Лет до 40 он интеллигентно бухал. Не так чтобы до бомжатника, нет. Обычный образованный синяк; по утрам на работе — сразу кофеек, запах сбить, ну а к вечеру, само собой, по коньячку в отдельном кабинете в одно лицо. Чтобы не мешали.

На работу поэтому он часто ходил пешком. Минут 40 было идти, но зато — не за рулем, а для жены отмазка — мол, здоровье, хуе-мое. Но на самом деле мутило не по-детски, и вот по дороге на работу, на утренних отходняках, в голову настойчиво стучалась всякие мысли. Умные, ясен хуй.

Вот стишок отходняковый, извольте:

«У Вани Иванова сегодня день рождения.

Сегодня день рождения отпразднует Иван.

Не будет ни подарков, ни торта, ни варенья,-

Сегодня будет Ваня банально в жопу пьян».

Каково, а? Дальше не придумывалось, но и эту строфу он считал очень даже заебись. Размер, ритм, тема ... заебись, короче.

Или вот еще, умная мысль, «будунячный мысляк», как он это называл:

«Мой детский пионерский галстук всегда на мне. Всю жизнь. Я забесплатно перевожу через дорогу бабушек и остаюсь после работы, потому что НАДО. Ебаный пионерский галстук. Это он — источник мое тупой порядочности. Это из-за него у меня нет миллиона. Круговая порука мажет как копоть...»

Но чаще других в похмельную извилину стучалось ему одно-единственное слово: «Instability». В его-то состоянии.

Ежеутренне он смаковал алармовое послевкусие этого словечка. Пиздуешь себе на работу, будунея и сдерживая тошноту, и тут красиво так, многозначительно всплывает — «instability». Все кругом — «instability», а что, нет, что ли? У Эйнштейна об этом целая теория, так что все вопросы — к инстабильной имманентности бытия. Не меньше. Это не он лентяй и мудак, заебавший жену алкаш, беспросветный офисный червь, это — «instability».

Он постоянно хотел написать рассказ, с глубинным смыслом! который, сами понимаете — в «instability». Но в утренних муторных прогулках сюжета не придумывалось, а потом ему попался В. — мать его — Ерофеев и ебучие «Москва — Петушки». Кто не читал — там автор от первого лица бухает в пригородном поезде до состояния жопы, а в конце его отпизживают его же собственные глюки. Эту литературную «instability» он переплюнуть даже не пытался.

Как-то жена загнала его на анализы его подгнивающего ливера, которые показали, что пить ему больше нельзя. А то помрет. Он испугался и бросил, и не пил ровно четыре года. В течение которых по утрам ходить на работу перестал, разжирел и об «instability» забыл. Все стало обрыдло и скучно.

Тут как раз ему стукнуло 45. Охуев от бесповоротной пиздецовости этой даты, он пустился во все тяжкие. Завел одновременно трех любовниц, и заебавшись их ебать, по ошибке снова влюбился в собственную жену. Он въябывал на работе до седьмого пота и купил себе мотоцикл, а жене — шубу. Он попытался стать видеоблоггером, но обломался, поняв, что его великие мысли нахуй никому не интересны. Он даже разыскал по одноклассникам свою школьную любовь и написал ей о том, как до сих пор ее любит и хочет выебать (ха! потом он узнал, что в этом возрасте такую хуйню исполняют большинство знакомых ему мужчин); охотно кокетничая, школьная любовь немедленно включила его в команду штатных воздыхателей, но рисковать браком с богатым мужем не спешила. Он довел километраж ежеутренних пробежек до 10 километров.

В этом режиме он прожил еще пару лет.

И однажды...планируя собственный день...он понял...до него ДОШЛО...что вот эта вся суетливая хуйня, которой он живет последние трезвяковые годы...и есть она, та самая «instability».

Бухаешь — «instability». Не бухаешь — тоже «instability». По сути если ты живешь — это уже блядь «instability». Скотски простая мысль.

И что ж дальше-то? Бороться против? Полюбить ее, суку, как есть? Игнорировать? Использовать?

Совершенно охуев от непонятности перспектив, как-то по дороге в туалет он наугад потянул с книжной полки гессевского Сиддхартху — да так и залип на два часа, погружаясь в пучины четырех благородных истин. Не слезая при этом с унитаза.

Когда жена выгнала его из туалета, он продолжил читать и читал, не прерываясь, всю ночь. Закончив с нищенствующим принцем, он нашел в Луркморье (вменяемом и веселом аналоге дебильной Википедии) статью про Дзен и совершенно сомлел, обнаружив там: «Дзен (чань) — самый элитарный способ послать кого-нибудь нахуй». Он был в восторге.

Он пошлет «instability» нахуй!

Он поехал на дачу и позвонил оттуда жене, чтобы нахуй не заябывала. Литр водки, колбасу и банку кабачковой икры он взял с собой, намеренно упрощая ассортимент закуси — отныне его мысли и поступки будут максимально аскетичны. Он сел под самую большую яблоню на даче, откупорил пузырь и выдохнул.

Перед глотком подумал — наверное, сейчас будет как в первый раз. Столько лет не пить! И — глотнул. Раз. Два. Три. Понеслась.

Он несся к просветлению не алкогольно! нет! исключительно медитативно. После 0.7 он осознал, что алкоголь, в сущности, для медитации лишний — и глотнул еще раз. Вот уже 0.8. И уже 0.9. Все. В бутылке пусто. Подняться на ноги нет ни сил, ни желания. Яблоня на даче — древо Бодхи, место просветления. Пиздец. «Иди нахуй, мир. Иди нахуй, человечество. Иди нахуй, «instability». Идите нахуй все. Сделайте это элитно, ибо я — просветлен», — подумал он и уснул.

Приснился ему Иван Бодхидхарма, который движется с юга на крыльях весны.

Проснувшись на рассвете от холода, еще будучи бухим, еще без тени отходняка (о котором он так привычно вспомнил), он стал искать в себе «instability». В той самой, взбредившей его похмельные мысли, форме, во времена его мятежных буханий. Где она? С ним ли? Или уже вне его?

«Нет ее и не было. Только тревожная трусость похмельного мозга. Только абстинентная дрожь изношенных нервных окончаний. Я и есть — «instability», — ясно подумалось ему; «тревожную трусость похмельного мозга» он решил запомнить и использовать для того,чтобы...чтобы...«чтобы поделиться этой простотой с людьми. Я не оставлю их в незнании» — шатаясь, он побрел к дому, чтобы доспать и улыбаться во сне своему похмельному откровению.

Вновь засыпая под пение рассветных птиц, он подумал: «Я открыл русский дзен. А жена считает меня алкашом. Вот дура-то».