— Просыпайтесь, засони! Мы на месте, — Мышеост обернулся с облучка и прикоснулся узловатым ореховым посохом к Гошнаг и Полине.

— На каком ещё месте, где мы? — Талько сладко и лениво потягивалась, как сытая кошка. От её злости не осталось и следа, чувствовала она себя прекрасно, как будто проспала целые сутки в удобной кровати, а не в обнимку с подружкой, сидя на набитом конским волосом матрасе в цыганской кибитке.

— На месте временного расставания. Я отъехал назад, к Шунтуку, за мост перед Тульским, тут треть парасанга до райцентра, ну километра полтора, если по-вашему. Повозку развернул, время запустил. День будний, рабочий, уже машины и подводы мимо проезжали, повозку твою видели. Кони приметные очень, поэтому если спросят, скажешь, что останавливалась себя в порядок привести после дороги. Всё говори, как задумала, не бойся, но и не умничай, не зли власть. Ты глуповатая и жадноватая девчонка-станичница, если и слышала что, так это люди разное судачат, а у тебя только огород на уме. Полина, вылезай прощаться, пока дорога пустая.

— Как вы добираться будете, адэ, и куда?

— Пока наша девочка поправляется, а я свои дела улаживаю, мы будем под горой Физиабго, в монастырской Михайло-Афонской пустыни, в подземном храме.

— Так монастырь разогнали в том году вроде? И он православный же. Ахурамазда не разгневается разве?

— Разогнали, да. Но нам сейчас там удобно с Полиной, никого нет, а сады остались, живность кое-какая, источники подземные. В подземелье бочки с маслом для светильников. Мне особенно ничего не надо, а вот девочке мясо нужно, чтобы силы вернулись. Ещё луга с травами целебными. Христиане нам не враги, они просто пошли за иудейской приманкой. Цель хорошая, а методы негодные. Об этом позже поговорим. Что до монастыря, то те, кто место для него выбрал, в устройстве мира понимал. Это «станция», как ты называешь. Пока ты спала, я у тебя в голове разместил, что знаю о скитальцах. Не так уж и много, не моя область, но тебе пока достаточно будет, там и про алмасты есть. Сейчас все волны от брошенного Ахриманом камня улягутся, и будешь заниматься, если захочешь. Только будь осторожна и языком не болтай, это не шутки, сама всё видела. Когда поутихнет, я дам знать, тогда и приедешь в пустынь. Прощайтесь, тебе тоже пора, совещание у Хакурате скоро закончится.

— Гошка, душа моя! — Полина обняла подругу. — Прости, что так расстроила тебя и не могу сейчас вернуться. Воскрешение — это очень серьёзный вопрос. Мне повезло, но я должна пройти... как это лучше сказать... ну как послушание у нас в православии. Мне помогли, значит и я должна помочь. Могу отказаться, но тогда перейду на другую сторону, и через меня на близких падут несчастья, а я вас всех очень люблю. Я обязательно вернусь, только не знаю, когда, там время идёт иначе. Помнишь, я панагию сделала, с кристаллами, которые мы вместе нашли в твой пещере в Жёлтой горе? Скажи родителям, пусть иногда на неё смотрят, и сама гляди. Я буду чувствовать и знать, что вы меня тоже любите и ждёте. Прощай, Гошнаг Талько, нам пора.

— Лошадей хоть возьмите, я с попутными доберусь, или давайте одну выпряжем, чего вы пешком-то... — Гошка пыталась хоть на минуту отложить расставание, понимая, что уже вряд ли увидит подругу в обозримом будущем, но две фигуры, большая и маленькая, уже спустились в рощу у дороги на Шунтук и скрылись из вида.



Через полчаса бывшая цыганская кибитка, запряжённая двумя огромными жеребцами, остановилась на площади автостанции Тульского, напротив единственной гостиницы, носящей гордое имя «Дом рабочего и колхозника».

Талько шустрой ящерицей соскочила с облучка, привязала поводья к оструганному бревну коновязи, сунула разряженный револьвер в карман и направилась к дверям, которые охранял, если можно так выразиться, молодой рыжий красноармеец. Одетый чёрти как — в смесь из военной формы и гражданского, он восседал на дубовом чурбачке для чистки обуви и пытался скатать на грязной коленке огромную козью ногу из листа бесплатной газеты, выдаваемой постояльцам, и пригоршни рубленых стеблей махорочного табака. Получалось плохо, и солдатик злился.

— Здравствуйте! А Шахан-Гирей Умарович здесь?

— Ты кроме меня здесь кого-то видишь?

— Вижу.

