На третий раз боёк нагана нашёл капсюль патрона, и вся дульная энергия пули и пороховых газов вошла в черепную коробку Ащеулова без малейших потерь. Из нареза выметнулся небольшой фонтанчик крови, глазные яблоки поручика покинули привычные полости черепа и повисли на серых проводках зрительных нервов.

Тело бандита начало заваливаться вперёд, но Талько пинком опрокинула его на спину и осмотрела раны в нижней части живота.

— А мы с тобой молодцы, Платон Елисеевич! Почти одна в одну пули вошли. Хорошие винтовки, пристрелянные. Домой надо забрать. Почисть пистолет пока, пожалуйста, — падчерица протянула наган бледному как полотно отчиму. — Отче, вы не стесняйтесь, прочтите «За упокой» и что там ещё по канону полагается. Он же в православие крещён был. Не положено только еретикам и самоубийцам, разве не так? Пробормочите уж что-нибудь, соблюдите христианский обычай. Подумаешь, дочку вашу десятилетнюю зарубил и вторую чудом не сжёг вместе с часовней, делов-то. Крест всё спишет, так ведь? Так крест при нём, только изнутри — это важно для вашего бога? Ну так достаньте. Сами ему брюхо вспорете, или мне помочь? — Гошнаг буквально испепеляла священника взглядом, как будто в её самоё вселился демон.

— Ничего я не буду делать, — отец Николай потупил взгляд. — Не нравится мне это всё. Ты, наверно, во многом права, но я не палач.

— Прекрасно! Вы дали этому кошмару начало, затеяв похороны старца в Шунтуке против его последней воли, вы накликали сюда слуг Арихмана, проковыряв дырку между людским и не людским, накликали на хутор бандитов, сделали нас заложниками, потеряли дочь, а теперь умываете руки, прикрываясь христианским милосердием. Навалили кучу, а разгребают пусть другие, да? Вы не палач, согласна. Вы лживый двуличный болван, уж извините за прямоту, Николай Яковлевич. Идите с Платоном в рощу, где табун пасётся, пригоните мне кибитку скромную, но на хорошем ходу, запрягите тройкой приличной и ждите у засеки. Марш отсюда, чистоплюи!

Убедившись, что мужчины отправились исполнять поручение, Талько подошла к братьям, лежащим в пяти метрах от обезображенного трупа Ащеулова.

— Как вам мой блеф, ребята? Теперь назовите мне хотя бы пару причин, по которым я не убью и вас, — Гошнаг уже прикинула, кто из директорских сыновей слабее духом. — Учтите, что молчание приведёт к посажению на кол. Это долгая и очень мучительная смерть, к тому же, я буду отрезать от ваших тел кусочки, а под ногами разведу небольшой костёр.

— Поручик контрой был, а мы несовершеннолетние комсомольцы. За нас тебя накажут. Отпусти нас по-хорошему, и мы никому ничего не скажем, клянусь, — Пшимаф был наглее и самоуверенней. — Отец всех на уши поставит, он черкес местный, а ты приезжая и семейка твоя вся мутная. Мать — то ли знахарка, то ли вещунья, папашка с артельными делами мухлюет, про служителя культа я даже говорить не хочу, с ним разговор и вовсе короткий. Так что на тройке мы отсюда поедем, это ты верно придумала.

— Ага, — Гошнаг выстрелила Пшимафу в сердце. — Угадал отца в тесте, а он в говне. Девушка убила своего первого мужчину, надо пьесу написать для школьного драмкружка. Ты как, Пшифуй, будешь участвовать в постановке или вместе с братом из-под земли слушать будешь?

— Я хочу жить, очень хочу. Я сбегу в Турцию, а потом дальше куда-нибудь, чтобы отец не нашёл. Он меня сам убьёт, если узнает, что я тебе всё рассказал. В саквояжах деньги, золото, марафет и документы с этим, как его… Ну, когда про всех всё написано. Ащеулов говорил, что это его страховка, потому тюрьмы и не боялся.

— Компромат? Это хорошо. Золото где брали?

— Отец артельщиков нанимал из босяков, а сам по библиотекам ходил и людей местных выпытывал, мол это для музея, для истории. Босота курганы раскапывала, дольмены расковыривала за долю малую. Но это не главное. Он жилу нашёл, откуда оно по рекам идёт. Там много, очень много. Он один раз нас с собой брал, я помню и показать смогу.

