1.
Фамилия собственная ему не нравилась. Птичья, и несерьёзная. Казалось бы: пару букв поменяй, одну выкинь, и сразу – Станислав Чекан, актёр такой, мощного телосложения. Суровая доброта. А тут, понимаешь, Чиркун. Всеволод, мать твою. Сева.
Севе, однако, перевалило за критические тридцать семь. И за сорок, да так, что ближе к полтиннику. Из них четверть века шуршал на вредном химическом производстве. Технологом, в кабинете. Что делал – сам не очень понимал, а с приходом на комбинат инноваций в виде персональных компьютеров, так и вообще перестал понимать чего-либо. Компьютер, чёрт такой, сам всё считал, решал и в итоге – итожил. Нажмёшь на кнопку, и получишь результат. Удобно, лишь бы не слили до пенсии. Меланхолика Чиркуна не особо напрягал малый оклад, хотя жена Рая ворчала, конечно. Дочь Раисы тоже ворчала, будто взрослая и не его. Тёща ворчала, но померла с тестем. Год назад, в бане. Угорели. Чем они там занимались вдвоём, думал Чиркун, что так угорели? Ответа не находил.
И жил бы он так, думается, тихим дураком до той пенсии, но от избытка свободных мыслей впал в прелесть. Стишками стал баловаться. Бывает же?! Не пьёт почти, не курит, с бабами не того – кому интересен технолог Чиркун? – а вот дал слабину.
Поздравляли раз завлаба с юбилеем – написал стишок, всем понравилось.
Нюшка, лаборантка, тройню родила – снова написал, все пищали.
«Знать трудилися не зря
Тридцать три богатыря»
Такие вот строки удачные, смеялся народ, особенно женщины. Мужики по плечу хлопали, по спине. Короче, опять успех.
Вот и втянулся. А Нюшка, когда от декрета опомнилась за расчётом, успела, гад такая, присоветовать: «Вы бы, Всеволод Николаич, разместили своё..э-э-э…творчество в сети. На каком-нибудь поэтическом сайте. Там оценку дадут. Заслуженную». И сайт нашла на прощание модный. ПОРВАЛИ ЛИРУ. ТОЧКА. КОМ.
Пару дней он приглядывался, пытаясь осознать, в чём там ком, потом с неделю учился втыкать, мучился с регистрацией. Печатал долго, руки, как не свои, и в итоге будто ногами. Фамилию светить застеснялся, а взял погоняло, точнее – никнейм. Едкий Натр. Остро, и по профессии.
Отзывы пошли сразу, и удивили разнообразием.
«Сыро. Надо шлифовать. С теплом».
«отглагольные рифмы отстой. соси ноги»
«А вы дельчик или мавочка? Китёнок»
Последний заинтриговал Чиркуна, и он даже слазил к Китёнку в профайл.Узрел там базедову тётю с пробором, в усиках, и признанием: «Люблю, любима, хочу любить!» Со страху назвался ни тем чем надо. Оказалось – зря.
Через месяц щелочной мужичёк так освоился, что гнал порожняк, как заправский тролль. Поэму сменял верлибр, к валентинову дню Сева оперативно состряпал венок сонетов, а однажды, совсем распоясовшись – залупил акростих. Отвечал бойко, жеманясь как девочка, но порою ругался как Мишаня-сосед.
Вскоре порванная лира стала вторым домом, а вот в первом начались конкретные траблы.
И всему виной душ, будь он проклят.

2.
Мыться Чиркун не любил, считая процесс этот бабским занятием. Но порой приходилось. Новый Год, Первомай, Пасха. Вот и тут: дочка понесла, тоже событие. Виновник торжества в гости придёт со всем табором, свататься как-бы. Говна-то, думал Чиркун, всё одно разбегутся…
Вяло мылился, вяло тёр унылые телеса, вяло взглянул в запотевшее зеркало, обтираясь. Глядь, а на левой груди, чуть ниже запутавшегося в жёлтой поросли соска, -- тёмное пятно, с ободком вроде, красным. «Опаньки! – помертвел мужик, -- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, не миома ли это? Или, может, какой фиброз? Или хуже?!»
Хуже оказалось на спине, а точнее пониже весьма, там где жопа. Вся в пятнах, будто не технолог, а леопард, только яйца болтаются. И на животе тоже было, мелочь, но россыпью.
Сидел он за столом, затянутый галстуком по самые гланды, в запонках и штиблетах, смотрел в подлые счастливые лица, и тосковал смертно. Будущая родня подливала, он молча пил, давясь тихим ужасом….
Проснулся в гостиной, на пошлом диванчике. Одет, только галстук к плечу скособочивши. Голова не своя, сушняк, а в руках знаменитые мухи.
Помнилось застолье слабо. Лица у всех, как пролежни, мозги скисшие, бурлящие хмельной пеной. Говорят, как плюются. Бездуховный нелепый скот. Тьфу на них, паразитов. Всеволод Николаич с трудом думал о других и в лучшие времена, а на фоне злостной проказы и вовсе ушёл в себя. Решал, как теперь жить с Раей. Получалось – никак. А без Раи? Можно бы на диванчике, оно и неплохо, но ведь как объяснить? Отчего, спросит, именно с тобой, Сева, - ЭТО? Попробуй обоснуй дуре, она же ямб от хорея не отличит, и все рифмы в башке – отглагольные. Глаголов два: «отдай» и «принеси». Редкая сука, однако, поражался Чиркун, серая, тупая, а сколько лет в него клещём впимши?! Нет бы, как та, пучеглазая, сказать, что любит и хочет, так нет! Принёс? Отдай! Вот и вся любовь. Ну и как слагать бессмертные сроки, когда из тебя гусеницы такие кровь пьют?! А не пошла бы она, подумал в Севе поэт Натр, едко так подумал, смертной и оттого сильной мыслью…