— Кого ты видишь, курица бестолковая?

— Брата вашего родного вижу.

— Где?

— В Маланьиной избе! Сидишь ты на нём, олух царя небесного. Ноги подбери, пройти мешаешь.

— Не положено, а ну стой, стрелять буду!

— На положено — говно наложено. Стрелять из чего собрался, из пальца?

— Договоришься сейчас у меня! — Аника-воин вскочил, рассыпав махорку, и больно ухватил Гошку за плечо, о чём немедленно горько пожалел.

Талько коротко, но сильно ударила носком ботинка или "пыром", как говорят во дворах, в переднюю часть голени часового, прямо в кость, защищённую только его собственной кожей и тонкими летними обмотками.

Солдатик с заячьим криком упал в пыль и начал в ней кататься, держась за болезненный ушиб.

— Чего ты... вы дерётесь? Больно же, и вообще, часовой — лицо неприкосновенное!

— Так ты не лицо, а жопа, про жопу в Уставе караульной службы ничего не сказано. Почему в таком виде на посту? Фамилия?3

— Корепановы мы, а чево?

— Чевочка с молочком, деревенщина ты безлошадная, товарищ Корепанов. А ты не вотяк ли часом?

— Сарапульский, да. Как вы догадались?

— Рыжий ты, и фамилия знакомая. У нас в Шунтуке батюшка православный служит, Николай Яковлевич Корепанов. Тоже рыжий, хотя с лысиной уже, и дочки у него такие же.

— Так это ж дядя мой и есть! Я к нему ехал, а тута вота как вышло.

— Поднимайся давай, тута-вота, — Гошка помогла бойцу встать и усадила его обратно на пенёк. — Звать-то тебя как, гражданин племянник?

— Василий Константинович я, отца моего, стало быть, Константином звали.

— Я догадалась. Скажи, Василий Константинович, а начальство здесь? Мне товарищ Хакурате позарез нужен, дело государственной важности, я не шучу.

— Это который на машине приехал? Махонький, с усиками, на Шарло Чаплина из кино похожий?

— Именно.

— Тама он, в столовой оне заседают. Велено было не пускать никого постороннего. Вы извините, я только второй день здесь в армии служу, не знаю кто посторонний, кто нет. Проходите пожалуйста, только уж не говорите никому, что я встретил без уважения, мне достанется на орехи.

— Подожду, пока прозаседаются, разговор у меня не для всех. Не бойся, не скажу, мы же теперь с тобой друг другу считай роднёй приходимся. У тебя махорка-то есть ещё? — Гошнаг подняла с земли газету «Гъупчъэуат», отряхнула, сложила низ страницы, прогладила сгиб ногтями и аккуратно оторвала полоску в три своих пальца шириной.

— Есть, мне этого добра дежурный в КПЗ от души насыпал вместо завтрака, — Василий встал и выгреб из кармана шаровар и гимнастёрки на пенёк доброю восьмушку крупных кусков стеблей листового табака.

Талько подцепила из горки пару кривых жёлто-коричневых палочек, перетёрла их в руках и вдумчиво обнюхала пальцы:

— Наш табачок, приреченский, из американских семян сорта Вирджиния, прошлогоднего урожая. Дрова, конечно, но это поправимо.

— Вот это да! Слышал, что знатоки вино по вкусу и запаху определяют, но чтоб табак? Вы агроном наверно?

— Есть за мной такой грешок. На самом деле семена только в том году завезли, и поля опытные по первому разу засеяли в Приречном. Штык от винтовки отомкни, — Гошка указала рукой на трёхлинейку, косо прислонённую к стене в углу входной площадки.

— Не могу.

— Это почему же, по уставу?

— Сами посмотрите, — Василий Константинович сделал несколько цаплеобразных шагов, снял с конца ствола одноухую замызганную будёновку-ерихонку с ещё синей, царской звездой и принёс оружие названой родственнице.

К кривому стволу толстой медной проволокой был примотан длиннющий штык-ятаган от французской винтовки Шасспо. Затвор у Мосинки и вовсе отсутствовал, как и магазин с патронами.

— Тебя в цирке или в цыганском таборе в армию снаряжали, горе луковое?

— Это длинно рассказывать. Невезучий я, хоть и рыжий.

— Ничего, время есть пока, — Талько сбегала к повозке и принесла свой штык, который наточила до остроты бритвы за время возращения с Чёртова Пальца. — Говори, я слушаю.

— Отец мой с дядей Колей давно в разладе были, хотя и братья родные.