— Где именно? Драпанёшь в Турцию, где я тебя там найду, если наврёшь?

— Если скажу, ты меня убьёшь.

— Может быть. А может быть и нет. Если не скажешь — убью точно.

Пшифуй замолчал, прикидывая варианты. Одной рукой он шарил рядом с собой, пытаясь нащупать что-нибудь из одежды, чтобы прикрыть наготу.

— Я разрешала двигаться? Не припоминаю такого. Давай я тебе помогу принять решение? Смотри и слушай внимательно, — Гошка откинула барабан нагана и показала Пшифую. — Семь гнёзд, два патрона. Три щелчка — и ты свободен. Шансов мало, но они всё-таки есть. А вот времени у меня нет. И настроения тоже. Всё вспоминаю, как вы мне реликвии свои показывали.

Талько уже привычным движением прокатала барабан по рукаву, упёрла ствол в переносицу одноклассника и взвела курок.

— На Чугуше. Пятьдесят вёрст отсюда.

— Я знаю, где Чугуш, и сколько до него. Не беси меня, — ствол упёрся сильнее.

— Где Белая поворот в обратную сторону делает, только как раз с обратной стороны горы.

— Чугуш большой. Там золото на ветках висит? Я тебе сейчас уши отрежу по одному, веришь? — Гошка потянулась к штыку.

— Не надо уши. Я слова подбираю, чтобы рассказать правильно. Недалеко от подножья, там речка начинается, Киша, вроде бы. Маленькая совсем, но исток приметный, на лужайке пирамидой в человеческий рост сложены три больших камня.

На Чугуше есть вертикальный узкий срез чуть выше середины, видно, часть склона обрушилась когда-то и открыла золотую жилу. Если к пирамиде спиной стать, то перед самым закатом солнца минут на пять кусок жилы виден в ясную погоду. Как будто там окошко горит жёлтым светом.

— Как вы поднялись к жиле? Отец ваш пузатый, как тандыр, а вы на физкультуре по канату залезть не можете.

— А мы и не поднимались. Срез этот почти до самой земли идёт и там полка каменная. Ширина метров десять, длина около сотни. Полка наклонена к горе, её с земли не видно совсем.

— И там?

— Золото. У стены выше, чем по колено, по краям на нет сходит, наверно дождями смывает или ледник тает. Под горой овражек небольшой, весь кустами колючими заросший, там щель под гору ныряет. Что туда с полки пересыпалось, всё под землю уходит. Намыть можно немного, но воды проточной нет, да и кому в голову придёт там копаться, старатели намного севернее ходят, где Берёзовая в Белую впадает — туда с Малого Чугуша выносит немного, на хлеб с маслом намыть можно.

— Полка высоко?

— Как колокольня Успенского собора, может чуть выше. Склон крутой, но твёрдый, сыпучку там давно всю смыло. Мы часа за два поднялись, без крюков и верёвок.

— До Чугуша как добирались?

— На лошадях. Проводник нас по берегам речек вёл. Всё, как и здесь, только высота больше, поначалу уши закладывало. Из Тульского за три дня добрались. Гору почти день объезжали, пирамидку эту на поляне искали.

— Проводник с вами был, говоришь? Кто он?

— Пердун старый из босоты. Пил как не в себя, но в горах разбирался. Про золото он слышал что-то, но не верил. Тут же каждый второй про курганы, клады и россыпях золотых насвистеть может.

— И куда этот пердун делся? Где его найти?

— В канавке той и лежит с камнем на груди, если под землю ещё не затянуло. Как его оставишь? Растреплет всё в первом же шалмане, да и всё равно не жилец был, водку травой закусывал. Отец сказал: что знает один — знает один, что знают двое — знает свинья.

— Прав был твой батя, — Гошнаг отвела ствол от переносицы Пшифуя и выстрелила ему в сердце. Посмотрела в глаза алмасты: — Я ничего не обещала, правда же? Я сделала то, что ты хотел. Все ваши обидчики мертвы, вас никто не потревожит. Пара караульных где-то по лесу бегает, но это ты сам решай… Как, уже? — Гошка посмотрела в сторону восточной засеки.

Платон с отцом Николаем конвоировали двух бандитов со связанными за спиной руками. Вслед за ними, на некотором отдалении, топали несколько сородичей Большого.

