А она эдак строго взглянула, и говорит: – По-другому не можешь, Николай? Это крем-суп, а не чай. Изволь на суп не дуть, – неприлично. Можешь, милый?
А я просто носом дышал, но отвечаю: – Могу, милая.
– Спасибо.
– Пожалуйста.
А она говорит: – По-другому не можешь? Локти на стол не кладут.
А у меня всего один правый, и на весу, но отвечаю: – Могу.
– Спасибо.
– Пожалуйста.
А она говорит: – По-другому не можешь? Поменьше кушай хлеба. Это дурной тон.
А я всего-то полтора кусочка аржаного, но отвечаю: – Могу.
– Спасибо.
– Пожалуйста.
А она говорит: – По-другому не можешь? Не спеши.
– Могу.
– Спасибо.
– Пожалуйста.
А она говорит: – По-другому не можешь? Не урчи и не чавкай.
– Могу.
– Спасибо…
И взглянула на меня печально.
– Пожалуйста...

А потом была румяная кура-гриль. А она её хвать за ляжку! кожу вилкой поддела и мотает. Намотала отрез, подула, и в рот. Намотала, подула, в рот. Торопится, урчит. Вилку швырнула, и ну спущщять кожу когтями! Рвет с треском, что акула пингвина. Пхала в рот пальцами, облизывала их. Хлеб глотала не жуя! Стонала и похрюкивала от счастья. Освежевала в минуту!

Я столбняк и брызги жира с морды утёр, спрашиваю: – По-другому не можешь?..
А она этак виновато лыбится (а вся карточка лоснится!), и ручатами беспомощно разводит: – Не могу, Колюсенька. Не могу...
И голосок дрожит.
Чуть я не заплакал, етить! Ну, и как её не любить?

А. Болдырев