Батя виноват, конечно, он младшим был, всё с рук сходило. Дядя в семинарию учиться уехал, только в каникулы заезжал на неделю-другую матери помочь, а мой с малолетства по острогам. Жениться как-то успел, между ходками меня и сестру зачал. Жена его, мать с Галей наша, после вторых родов чахнуть начала, еле выкормить успела. Я кое-как в приходской школе отучился, а Галка-то немтырём родилась, куда ей учиться-то? Так-то она не дура, всё понимает, хозяйству обучена, шить-стирать, готовить. С бабкой в доме и в огороде всё время. Рисует красиво, а толку с того? Копейки лишней в доме никогда не водилось, не до красок с кистями. Грамоте выучили сами как могли. Матушка, царствие небесное, семь лет как почила, в начале этой зимы на отца из колонии похоронка пришла, от туберкулёза сгинул. Тут и бабуля наша враз занедужила. Перед смертью сказала мне, что в шкатулке за иконой два письма от дяди Коли лежат. Одно из госпиталя, а второе из епархии здешней. Наказала: мол, продавай, Васька, дом и езжай с Галиной к Николаю, сгинете вы здесь в медвежьем углу, а у него там семья, приход сельский дать обещают и с домом помочь. Не чужой человек, Господу служит, найдёт уголок на первое время, а там ты сам поднимайся. Тебе девятнадцать январём сравняется, полевые работы знаешь, в порту на Каме грузчиком подрабатывал, прокормитесь как-нить уж. Там края хлебные, говорят.

— Верно говорят, — Гошнаг закончила шинковать крупку на пеньке и стала отбивать табак тыльной стороной рукоятки нагана.

— Продали хату со всем скарбом за гроши и на перекладных сюда отправились через Самару, Саратов, Ростов, Армавир... Считайте, без малого два месяца в дороге провели.

— Прибавь хода, Корепанов, а то я засну сейчас. Отец Николай в Шунтуке, ты здесь, в Тульском, а сестра-то где? Потерял в дороге?

— Так рассказываю как умею. Приехали мы в Майкоп двумя днями тому, пошли в храм узнать, как дядю Колю найти, послали нас в Шунтук этот чёртов. Нашли у рынка подводу попутную с мужичком лихим, задёшево сторговались, с деньгами-то уже совсем худо стало, и покатили. На полпути нас конный милицейский патруль остановил с проверкой. Возница наш с облучка спрыгнул и в лес улепетнул. Милицейские кладь в повозке осмотрели, а там оружие, лекарства и консервы армейские. Оказалось, что тут бандиты в округе промышляют, и на них облавы проводятся. У меня на руках только справка от рыбацкой артели в Сарапуле выданная, а у Гали метрика. Нас в околоток доставили как подозреваемых.

— Ну?

— Баранки гну! Ой, извините. Переночевали мы там в разных камерах, а потом Галинку утром обратно в Майкоп, в спецприёмник-распределитель для беспризорников повезли. Со мной быстро выяснили, телеграммой или звонком — не ведаю, что я никуда из города доселе не выезжал и характеризуюсь положительно. Только вот беда: пока мы по городам и весям мыкались, закон новый вышел о снижении призывного возраста с двадцати одного года до девятнадцати лет, а я ни ухом ни рылом, типа уклонившийся. Сарапульские открестились и на местных меня повесили. А тут проверка эта, совещание, заседание. Околоток пустой, задержанных нету, окромя меня, да и я, по сути, без вины виноватый получаюсь. В дезертиры записывать — себе отчётность портить, решили меня призвать как бы условно, пока книжку красноармейца оформят или ещё как. Насобирали по людям за день, что смогли, матрас с подушкой в камеру принесли, пожрать из дому притащили, махорки отсыпали, велели устав учить. А утром суета началась: едут, едут! Дали ружбайку эту, нарядили как могли, подождали, пока начальство в гостиницу зайдёт и наказали никого не пускать, значит.  А я с утра не жравши, вот и решил покурить, чтобы голод приглушить. Вот и вся история.

— Ничего себе, вы везунчики! Посмотрим, чем смогу помочь, — Гошнаг отряхнула пистолет, спрятала в карман и разделила кучку табака на разные части: — Учись, боец.

Девушка сложила оставшуюся газету вдвое и ловко свернула фунтик, в который сгрузила большую часть махорки и закрыла бумажной же крышечкой из газетного уголка:

— Держи, теперь не рассыплешь. Но кисет всё равно надо завести.

Василий Константинович вывернул карманы солдатских шаровар ослиными ушами, вытряхивая крошки и грустно изрёк:

— Не на что мне приобретать, всё последнее отобрали до выяснения.

