Он сунул руку за отлог телогрейки, и секунду поколебавшись, достал оттуда комок бумаги, видимо когда-то бывший тетрадным листком теперь сложенный, скорее да же скомканный грубой мужской ладонью до размеров спичечного коробка. Молча протянул мне как-то без участия с тяжелым выдохом, будто боясь закашляться, - от супруги…от Любушки…

Я держал в руке письмо…

За три года войны я не получил ни одного письма, да мне никто и не мог написать, я ведь был сиротой на фронт ушел совсем мальчишкой, не любившим и не подозревавшим даже об этом, а вот держа в руке этот клочок бумаги мне вдруг показалось, что это письмо адресовано мне…. Я присел рядом с Григорием, развернул серый, местами уже протертый и вовсе до разрывов лист.
- уже месяц прошел - неожиданно сказал Григорий - после письма…
Я стал читать. Читать было сложно, подчерк был такой тревожный, строчки, будто чувствуя слабость руки падали вниз к дате, буквы местами расплылись, да и затертые швы в местах сгиба оставили текст малопонятным…

" здраствуй Гришенька здраствуй дорогой муж. Как ты там Гриш? жив? здоров? В последнем письме писал что хвораешь…так я следом за письмом тебе шерстяные носки высылаю сладила из Оленькиной кофточки моль ту что побила они правда зеленые цветом но ведь в сапогах-то поди не видно будет. Как давно тебя нету Гришенька как давно…и дома нашева нету все война отняла к себе затребовала из хозяйства одна воронка от бомбы на огороде осталась. Случилось у нас несчастье Гришенька …. у нас… у тебя теперь родной наверное, только у тебя.
Остался ты Гриша без семьи, без любимой дочки и жены своей Любушки…
Оленька…Гриша вчера при бомбежке погибла а я Гриша не могу жить с таким вот…ведь и могилки даже нет…ты прости Гришенька, что оставляю тебя одного но нет для меня больше ничего ни неба синего ни Оленькиных ладошек теплых, ни дыхания твоего жаркого…прости Гриша"

Письмо выпало у меня из рук…
-а мне…лучше бы уж похоронку прислали…чем это…- уронил куда-то в сторону Григорий и вдруг встрепенувшись, с блеском в глазах, пальцами железными своими мне в плечо, вцепившись и заглядывая в глаза, как будто стремясь найти вину во мне - а на перекопе как было...
укусило меня свинцовое жало, замер как будто привиделось что-то или голос какой внутри услышал…и истома такая по телу…прилечь бы... хоть и сил еще на пашню-другую, как разгоряченному страдой с ладонями рваными в кровь и конь с пеной в удилах на борозду валится, а разморило как в июльский полдник... крынка кваса холодного - рукой дотянись...ни шума, ни пороховой гари, ни перекошенных в исступлении лиц рядом и так осел на песок воронки вниз с краю до дна сползая, где и вода еще не успела от проливного дождя скопиться и замер, прислушиваясь к щебетанию тишины... а лейтенант молодой на меня -сука, ты что тут, блять, разлегся, патриот хуев, а ну встать! Встать я сказал, блядь лежачая…-уж в прицеле пэпэша его рот искривленный чернеющим овалом прыгал как воробей, а тут и боль и злоба и слабость скрутили меня, рванул он на моей груди гимнастерку , окаменел лицом, бросил сквозь зубы.. блядь… и к смерти партийной молодым рысаком…вырывая каблуком подкованным своего сапога хромового из земли корешки осоки…выжил он меня…той болью своей или моей…а под вечер и письмо вот…

Григорий вдруг замер…поднял листок, разгладил его на колене, смахнув кусочки земли, достал папиросу прикурил и от не догоревшей спички поджег зажатую в руке бумагу, и огонь лизал его пальцы, выжигая, зажатую между ними плоть письма, коптя своим желтым языком ногти и скручивая в невидимые кольца выцветшие, окаймляющие фаланги густые кочки волос, распространяя запах деревенских сеновалов, с сожженными заживо жителями…