Первым дерзкий бунтом против патриархальной системы родного Улюкаевска, был прокол уха и покупка американской сережки с брюлловым. В те времена в Ливии за серьгу можно было огрести звездюлей прямо среди бела дня. (Может быть ты пидор? Нет, скажи, ты пидор?) Вышедший из поколения говорухинских банананов, я и минуты не сомневался. Продырявил ухо с первой же половой зарплаты. Пирсанул.

Пирсингнул новой земле.

Пока была жива виза, следовало также обзавестись местным сувениром, который у меня не отберут даже в случае насильственной телепортации – наколкой-портаком звездно-полосатой тематики. Мне пожалуйста с индейцами и флагом.

Я нарушил негласную заповедь одноруких бандитов – «да не создай ты себе особых примет, братон».

Тату-парлор называлась «Набей себе третий глаз».

«Ага – на очко его себе натяни» - был я тогда груб, мало американизирован и брутально неотесан.

С третьим глазом горячиться не стал. Нет, не просто флаг или статую свободы – знаю, знаю что у меня чрезвычайно хреновый вкус, но чтоб до такой степени! Еще порекомендуйте значки доллара вместо воровских звезд на голенях набить. Умники.

Портачники заставили подписать берестяной свиток, снимающей с них ответственность за гангрену, гепатит, приобретенный иммунодефицит или возможный скорый смертельный исход.

Я с полчаса, пыхтя листал каталог с удивлением обнаружив в нем рябой профиль Ёсипа Виссарионовича Джугашвили– экзотика для провинциального американского городка. Наконец, нашел свою – картинку с которой меня и положат в землю сыру на шесть футов ниже поверхности.

Индейский дрим-кэчер выполнен в форме старинного офицерского эполета типа тех что бьют себе блатные метросексуалы.

Внутри кэчера - реющий флаг конфедерации. Как путешествующего эстета меня вечно влекут внешние проявления гармонии. Политкорректность я люблю так же как организованную религию и другие виды формальной прошивки для послушных масс. То что красиво – не может быть грешно. Да и честно вам признаться, я тогда не совсем понимал глубину и однозначность символики картинки с которой пожизненно себя увязывал.

«А ты уверен?» - нахмурилась художница-китаянка, изрешечённая пирсингом будто на ней пристреливали лубковый дробовик с мелким птичьим боеприпасом.- Дэк прекрасная жеж картинка! Нет?

Жертва пипирсинга увидела отразившийся на моем лице страх и протянула бутылку воды:

- Давай пей побольше и не ссы нах!

Китаянка натянула синие перчатки, которыми украшают себя санитары моргов, задернула занавеску в наш закуток и заунывно зажужала машинкой. Художественные мастера татуажа из родной тюрьмы в Бенгази и Триполи готовы были бы отстрадать пятнадцать суток в сыром аду кичи за такой высокотехнологичный прибор.

Процедура напомнила затянувшуюся стрижку тупой машинкой у робота брадобрея.

Минут через сорок жужащей тоски, когда я уже вовсю тосковал о солнечном деньке снаружи, в соседний отсек вошла нимфа. У нимфы было узкое лицо, высокие скулы и миндальные глазищи. Цвет глаз настолько подходил к цвету волос, ненавязчивому, неяркому, но нежному цвету, что у меня вдруг сделалась аритмия пучка Левартава.

Заключенный в татушном креслеце без возможности видеть хоть кого, кроме изуродованной китайской мудожницы, я моментально влюбился в соседку по пыточной обскуре.

На мое счастье чернильные палачи так увлеклись юридической стороной тела, требуя от жар-птички писем с разрешениями родителей, что забыли задернуть разделительную штору до конца. Девочка показывала им язык со свежим пирсингом и убеждала, что уже была здесь на прошлой неделе. Один из сатрапов оглядел ее язычок и буркнул: «заживает нормально, но сосать пока не рекомендую».

Я не мог открыто туда пялиться под страхом тюремного заключения. Но если положить голову чуть набок, прикрыть глаза, будто дремлешь и выкрутить глазные яблоки, как менты выкручивают при аресте руки, можно потихоньку растлеваться по креслу.

Терпеливая малышка одновременно портачила в двух местах. От правого плеча, вниз к малюсенькой сиське, в виде витой плющевой бретельки от лифчика она заказала цитату из Сунь-цзы, китайскими иероглифами: «Нападай на него, когда он не готов». Неприкрытая форма девичьей агрессии рвала мне мансарду. С такими сиськами и сунь-цзы бы подписал брестский мир.

Вторая надпись шла в самом низу ее плоского животика. Перед тем как испортачить святая святых, художник, к которому я страшно ее ревновал, нежно подбрил девочке лобок. Теперь надпись уходила под мятые в шаге, нестираные приспущенные джинсовые шортики, и загадочно гласила:

«И долог, долог путь домой».

Я млел от выбритости и глубины фразы. Домой, домой!Забраться туда и забыться. Но как же долог этот путь!

Прошли световые годы, прежде чем я узнал, что девулька цитировала творение Роберта Фроста из американской школьной программы: «Снежным вечером в лесу».

Для выпавших из американской школьной программы у меня как раз есть вариант «Снежного вечера» с ломаной русской локализацией:

Ехал под тайги навесом,

Мимо дачи лесника -

Он вчера из интереса

Мне слегка намял бока.

Озираясь помаленьку,

Вел кобылку в поводу,

Вдруг, надумал в поле чистом

Передернуть на ходу.

Ржет циничная скотинка,

Закусила удила:

Застегни, мудак, ширинку,

Отморозишь все дела.

Перепад температурки -

С малолетства я привык.

Пусть сильнее грянет буря,

Отымей себя, лесник!

Лишь собрался отдрочиться,

Ожил вмиг декабрьский лес:

И мелькнули ягодицы

Двум другим наперерез.

Я кобылу мчал галопом,

Но быстрей неслась беда.

Я догнал, что это жопа.

Это жопа, господа!

Только версты полосаты

Попадаются в пути.

Как теперь до самой хаты

Всё стерпеть и всё снести?

Иногда малолетняя нимфа улыбалась мне уголками губ и розовела.

Каждый раз, когда я смотрю на свой портачок я вспоминаю невидимый поднебесный контакт. Кажется, ее звали Милана. Мелкие сиськи, слегка покрасневшие от соседства с мудростью Сунь-Цзы, безупречное гладкое подбрюшье с цитатой из бессмертного Фроста! Никогда в жизни я не прикоснусь к словам нежными губами. С другой стороны если бы вы только знали хоть часть из того, что знаем мы – служебные ангелы, вы почуяли бы как журчат слезы счастья от самой чистой из всех известных форм земной любви.

А с моей татушкой я чуть не хлебнул большого горя, когда через много лет блуд довёл меня до окружной тюрьмы графства Оранж.