ф голову, закатываясь в какие-то аддалённые
уголки памяти, заваливаецца хламом новых фпичатлений и васпаминаний,
но са временем ана снова возвращаецца, усиленная ва сто раз, и ф самый
ниажиданный момент, с лидинящей душу ясностью и риализмом, иё
аччётливые,но искажонные страхом контуры вырисовывайуцца в нашем
ваабражении, не давая просто так отмахнуцца от ниё, и навязчиво
заставляя снова и снова задумывацца над этим случаем.

Лет пять тому назад я жил в Иерусалиме в апщаге для только что
приехафших по праграммам СЕЛА и ХАЛОМ "студентофф", а ищщё тачнее,
атмарозкофф разной степени атмароженности- начиная с "интеллигенции"
СЕЛы и заканчивая беспредельным быдлом ХАЛОМа, некоторых из которых
даже выслали назад, на доисторическую родину за разврат и разврот.
Канешно же, не фсе были такими отъявленными уебанами и пидарасами,
и среди них инагда фстречались даже падающие надежды экземпляры, такие,
как йа например. Но речь в данном случае не аба мне, а об адном чуваке
с ХАЛОМа, имени каторава я никагда не знал, а знал я только ево
погоняло-Панк. Это был настаящий панк, в грязных, стиранных ищщё при
царе-батюшке джынсах, высоких кожаных сапагах с парой килограммофф
металла на них, такой жэ кожаной куртке и с причесоном как у настаящева
панка. Это был (хотя, надеюсь, он ищщё есть и будет) очень спакойный
чилавек, не апщительный, вечно пагружённый в глубины сваих, известных
только йему мыслей. В апщаге он вёл паразитический образ жизни, какой
может вести только настаящий панк, а именно: за всё время сваево
существования в оном заведении Панк не принёс ни нанограмма пользы
акружающему ево опчеству- он не принимал, или, по крайней мере, я ни
разу не застал ево принимающим никакова участия в офицыальных
празднествах, организованных рукавоцтвом апщаги, или менее афицыальных,
организованных местной самодеятельностью бухаловках, не работал, не
учился и вообще ничево не делал. Но, с другой стороны, так же равнодушно
Панк относился и к деструктивным формам жизнедеятельности, то есть, не
пробивал кулаком фанерные двери в комнатах, не отрывал телефонные
трупки, не поджигал доски объявлений. Сам не знаю почему, но я
симпатизировал Панку, и даже пару раз разговаривал с ним на различные
филасофские темы, содержания которых йа уже не помню. Но не более,
так как Панку было насрать на акружающий йево мир, а мне, по большому
щщёту, было насрать на Панка.
Чтобы перейти сопственно гаваря к теме, которой йа хотел вас пригрузить,
надо сказать, что апщага эта была не сабачья канура, а очень даже
афтаритетный небаскрёп, нащитывавший в высоту девять этажей. А может
быть и семь, но не это суть важно. С последнева жэ этажа можно было
спакойно выйти на крышу, которая, видимо, изначально была предназначена
для ночных прагулак и размышлений при лунном, или, при атсуцтвии оной,
при ламповом свете. Паэтаму, штобы какой-нибуть апкурившыйся или
набухавшыйся далбаёп не ёпнулся с этой крыши вниз, крыша эта была
по всему периметру огорожена бетонным ограждением высотой где-то
по пояс и толщиной не более тридцати сантиметрофф, являвшимся, по сути
дела, продолжением стены.
Так как тем для размышлений при звёздно-лунном свете у меня было
предостаточно, а образ жизни я веду в основном ночной, то я частенько
посещал эту крышу, и любовался с ниё видами Ерусалима и ево
акрестностей.
Но как то раз, придя туда, я застал там Панка, тоже, наверное,
размышлявшево о сваём, о панкоффском. Перекинувшись с ним парой слов и
не получив развития нашэй свецкой биседы, я пошёл прогуливацца по крыше,
в плане представлявшей, кстати говоря, сложнейшую гиаметрическую фигуру
с башенкой посередине, то есть, находясь в одном конце крыши, втарой
иё канец, или, то что можно назвать канцом, видно не было, т.к. ево
скрывала от взора башенка. Когда же, меряя шагами эту самую крышу, йа
обогнул эту надстройку-башенку, моему взгляду предстала леденящая
душу картина- с невозмутимым, задумчивым лицом, Панк шагал в сваих
кожаных сапогах по ограде крыши, и ветер колыхал ево кожаную куртку.
С одной стороны ево отделял от уровня крыши метр ограждения, с другой
же от поверхности земли ево отделяли семь этажей апщаги. Мои ноги
сразу жэ сделались ватными, точь-в-точь как это описываецца в дешёвой
журнальной литературе, и слова, которыми я хотел прекратить эту сцену,
застряли у меня в глотке.
Панк дошёл до угла ограждения, являвшевося для нево поворотом на
девяносто градусов, и продолжил свой путь дальше. Да не прямо, матьвашу,
а дальше, после поворота. Наконец я сумел спросить Панка: "слушай...
можэт ты аттуда слезешь ?"-"Да лааадно...", ответил Панк, и продолжил
сваё путешествие над пропастью. В моём воображении нарисовалась
картина, как Панк летит вниз, с точно таким же отсутствующим лицом,
медленно кувыркаясь в воздухе, нисколько не обеспокоенный стремительным
приближением к нему планеты Земля.
Мои нервы не выдержали этого зрелища, и я развернулся, и ушёл с крыши.
На следующий же день я встретил Панка, точно так же бесцельно бродившего
по апщаге.
С тех пор иногда, очень редко, этот, вроде бы ничего не значащий
случай, снова всплывает у меня в голове, и тогда я начинаю думать-
а что, если бы на следующий день вместо Панка я увидел бы выемку в
асфальте ? Что я мог бы сделать тогда ?
А смог бы я сам пройтись по тридцатисантиметровому ограждению в
ветренную ночь, когда с одной стороны открывается дорога на тот свет,
длиной в семь этажей ? Как ответить на этот вопрос, не обманув себя ?