Ночами набережные пахнут рыбой, туристы водкой, а я - вафельными трубочками со сгущенкой. Откуда берется этот запах – неясно. Я вымывала эту сдобу порошком с альпийской свежестью. Орошала духами с замогильным шлейфом табака. Тициана Терензи, не хрен собачий. Не помогает. Прёт сгущенка из волос, сочатся ванилью запястья. Что ты будешь делать?

Последний раз я лопала сгущенку в 2007 году. Мой второй муж тогда потерял всякую надежду удержать меня в семейных путах – и принялся неистово вить гнездо в нашем съемном клоповнике на проспекте Науки. "Ууу, проклятая дыра, вот же щелкаю, платье еще полосатое, музей". Я вою булгаковским Мастером, вспоминая ту нелепую жизнь. Он запекал рыбу в фольге, начинял эклеры кремом, лепил какой-то казахский подвид пельменей и распускал по воде препарат ванили. Я ржала, как степная лошадь, зачитывая ему любимые главы из Аверченко про "пасху, встреченную по=христиански", смотрела на часы, дышала коньяком и ждала сообщений от какого-то праздного нарцисса, который потом еще дважды открутит голову моим попыткам загрузить свои файлы в матримониальную общественную сеть.

В какой-то из хмурых сентябрьских дней в доме появится она – вафельница с Уделки. И по дому потечет запах вареной сгущенки – прилипчивый и приторный, как неудачный брак. Я буду приходить в ночи со своих деловых встреч, шумно ржать лошадью, дышать коньяком и крошить в щачло осколки вафель, разматывая их и счищая сгущенку. В какой-то момент он не выдержит, подойдет – и запихнёт мне эту вафлю в рот вместе с содержимым, чем сильно меня обескуражит. Смотри-ка, каков самец. Пихай ты в меня свои претензии с такой прытью предыдущие лет пять – может и жили бы, как люди.

Когда он, наконец, свалит от меня жениться в родной Казахстан, я сойдусь по квартирному вопросу со случайной подругой, затарю холодильник шампанским – и заживу одинокую праздную жизнь, исполненную излишеств.

А разбирая нехитрый кухонный хозяйский скарб на почти двадцатиметровой кухне, однажды обнаружу вдруг такую же вафельницу. И, наверное, впервые в жизни захочу этой гребаной семейной сгущенки. Но ни семьи, ни рецепта у меня к тому времени уже не будет.

Ночами набережные пахнут рыбой, а я – будьте нате. Питер всегда пахнет чем-то утраченным, не только для меня. Это Москва – город возможностей. У вас там член можно сломать от усердия, выбирая, куда приткнуть свой потенциал. А Питер – город прошлых грехов, которые должны бы, по идее, смердеть серой и отдавать горечью, а поди ж ты, какая ваниль.

Словно в пряничный домик смотришь на свою эту жизнь. И потряхиваешь его, припоминая: это по настоящему было? С тобой? Или морок, наваждение, слабый запах запястий дождливой ночью?