Осенний ветер выдергивал из обуви пенсионеров, а дождь плевал на них свысока, на этих маленьких истыканных жизнью людей. Очередь стояла монолитом. Люди, верящие гороскопам, газете «Нострадамус» и своему президенту держали строй у здания с крестом на вывеске.

  Студент Шапиро искал аптеку. Сперматозоиды кипели у него в мошонке, а на душе скребли и выли росомахи. Презервативы нужны были, как никогда. В хвосте этой длинной очереди он взмолился, чтобы его пропустили. Обдало презрительным молчанием.

  Он оглядел скорбный парад поношенной плоти. Перед ним стоял пожилой пролетарий с печатью заядлого духовного убожества на лице. За ним – старуха, похожая на собачий кал в кандибобере, и отставной вояка в бушлате, воняющий на весь мир плебейским своим одеколоном. Студент повторил просьбу. Все трое отказались наотрез. Остальная разношерстная публика даже не обернулась. 

  Пока Шапиро философствовал, как из одного советского сырья получились три таких разных говна, без очереди пролез акробат в трико. Выглядел он плохо, но нарядно, как трансвестит, повешенный на детской площадке. На все возражения студента бабка проскрежетала: «Побойтесь бога. Не видите – человеку надо!?».

  Бога Шапиро побаивался. И даже посещал церковь в свободное от грешков время. Это было ноль раз. Его увлекали женщины. Они им не увлекались абсолютно. Нищих девственников никто, кроме мамы, не любит.

  Однажды он заметил, что некоторые толстые люди являются женщинами. Тяжелая с виду ноша оказалась легкой добычей. Одна отчаявшаяся дама легла с ним. И Шапиро стал покрывать толстух чаще, чем мыться. Раз в неделю у него была настоящая женщина, а иногда и бабище. Плюс дрочка по плотному графику.

  Рак яичек внес свои коррективы в этот фестиваль целлюлита и развесистых гениталий. «Жизнь – это коричневая полоса между двумя черными ягодицами вечности, – так сказал ему онколог. – Вас спасет только чудо». Терять было нечего, и тогда Шапиро пригласил покататься на бесплатном фуникулере одногруппницу Анфису Жекову.

  На первом свидании он погладил ее роскошные волосы. Анфиса ударила его каблуком в висок. «Сука, какая же ты стервозная сука!» – думал Шапиро, теряя лейкоциты... Он влюбился в нее, как хряк в глубокую лужу. Ибо выхватил за дело: волосы были лобковые. В травмпункте он со всей смелостью обреченного предложил ей встречаться. Девушка неожиданно согласилась.

  Она была мисс факультета «Радиосвязь, радиоволны и телевидение». Это все равно, что прослыть самой красивой в лепрозории. Она истязала себя и окружающих веганством. Глядя на полупрозрачную Анфису Жекову, представить с ней соитие было трудней, чем секс с Антоном Чеховым. Но когда встал вопрос, Шапиро направил стопы за контрацептивами.


  Он вожделел ее до судорог. Ему надоело раскачиваться на волнах. Он хотел биться об скалы. Об утес ее костлявого лобка. О скудное нагорье молочных припухлостей. Жаждал путаться в ветвях ее тощих рук, исцарапать себе всю рожу пиками сосков. В конце концов, чисто по-человечески хотелось перед смертью присунуть кому-то меньше центнера. А там, если не получится умереть прямо на ней, можно и с моста сигануть.

  Истинная веганша не занимается нормальным сексом, думал он. Боится попадания белка в организм. Размножаться она ходит в ромашковое поле. Ставит мохнатку на проветривание и ждет, пока ветер принесет туда пыльцу. Склонять ее к нерезиновой близости, было все равно, что делать предложение в маске жареного поросенка.

  Очередь двигалась медленно. Шапиро изнывал. Сегодня все должно было случиться. Дома ждала размягченная Анфиса, пославшая его за шампанским. Скатившееся солнце измазало облака красным, как отрубленная голова плаху. Послышалось гнусавое мурчание: «Брат, братишка, братулёчик, истинно тебе базарю, кайф правит миром, и мы – пророки его». Три торчка прошагали мимо очереди под молчаливое ее согласие. За ними прямо ко входу подкатил мотоциклист и зашел внутрь, открыв двери с ноги. Охотник за гандонами в отчаянии рванулся вперед.

  Чья-то крепкая рука дернула его за капюшон и приложила об асфальт затылком. Шапиро испугался новых ощущений и, на всякий случай, потерял сознание. Но пресловутый тоннель, по которому он пошел на свет, вдруг закончился и растаял серой дымкой.

  Шапиро увидел три морщинистые рожи, склонившиеся над ним. 
  – Может, скорую вызвать? – дышал на него луком пролетарий.
  – Бога вызывайте. Кончается говнюк, – скрипела бабка. 
  – Рано ему еще, пусть поживет, – вояка пару раз треснул его по щеками. – Ну, куда ты без очереди, студент? Вставай и проваливай.

  Шапиро не помнил, как дошкрябал до дома.
  – Наконец-то. Тебя только за смертью посылать, – на пороге улыбалась Анфиса.
  – Я за ней в очереди стоял, – не своим голосом прохрипел он и ввалился в квартиру.

  И он сказал ей все. О болезни, о любви, о презервативах. О королях и капусте. О загадках жизни и смерти. О свете в конце тоннеля, где ему сообщили государственную тайну: усы Лукашенко – это филированные брови Брежнева.

  У маленькой Анфисы было большое, как молдавский помидор, сердце. Она всегда мрачнела, когда вспоминала, что человечество истребило птицу Додо. А однажды, увидев по телевизору какие-то издевательства, не смогла докушать яблочко. 

  – А давай поженимся, – запросто предложила она. – У нас будет медовый месяц или медовая неделя… Ну, в общем, пару чудных деньков, пока ты не умрешь… Что с тобой, любимый? Ты слишком часто моргаешь.

  Шапиро хотел было сказать то, что он обычно говорил разомлевшим жирухам: «Я слишком тебя уважаю, чтобы жениться». И, прокатившись по ушам на мотороллере сальных нежностей, свалить в туман. Любимым его никто не называл, и он согласился. Потом сорвал с нее одежды и бросился на вожделенные скалы, хватаясь за кусты на утесе.

  Через три недели Анфиса показала ему две полоски. Сказала, что у них, наверное, будет девочка. Такая же умная, как папа, и красивая, как Федор Двинятин. Шапиро неистово захотел жить. Он хотел это, черт побери, увидеть.

  Спустя девять месяцев он стал живым отцом. Сдал анализы, чтобы узнать, сколько мало счастья осталось. «Жизнь – это светлая полоса туалетной бумаги, которой рано или поздно подотрется бог. В вашем случае, поздно, – удивился онколог, выкатив свои розовые, как у крысы, зрачки. –  А я, признаться, на вас рассчитывал... Чудеса случаются».

  Шапиро выскочил на улицу. Там горячий август раздевал знойных горожанок до последнего исподнего. Исцелившийся заорал, как голодный ишак при виде сена. Но махнул на весь мир рукой и двинул туда, где его уже любили – домой, к своим девочкам.