— На кой ляд вы их сюда приволокли? Не могли на месте вопрос решить?

— Мы кибитку тебе снаряжали, упряжь перевязывали, дышла перекидывали, а тут эти волосатые ребята контриков пригнали. Ты командир, мы их к тебе сразу.

— Врёте, как дети в детском саду, просто руки марать не хотите. Когда уже жопами думать перестанете? Ну, допустим, начнут нас органы трясти, и что? Вы, два здоровых взрослых мужика, перед мусорами будете на меня, маленькую девочку с белыми бантами, пальцами показывать: «Это всё она, дяденьки! И мину нашла, и гору взорвала, и сотню человек убила, и главарей казнила, а мы с батюшкой просто пописать около дома вышли и заблудились», — ага. И мусора такие: «Верим, верим! Эту кнопку с бантиками к стенке и в расход, а вам, правдивые граждане Талько и Корепанов, талоны в столовую горного комбината и компасы командирские от советской власти. Теперь после обеда ссать в обнимку по нему ходить будете, чтобы опять не заблудиться». Большие дядьки вроде, а без гармошки. Кибитку хоть подготовили, мыслители?

— У края осыпи стоит, ваше высочество. Тройку подобрать не удалось, парой запрягли, но какой! Настоящие першероны. Высоченные, вороные с жемчугом, ухоженные. Да и парой по лесной дороге сподручней выйдет. С какого только двора их ромалы свели…

— Цыгане в Ростове жирафу из зоопарка свели, что им стоит лошадь попятить? Несите тела братьев в кибитку, не надо одевать, всё равно сожгу. Ащеулова оставьте, его в таком виде никто не опознает. Потом вернётесь за телами дозорных и саквояжами.

— Патрульные живые же!

— Придётся исправлять вашу недоработку. Отойдите от них, они не убегут, алмасты их мысленно держат, — Гошнаг подняла винтовку и застрелила обоих бандитов по очереди, даже не изменившись в лице.

— Зачем тебе трупы и что в саквояжах? — отец Николай смотрел хмуро, но не перечил.

— Ситуация изменилась. В саквояжах деньги, драгоценности и очень важные документы, касающиеся всей республики и соседних областей. Если плесень всю не убрать, появятся новые Ащеуловы, если не хуже. В Тульском сейчас товарищ Хакурате с проверкой должен быть, я на опережение сыграю. Вас здесь не было, Николай Яковлевич, вы Полинку хоронили, а мы с Платоном краденых лошадей искали и вот на это всё наткнулись. Я всё продумала, не переживайте.

— Мы разве не вместе поедем? — заволновался Платон.

— Нет. У вас тут ещё работа останется. Тащите братьев и всё остальное, перед отъездом скажу, что ещё сделать нужно.

Теперь с тобой, мой очень большой друг. Сюда приедут люди, будут всё осматривать. Они не враги, но на глаза им лучше не попадаться. Отсидитесь где-нибудь неподалёку, к нам в Шунтук пока нельзя, к нам они заедут наверняка. Это ненадолго, они ничего существенного не найдут. Не должны найти, по крайней мере. Ты здесь со своими ребятами убери всё. Камнями закидайте, в лес затащите. Наши уведут с собой лошадей и повозки. С Платоном не ругайся, он человек хороший, просто боится вас и от страха подкалывает... Как это ты со мной поедешь? Я отправлюсь к первому председателю облисполкома Шахан-Гирею Умаровичу Хакурате. Он не в лесу под деревом сидит, как я тебя к нему приведу? Откуда ты знаешь, что я сначала к директору школы, Амзату Пиютовичу заеду? А, ну да, от тебя мысли не скроешь. Хорошо хоть, ты не разговариваешь, а то бы такого Платону и батюшке рассказал, я бы от стыда под землю провалилась.

— Гагук...

— Даже и не начинай! Топай давай к кибитке, раз надо — значит надо. Лошади тебя не испугаются, не понесут? А то собаки почему-то вас не особо любят. Дружба у вас с лошадьми? Странно, конечно, но в данном случае хорошо.

