Так его звали на районе. Имелось также имя — Василий, дядя Вася. Он был ветераном войны и редкостным ублюдком. Ни чета нынешней шантрапе. По шкале ублюдочности он следовал сразу за моим братом, а мой брат был чемпионом в этом вопросе. Немного подробнее о дяде Васе:
- Он был хроническим алкоголиком и самогонщиком.
- Он топором отрубил ухо своему сыну, такому же алкоголику, как и он сам.
- Он всегда и всюду носил с собой финку.
- Раз в полгода он допивался до белой горячки и с помощью штыковой лопаты возобновлял военные действия против оккупантов. Местные жители прятались по домам, до приезда кареты.
- Он был воинствующим материалистом: Рождество он называл днём рождения выблядка, а на Пасху специально прогуливался возле церкви и посылал всех по матери.
- В годы войны он командовал разведротой.
- Он был орденоносцем.
- Он писал стихи. Они публиковались в местной подтирочной газетёнке.
- И он был моим соседом.


В нашей семье было два урода — я и брат, а больше детей не случилось. Если родители решились бы родить младшенького, мы бы вбили его в землю. Мы с братом были погодки, и этот год был не в мою пользу. Мы ненавидели друг друга так, как могут ненавидеть только самые близкие родственники. Мы дрались через день. Но как дрались? Он валил меня на пол и топтал ногами, а я кусался. Не помню, за что мы бились. Наверное, за всё. Родители боялись разнимать нас.


Помимо того, что мы были безумны, у нас имелись и другие дефекты. Я сильно заикался, а у брата был тик. Мы дразнили друг друга. Когда он находился в пределах видимости, я моргал без остановки, а когда я был в пределах слышимости, он говорил, заикаясь. Мы так часто и помногу передразнивали друг друга, что у меня появился СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ тик, а брат стал заикаться по-настоящему. Но нам было наплевать, главное — уничтожить друг друга.


Ночью мы расходились по своим углам. Я не мог заснуть. Из форточки несло весной. Меня беспокоила непрекращающаяся эрекция. Я боролся с самим собой, и всегда проигрывал. Чтобы отвлечься, я воображал, как убиваю своего брата, а потом родителей. Поджигал квартиру и ударялся в бега. Я включал ночник и просил боженьку о прощении, хотя в бога не верил. Под утро я доставал блокнотик и писал порнографические рассказы. Думал, что порнографические. С таким же успехом я мог писать о проблемах дальней авиации – опыта у меня не было никакого. Рассказы были короткими. Кончались они так: «Сперма текла обильно». Или так: «Он залил спермой её пупок». Вот в семяизвержении я был большим специалистом.

Перед тем как встать и начать собираться в школу, я думал, что пора бы мне уже и умереть, настолько я бы измучен. Между прочим, я так и не узнал, как проводил тогдашние ночи мой ненавистный брат.


В тот день я застал брата курящим. Он стоял на балконе и дымил украденной у отца сигаретой.

Я наблюдал за ним, стоя в комнате. Сигарета была толстой. Она дымила. Брат пускал колечки и сплёвывал за балкон. Это было прекрасно. И грешно. Сигарета дымилась. Она уменьшалась в размерах. На конце горел огонёк. Мой брат курил, боже. И я понял, что должен НЕМЕДЛЕННО ЗАКУРИТЬ. Пора становиться взрослым. Курить, трахаться, окончательно разобраться с братом. И тут он меня увидел.

- ПОДСМАТРИВАЕШЬ, КОЗЛИНА! – заорал он и ринулся в комнату.
Брат настиг меня у входной двери. Он повалил меня на пол и начал отбивать руки. Бил пяткой по запястью, прямо по венам. Это было что-то новое. Стало ясно, что брат окончательно свихнулся - прежде он бил меня в живот. Я поймал его ногу и впился зубами в лодыжку. Брат принялся лупить меня по голове. Я удвоил усилия. Я стал бульдогом. «Стамеской разожмешь, сука» — крутилось в голове. Брат упал и завыл. Я разжал челюсти, вскочил, пнул его в пах и выбежал в подъезд.


Я поднялся на крышу. Там было пустынно. На свободном от антенн и вентиляционных труб участке была нарисована пентаграмма. По её углам стояли трёхлитровые банки, а один из углов нацелился на местную церковь. Я разбил все банки. Погнул пару антенн. Нашёл кирпич и сбросил его вниз. Я сел на край крыши и заплакал. Никогда я не чувствовал себя таким одиноким, даже по ночам. «Время умирать» — подумал я.


- УРУРУ! Ты чего шакалишь, татарчонок?

Я обернулся – на крыше стоял дядя Вася.

- Воздухом дышу, — ответил я.
- Это не ты вчера в подъезде нассал?
- Нет, вчера не я.
- Ну, если знаешь кто, передай ему – поймаю, хуй через жопу вытащу.
- Вы, пожалуйста, не ругайтесь при детях.
- Где здесь дети?
- Это я.
- Ты врёшь. Я вот тебе лучше стихи почитаю. Вчера сочинил.

Это было неожиданно. Я зашёл за трубу, на всякий случай.


- Лучше про войну расскажите.
- Не о чем рассказывать. Я татарвы, узбеков и всякой узкоглазой швали перебил больше, чем немцев. Послушай лучше стихи.


И тут я понял, что он ещё более одинок, чем я. И более безумен. Но в нём был огонь. Он начал читать. В его стихах были слова: «Ёбля, хуй, мудя, пизда, блядь». «Вот чего мне не хватает в моих рассказах» — подумал я.
Моё лицо горело. Кончалось детство. Внизу кричали птицы. Над нами висели советские ещё облака. И в определённом смысле я не умер.


И лишь много лет спустя, я узнал, что дядя Вася выдавал стихи Баркова за свои собственные.

Старый козёл.