3.
-- Тебя матушка по недоразумению Раей назвала, -- сообщил он возмущённой супруге, -- надо бы Адой, по существу.
Собравшаяся было ругать, пилить и гундосить, Раиса Леонтьева тупо глядела на странно жёсткого Севу, и женским началом чуяла нелады.
-- Ты о матери-то моей…-- неуверенно затянула она, но осеклась, потому как благоверный твёрдой рукой отстранил, вышел, и уже из прихожей констатировал:
-- Древесина ты, Рая, бесчувственная. И в голове у тебя производственный шлак.
Щёлкнул замком, и ушёл, хлопнув дверью. С деньгами.
Пока Раиса звонила подругам, и вычисляла молодуюдлинноногуюразлучницусучку, обретший свободу поэт зашёлся в восторге. Предчувствие близкой смерти окрыляло. Пёрло на подвиги.
С поистине байроновской ухмылкой он похмелился крепким пивком, потом ещё, а в заведении скакал чисто Пушкиным-лицеистом, до того растащило на старые дрожжи. Странным образом у него оказалось сразу много друзей. Они бурно реагировали на словесный понос Чиркуна, понимая его, как родного, а одна условного полу синь даже назвала интересным мужчиной. Затем водка кончилась, а с нею кончились и друзья. Ещё кончилась куртка с деньгами, ключами и документами. Как мужчина он оказался любопытен только наряду милиции, но без денег совсем чуть-чуть. Разок в торец и по печени. Ночевал у Мишани, соседа. Стихов не читал. Пили, вроде, боярку.

4.
На заводе, ясно, взял расчёт. Неделю не появлялся. Хорошо хоть не по статье.
Забирая со стола вещи, последний раз не утерпел, воткнул порванную лиру. Кратко пояснил Китёнку расклады.
«Человек меняет кожу, - гласил ответ, - Выход на иной, духовный уровень, всегда сопровождается метафизическими трансмутациями».
« Идиотка, блять, я подыхаю!» -- в сердцах отписал Чиркун, и навсегда вышел из сети.
Лёжа на Мишаниной кухне, он тоскливо думал, что пятен больше и больше, а за стеной, в другом подъезде гладкая телом Рая, что технолог он был говно, и поэт говно, и жизнь полный отстой, и Мишаня, гондон, достал своим пьяным храпом, и очень хочется пойти удавить Мишаню, а потом самому…
«А что?! – вскинулся Чиркун, -- Хрен с ним, Мишаней, добрый по жизни элемент, пусть и мудаковат, не отнимешь, но – можно же хоть раз в жизни поставить точку? Жирную такую кляксу в конце строки?! Ну нет на него Дантеса. Мартынова нет. Так хоть как Володя…
Из чего только?
«Куплю, пока всё Мишаня не пропил, травматический пистолет «оса», -- решал Всеволод, -- и со всех четырёх стволов махну в больную голову…»
Резиновой пулей? Хе-хе, не смешно.
«Ну тогда из ракетницы, прожгу рваное сердце насквозь, как Данко по Горькому!»
Больно будет, возражал былой технолог, да и шмальнёшь, чёрт косорукий, куда в селезёнку, только мука, стыд и позор.
«Из ружья, тогда из ружья! – молил экспоэт неведомого бога, -- Ведь висит где-то на стене чеховское ружьё, и меня дожидается!»
Чехов был врачом, напомнил трещащий волнением мозг, так и сходил бы к врачу, для спокойствия совести и амбиций, может и поздняк метаться, ляг и жди, как удав, питон ты сетчатый, гомозейка…

5.
-- …………….(лат.) – сухо диагностировал еврейской наружности врач, брезгливо колупнув нарост на груди. Нарост отвалился.
-- эттто каак? – обречённо икнул сильно пьяненький Сева.
-- Как перхоть, - ответил тот, моя руки, -- Гигиену надо соблюдать между прочим. Мыться иногда. Даже с мылом. Вот и всё. Свободны, милейший.
-- Так оно не смертельно? – сглотнул Чиркун.
-- Поживёте ещё, господин хороший, если злоупотреблять не будете,-- врач становился всё более неприятным иудеем, из тех, что не по наружности а внутри.
-- Не буду, -- пообещал поэт,сомневаясь, как теперь радоваться.
Чаша его миновала, а вот рай или ад ждал впереди? Бледный Всеволод жал пупку звонка и страшно боялся.

6.
--Дурак ты мой дурак, -- рыдала непонятно счастливая Рая, прижимая дурацкую голову к полной груди, -- подумаешь, лишай, с волчанкой вон люди живут, и с водянкой, и со слоновьей болезнью…и работают в горячем цеху, с коэффициентом оплаты…зато всё как у людей – дача, машина, внуки…
Рыдала дурацкая голова Чиркуна, в которой остаточно билась поэтически-верная мысль, что стоило застрелиться.
Хотя бы из валенка.