Большой и Гошка подошли к цыганской кибитке, возле которой перекуривали священник и кузнец. По ту сторону экипажа, ближе к краю опушки, переминалась небольшая группа алмасты. Талько пару раз обошла экипаж и осталась довольна. Крепко сколоченный из покрытых спиртовой морилкой остов покоился на автомобильных колёсах с набитыми солидоловой смазкой ступицами на металлических чернёных осях. Высокие кузовные дуги поверх цыганской мишуры с лентами покрывал свежий серый брезент, ещё не успевший выгореть на солнце. Спереди и сзади свисали откидные пологи из такого же материала, подшитые весёлой разноцветной тесьмой. Добротная упряжь поблёскивала начищенными медными клёпками. Но особенно девушку впечатлили кони: два огромных серебристо-вороных першерона, двух метров в холке, стали бы гордостью любого заводчика.

— Вот можете, когда захотите, — довольная Гошка ловко вскарабкалась по колесу кибитки в кузов, где в дальнем от облучка конце лежали накрытые брезентом трупы. Комиссарша подняла откидную полку и расстелила на ней пёстрый цыганский матрас, набитый конским волосом, и свистнула Большому:

— Залезай, поедешь барином. Ты хотел людей в подмогу оставить вместо себя. И?

Гигант, уже наполовину втиснувшийся в кибитку, развернулся, едва не смахнув мелкую возницу с козел:

— Гуагу.

От стайки алмасты отделись две особи, настолько очевидно женского пола, что кузнец даже восхищённо присвистнул, забыв о недавней вражде к лесным жителям:

— Их бы помыть и побрить — так вылитые сёстры Гнилоглазовы! Как звать вас, девоньки?

— Улоголо, — ответил кто-то из барышень, возвышавшихся на голову над довольно высокими мужчинами из Шунтука.

— Понятно, Уля и Оля. Меня Платоном кличут, а это друг мой, Николай. Не смотрите, что он вида скромного, пять детей у него, так что сработаемся!

— Ты что несёшь? Ошалел, что жив остался? Дочери бы хоть постеснялся, — прошипел священник.

— Можно подумать, что она меня много стесняется. И вообще, я про совместный труд говорил, а не про то, на что ты одним глазом пялишься.

— Мне теперь зажмуриться, что ли, если они перед носом у меня висят?

— Товарищи коммунисты, вы сначала поручение по уборке выполните, а уже потом с Олей и Улей гули-гулите, на сколько сил хватит. Только родственничков не наделайте, дома вас не очень поймут. Или это только зятя мохнатого касалось, а, Платон Елисеевич?

— Мы же только теоретически интересуемся, в научных целях, так сказать...

— Не мы, а ты, не приплетай меня к своим фантазиям. Езжайте с богом, мы всё сделаем, — батюшка перекрестил повозку с кучером, и першероны, застоявшиеся без работы, понесли кибитку по лесной дороге.

Выехав на тракт, идущий от предгорий Кавказского хребта на север в сторону Шунтука, Тульского и Майкопа, Талько вдруг поняла, что её работа поводьями никак не влияет на ровный стремительный ход упряжки. Девушка, не раз бывавшая с отчимом на конезаводах, слышала о непростом характере исполинских французов, весящих больше тонны, но сейчас жеребцы бежали во всю прыть, даже не косясь друг на друга.

— Твоя работа? — Гошка повернулась к еле уместившемуся на широкой и длинной откидной полке Большому. — Понятно. Ну тогда и правь сам, раз тебе и вставать для этого не надо. Ты в Тульском разве бывал? Там же людей много, предприятия всякие? Как это — до того? Ты маленьким был совсем? Тульскому уже семьдесят лет. Таким же был, как и сейчас? Да ладно, сколько же вы тогда вообще живёте, алмасты? Всегда? Вот ты заливать горазд! Хорошо, потом расскажешь как-нибудь, мне папки из саквояжа просмотреть надо, так что не гони и езжай ровно. — Гошка примотала поводья к стойке дуги, уселась на покрытый сеном пол кибитки, достала из саквояжа пачку тонких картонных папок с завязками, откинулась спиной на брезентовый тент кузова и начала читать.

Проснулась она от того, что повозка остановилась. Большой уже слез с откидной полки и из глубины фургона рассматривал окрестности.

— Это сколько же я продрыхла, кулёма эдакая? — Гошка взглянула на часы и вылезла на облучок. — Ничего себе, это мы меньше, чем за два часа долетели! Ты их скипидаром под хвостами мазал, что ли? — Талько смотрела на мокрые спины тяжело дышащих коней и их спутанные слипшиеся гривы.