— Разберёмся, не переживай. Советская власть не даст пропасть. Запоминай, как козью ножку крутить. Берёшь полосу за уголок и начинаешь сматывать. Не старайся сразу тонкую делать, она тянется как гармошка, — видишь? — Гошка потянула противоположный кончик трубочки, и та удлинилась, одновременно становясь тоньше. — Главное, не дави по бокам, тогда круглая и ровная получится. Теперь от начала отматываем три узких оборота и наносим клеящий состав. — Гошка для наглядности высунула свой тонкий розовый язычок подальше, послюнила внутреннюю сторону ленты, скрутила тонкую сторону потуже и отщипнула ногтями самый кончик. — Теперь отмеряем примерно пятую часть, немножко смачиваем, чтобы бумага стала податливей, аккуратно перекручиваем раза три, обминаем тихонько и отгибаем мундштук чуть шире прямого угла. Дым не такой горячий будет и крошки в рот не попадут, понятно?

— Ага. Как у вас всё красиво получается. На фронте научились?

— Пфф... На трудовом фронте. У отца в кузне времени нет, да и руки грязные. Спички-то у тебя хоть найдутся, Василий Константинович? — Гошнаг с ладошки набила козью ножку, усердно оглаживая бока самокрутки. — Нужно довольно плотно набивать, тогда экономно тлеть будет, но и особенно туго не следует, потому что гаснуть станет. Приноровишься со временем, короче.

— Благодарствую! — рыжий принял изделие, достал из кармана гимнастёрки засаленный коробок фабрики Демьяна Бедного и стал неловко шкрябать спичкой по облезлой стороне коробка.

— Господи! Осталось только самой за тебя покурить. Дай сюда! — Талько вынула спичку, согнула ногу в колене, прижала головку к натянувшейся на бедре ткани и резко протянула спичку к себе. Вспыхнул весёлый огонёк, и наставница протянула рохле уже раскуренную самокрутку. — Давно куришь-то?

— С пацанами на рыбалке баловались, — Василий мужественно и глубоко затянулся пару раз и грохнулся, потеряв сознание, навзничь с пенька, выронив разгоревшуюся козью ножку аккурат куда не надо. Падая, он успел ухватиться за стоящую рядом винтовку и последним судорожным взмахом ухитрился высадить прикладом затемнённое стекло одной из двух створок входной двери.

На звук разбившегося стекла тут же вылетел маленький кругленький НКВ-дешник в синих форменных брюках и двумя кубарями в каждой малиновой петлице, вероятно, охранявший вход с внутренней стороны гостиницы.

Увиденное настолько удивило его, что он сбился с положенного порядка действий: на земле, белым обескровленным лицом вверх, лежал, недвижно разбросав руки и ноги в стороны, часовой, а непонятно какого пола и возраста фигура, склонившаяся над телом, лупила солдата ладонями по причинному месту и плевала в том же пикантном направлении.

Когда младший офицер понял, что ничего не понял, он потянулся к кобуре и открыл рот для подачи голосом сигнала тревоги, но мгновенно осёкся, увидев смотрящий ему в лоб ствол револьвера, а за ним два ярких синих глаза под взъерошенной чёрной девчачьей чёлкой. Взгляд незнакомки скользнул по петлицам, и спокойный чистый голос отчётливо произнёс:

— Поднимите руки, товарищ командир роты, и представьтесь.

Скорее властные повелительные интонации, чем наставленный наган отбивали желание спорить.

— Равиль Касымов, уполномоченный сводного отряда по борьбе с бандитизмом.

— Лейтенант, и двери стережёте?

— Никак нет.

— Хорошо, товарищ Касымов, опустите руки, но только без глупостей пожалуйста, не хватало ещё от своих пулю получить. — Гошнаг сунула наган в карман рабочей куртки, а выдернутый из колоды штык — в рукав, на привычное место. — А вы, случайно, не тот Касымов, который банду абреков Лелюха Анчока и Ивана Бандурки в Ассоколае взяли?

— Ну не я один же, но рота моя была. Троих потеряли, а мне пуля в лёгкое досталась, за три месяца в лазарете вот как отъелся. Меня Шахан Умарович сюда, в Тульский назначил, вроде как на реабилитацию в санаторий, а тут тоже весело, как посмотрю, — Равиль показал на тело Василия. — А вы кем будете, товарищ грозный начальник?

