Когда он в неё влюбился? Сразу? После первого взгляда, брошенного на её обнажённое тело, лежащее перед ним на столе? Нет, раньше. Как только могильщики начали разворачивать зловонный тухлый холст и её тонкая лодыжка показалась из под складок? Нет, тогда наверно он её уже любил.
Значит это произошло совсем давно, когда идущие на рынок молочницы, здоровые деревенские бабищи, случайно увидели его, шестнадацатилетнего, справляющего нужду в дорожную пыль.

Отпуская скабрезные шуточки по поводу размеров его молодого органа и заливаясь здоровым смехом, молочницы, не оборачиваясь и не спеша продолжали свой путь.
С тех пор он возненавидел женщин. Пережитое унижение навсегда поломало нечто хрупкое в его организме. Стоило ему просто заговорить с женщиной, как перед глазами вставали распахнутые белозубые рты молочниц, а в ушах звучали их обидные слова.

В то время он учился рисовать. Оставаясь один на один с холстом он расслаблялся. Своё несчастное одиночество он сублимировал в художественный дар. А может и наоборот, данный ему божественный дар делал его одиноким, мешая забыть юношескую обиду.

Так он стал художником. Потом Художником. А ещё чуть позже ХУДОЖНИКОМ.
Слава его росла вместе с мастерством. Он родился в правильное время. Эх, если бы только не эти жалкие деревенские дуры, сделавшие из него закомплексованного импотента, то он был бы абсолютно счастлив.
На самом деле он не знал чего ему хотелось больше - стать нормальным или остаться ХУДОЖНИКОМ. Он понимал, что без одного не было бы другого.

А не рисовать, не творить он уже не мог.
Женщины на его картинах были совсем живыми. Нет, намного лучше чем живые. Они над ним не смеялись. Они его любили.
Он мечтал нарисовать ту единственную, ту которая давно жила в его фантазиях. Милая, тихая, понимающая и влюблённая в него. Может немного загадочная.

Выходившие из под его кисти фемины были каждая по-своему прекрасны, но той, единственной, среди них не было. Он продолжал рисовать и уже достиг таких высот, что человеческое тело не представляло для него никаких загадок. Как снаружи так и внутри.
Пользуясь привилегиями знаменитости, он являлся частым гостем больниц и приютов, где проводил часы среди умерших и погибших, изучая мышцы, сухожилия, суставы. Эти знания делали движения героев его полотен совсем натуральными.

Он ощущал себя почти врачом, знатоком человеческого тела. И как настоящий врач он не обладал ложной брезгливостью. Подолгу сидя над какой-нибудь отрезанной конечностью он представлял как будет двигаться будущий  персонаж; действительно - мужчины, женщины и младенцы замершие на холсте, обладали такой убеждённостью в позах, что они казались замершими актёрами в последнем акте пьесы и ждали аплодисментов.

И вот сегодня, глядя на мёртвую молодую женщину он понял, что любил и ждал её, именно её. Ждал всегда. Просто им не повезло встретиться ранее. А если бы и повезло? Он догадывался, что случись им познакомиться при жизни усопшей, то скорей всего ничего бы не получилось. Он отдавал отчёт о своём душевном недуге. Он понимал, что не в состоянии полюбить живую...

Женщина, не стесняясь своей наготы, лежала перед ним на столе. Могильщики, получив мзду, вышли вон. Он запер дверь; ходил вокруг новой знакомой, любуясь и восторгаясь красотой молодого тела. Лежавшая на столе не подтрунивала над ним, не издевалась. Ему казалось, что она смотрит на него. Многообещающе смотрит полуприкрытыми глазами. Она звала его к себе. Именно не зазывала, как это принято у дешёвых шлюх, из которых кстати и была новенькая, а звала.

Дрогнувшей рукой художник провёл по её холодному бедру. Приподнял в ладони одну из грудей. Погладил впалый ледяной живот. Рука его двинулась ниже, забралась в холодный луг лобковых волос. Потом ещё ниже. Мёртвая не реагировала на его прикосновения. Но он и не нуждался в ответной реакции. Бушевавшего в нём огня с избытком хватало на двоих.

Он перевeрнул её на живот. Изящная спина в трупных пятнах вызвала в нём прилив нежности. Он наклонился и поцеловал эту спину. Потом принялся исступлённо целовать ноги, плечи, ступни. Переврнул умершую на бок, опять на спину.
Пылая новым, неизведанным доселе чувством, художник скинул с себя всю одежду и голым лёг рядом с трупом. Он обнимал, лизал и тискал холодное  тело, голову, руки. Потом, когда уже не было сил терпеть, с усилием развёл неподдатливые в начавшемся окоченении ноги...

Сколько у них времени? Он знал - не много. Несколько дней, не больше. Потом тело предадут земле. Что ему было делать? Вот так встретить любовь своей жизни лишь для того, что бы уж точно навсегда расстаться через несколько дней.
Он соскочил на пол и впопыхах начал судорожно одеваться.

Рисовать! Скорее за мольбертом! За кистями и красками! Он увековечит её целиком...Лежащую, скажем, на опушке весеннего леса...нет! Сидящую у окна с младенцем, который мог бы у них родиться....нет! Выходящей из морской пены....нет!
Он понял, что не хочет ни с кем делиться изображением тела любимой. Он сделает лишь её портрет. Может поясной. Он ещё не решил. В его силах передать в глазах и улыбке портрета всё то, что только он увидел в застывшем лице мёртвой женщины.

Он бросился в работу. Тлен неотвратимо вступал в свои права.
Три дня он не выходил из комнаты. Он рисовал, стирал, начинал заново. Запах не смущал его. Это был запах любимой.

С помощью тоненькой полой соломинки он ввёл горячий воск под веки усопшей; заставил её глаза приоткрыться. Крепкой ниткой в несколько стежков подтянул ей лицо. Вставил за мёртвые щеки маленькие тугие фитильки из пакли и вынудил холодные губы чуть-чуть растянуться в улыбке-усмешке. Лицо приобрело некое таинственное выражение так часто встречающееся у женщин, старающихся не проболтаться.

Мёртвая словно дразнилась секретом их отношений с художником, секретом, который не суждено никому узнать. 
Он работал без перерыва, останавливаясь лишь на ночь. Ночи принадлежали ему лично. Каждая ночь превращалась для художника в ночь исступлённой любви. Он пытался наверстать упущенное.

Скоро их разлучили; те же самые могильщики, переругиваясь сиплыми голосами, бросили труп на низкую тeлежку, отволокли на бесхозное кладбище и закопали, не особо заботясь о глубине могилы.

Отлично разбираясь в красках он насытил портрет тёплыми тонами любви. Лицо, шея и руки излучали живой тёплый свет...
Любовь художника смотрела на него с небольшой доски и загадочно улыбалась их общей тайне. Глаза её взирали загадочно и ласково. Настоящий ХУДОЖНИК, он сумел передать даже мягкость и нежность её рук. Теперь они покоились на груди, мёртвый холод которой до сих пор помнили его губы.

Он никогда так и не узнал как её звали и он сам дал ей имя. Он так и назвал своё творение -- "Ritratto di Monna Lisa del Giocondo", что значит "Портрет госпожи Лизы Джокондо".