Кибитка стояла на обочине дороги, в сотне метров от нового моста через Белую. До первой цели, дома Амзета Пиютовича, расположенного неподалёку от школы номер один, оставалась всего пара километров по центральной улице Ленина.

Гошка отвязала поводья и пустила першеронов медленным шагом, давая им роздых на прохладном утреннем ветерке. Народу на улицах районного центра было привычно мало. Во-первых, потому что в хорошую погоду жители перемещались напрямки дворами и огородами, а во-вторых — всего населения и было-то менее двух тысяч. Несмотря на удобное расположение на реке, это пустое место на отшибе владений егеруков никогда не привлекало людей, хотя никаких устрашающих легенд или сказаний о нём не ходило.

Дом директора школы, а также депутата, попечителя и председателя многого разного, Амзета Пиютовича Х. был выстроен в стиле посконного черкесского ампира, от нового здания школы его отделяли лишь физкультурное поле и учебные сады-огороды. Впрочем, и к самому дому примыкал огромный участок, обнесённый высоким и глухим каменным забором, верх которого украшала спираль Бруно, искрящаяся в ранних солнечных лучах.

Талько остановила повозку вплотную к забору, выудила из-под козел вновь полностью заряженный револьвер, завёрнутый в чистую тряпицу, и обернулась к алмасты:

— Ты всё понял? Тогда я пошла.

Гошка легко спрыгнула с облучка, размотала наган, переложила его в карман куртки и забарабанила в обшитую сплошным крашеным стальным листом калитку.

Сначала на сером полотне засветился кружок глазка, потом расхлябилось прямоугольное окошко, как на двери тюремной камеры.

— Дэты, идытэ ассюда! Сэйтчас сабака супустю! — раздался из окошка девичий голос с сильным турецким акцентом.

— Зейнаб, это я, Гошнаг Талько, ты меня знаешь, я с твоими братьями вместе учусь.

— Ааа. Малэнькый такой, нэкрасывый. Зачэм прышол?

— Амзет Пиюнович дома? У меня для него посылка от Ащеулова. Знаешь такого?

— Бэли такой, голова плахой, да? Зачэм Пшимаф и Пшифуй нэ приэхать сам?

— Они с Шунтука оброк получили, гуляют на Чёртовом пальце.

— Анани сэктыйм! Давай сюда посылька мнэ.

— Как я тебе чемодан в эту дырку просуну? Позови отца, мне некогда здесь с тобой лясы точить. Сейчас уеду, а отец тебе потом жопу толстую надерёт.

— Ата Зейнаб любить, Зейнаб не билять, как худой твоя! — несмотря на негодование, дочка директора школы загремела замками калитки.

Амзет Пиютович был женат на турчанке, а в Турции, как известно, свои представления о женской красоте. Зейнаб и её мать Гюльсум полностью соответствовали бусурманским канонам, похотливый папаша в них души не чаял и не утруждал своих многопудовых птичек ни домашними хлопотами, ни учёбой. Хозяйство держалось на прислуге, а в школу Зейнаб ходила, только чтобы отнести отцу и братьям обед в судках да порадовать родных и юных джигитов своей большой дородной задницей в пёстрых шёлковых одеяниях. В женской половине дома разговаривали на турецком, в мужской — преимущественно на русском, отец прочил близнецам карьеры при советской власти.

— Ну и где чемодан? — Зейнаб выплыла из калитки и теперь возвышалась почти на две головы, стоя перед Талько.

— На повозке, я же не знала, есть кто дома или нет, — Гошка вскарабкалась обратно на козлы, вытащила из кузова заранее намеченный саквояж и с притворным усилием шлёпнула его на землю. — Сама тащи, я в грузчики не нанималась, у горы его мужики в кибитку засунули.

Зейнаб подтянула пёстрый шёлковый халат, чтобы не лопнул на огромных полушариях ягодиц, нагнулась, вывалив колышащийся холодец массивных грудей, и...

— Ну худая я билять, и что теперь? Зато живая ещё и постараюсь всю вашу семейку поганую пережить, — Гошка вытерла рукоятку нагана о халат лежащей с проломленным затылком Зейнаб. — Вылезай и прикрой её пока брезентом, я во дворе осмотрюсь.

Талько подхватила саквояж и шагнула в калитку.



Николай Иванович Веселовский за работой




Своих Стоунхеджей на Кавказе как грязи, и они постарше будут


гора Чугуш


Подпись: Першерон