— Народный делегат от хутора Шунтук Гошнаг Платоновна Талько с секретным поручением к Шахан-Гирею Хакурате, председателю Адыгейского облисполкома. Теперь слушайте внимательно и принимайте к исполнению: у часового голодный обморок и непроизвольное самовозгорание на этой почве, которое я ликвидировала. Первое: необходимо перенести тело в кибитку, напоить горячим сладким чаем и накормить. От несения караульной службы отстранить до выяснения причин, кто поставил голодного безоружного часового, не принявшего присягу, в охрану первого лица республики. Но выяснять будем позже, сейчас надо оказать первую помощь, убрать с глаз долой от руководства и прибраться тут. Второе: в кибитке документы государственной важности и материальные ценности. Быстро организуйте перенос под вооружённой охраной двух проверенных бойцов. Освободите отдельный номер на первом этаже, занесите два стола и кресло для Шахана Умаровича, обеспечьте вооружённую охрану и телефонную связь непосредственно из номера, вызовите из города подкрепление. Гостиницу оцепить, всех пускать, никого не выпускать. Я не шучу, Равиль, среди собравшихся такие враги советской власти, что твои Лелюх с Бандуркой детьми сопливыми покажутся. Загляни-ка в саквояжи, — Талько подвела молодого лейтенанта к повозке.

— Инян бятагэ! Извините, вырвалось, — на это можно наверно весь турецкий флот купить и ещё сдача останется!

— Веришь теперь? Тогда исполняй и ни слова никому, головой отвечаешь!

— Есть исполнять, товарищ делегат от Шунтука! — башкир покатился колобком на своих коротких кривеньких ногах, как будто специально предназначенных для верховой езды.

Несмотря на довольно потешный внешний вид с оттопыренными мясистыми ушами на бритой голове, широколицый Равиль понравился Гошке улыбчивостью и понятливостью, и она была рада тому, что в Тульском теперь появится такой военачальник. А уж рассказы о подвигах непобедимого Касым-батыра и его воинах уже давно вышли за пределы северной части республики.

Спустя четверть часа Гошнаг, в сопровождении лейтенанта и двух бойцов из его отряда, несущих большие тяжёлые саквояжи, зашла гостиничный номер, где за сдвинутыми столами сидел небольшой смуглый человек в гимнастёрке и чёрной кубанке. Его живое лицо с тёмными проницательными глазами и щёточкой чёрных усов действительно отдалённо напоминало лицо известного экранного комика, но взгляд был серьёзный и даже слегка настороженный.

Красноармейцы водрузили баулы на стол и, подгоняемые лейтенантом, встали с револьверами в руках у двери, лицом к вестибюлю гостиницы, в котором, как ласточки на проводах, сидели на придвинутых к стене стульях разномастные местные и приехавшие из города с председателем облисполкома чиновники.

— Гошнаг Талько, — коротко представилась Гошнаг Талько. — Здравствуйте, уважаемый Шахан-Гирей Умарович!

— Просто товарищ Хакурате, некогда нам китайские церемонии разводить. Ты не дочь ли Платона Талько, руководителя земельного товарищества из Шунтука? Ничего, что я на «ты»?

— Она самая, товарищ Хакурате. Конечно можно, мне же пятнадцать лет всего.

— Ты чего, Равиль? Опять лёгкое прихватило? — Товарищ Хакурате повернулся к лейтенанту, за неимением стульев, усевшемуся на гостиничную кровать с марлевым пологом и держащемуся за грудь. — Дай посмотрю, снимай гимнастёрку живо, ты же знаешь, что я военный фельдшер по образованию, с большой практикой. А ты отвернись, Талько, тебе рано ещё на мужчин смотреть!

— Не надо ничего смотреть, дядя Шахан, у меня от смеха оба лёгких сейчас оторвутся к шайтановой матери! Вот ведь коза ушлая, построила меня, как первоклашку! Сопля соплёй, а службу как «Отче наш» знает, врать не буду.

— Сам ты сопля и козёл ушлый! — взвилась тут же Гошка, позабыв где и зачем находится. — Расскажи лучше дяде Шахану, как в штаны свои чуть не навалил, когда я на тебя холостой наган навела, патронные гнёзда в пустом барабане насквозь же просвечиваются. Как ты только Лелюха и Бандурку поймал с такими мозгами телячьими? Я для себя, что ли, старалась?

— А ну, прекратили оба немедленно! — Хакурате с такой силой саданул кулаком по столу, что с рогулек телефонного аппарата слетела трубка. — Вижу, что вы уже успели подружиться. Так что у тебя за секретное поручение ко мне, гражданка-грубиянка Талько?

Свято-Михайловская Афонская пустынь в начале прошлого века. \ в заглавии - фотография того, что стоит ныне.\


Вход в катакомбы монастыря


Внутри катакомб




Сарапул. 1912 год