Иван.
Слово отцово - закон. Вышли с братьями, натянули луки. Чего-чего, стрелять умели.
Когда притащил жабу, отец вспылил. Жениться братьям не хотелось, батя заподозрил хитрость. Долго в глаза смотрел, потом смирился– не врал младшой, судьба. Братья тогда первый раз позавидовали. А что, одно неловкое движенье и вдовец. Потом, когда жаба ни с того, ни с сего, стала обращаться в кралю, а их разжиревшие супружницы в жаб - позавидовали второй раз. Когда обратилась лебедушкой и сама к Кощею улетела, старший, Зиновий, напился, и с криком – Что ж ты, сука, не летишь?! - пытался жену подбросить, но только выдавил грыжу в паху.
Жить бы Ивану теперь, как прежде, да радоваться свободе, - ан нет. Влюбился в собственную жену безоговорочно.
Искал ее истово, да хитер Кощей.
Потому, когда двое схожих лицам, да турскими ездовыми кафтанами, обещали путь указать за услугу – ни секунды не сомневался. Да и услуга-то, малость самая - всадника на заре слегка стрелой подранить.

Добрыня.
Витязь окинул взглядом скит, где скоротал ночь, усмехнулся с поклоном. - Эй, крылошане! Пора уж мне, спасибо за приют! А гранесловий не нужно никаких, пошутил я вчера!
Скимахи тревожно таились у окон, ожидая, уедет ли. Когда вскочил на коня, повеселели, и простили разом, - и скопцов и затрещины, и иссушенные винные погреба. И только самый старый инок, в окно не смотрел, а писал донос на имя екзарка Афония.
Конь лениво сбивал росу, ездок дремал, а стрела уже летела, подлая, торопилась пробить байдану, впиться в плечо. Железо ли в плоти, или не разбодяженная ещё солнышком утренняя прохлада, а то и все вместе, наставило Добрыню вдруг трезво взглянуть на жизнь: Десять лет, влекомый до подвига, изводил он парящего змея. Настиг наконец, в заточных тридевятых местах, жалкого уже, умертвил легко, оглянулся - твоё Ярило, на что жизнь ушла?! Тридцать и два года! У иных старший сын уже уходит в дружину, а юнакам ждать год - года меньше, и так же, под тихую слезу матери, да взгляды притихших по случаю сестер - шагнуть за ворота. Без лукавства, сам давно бы сменил кольчугу на багрянецу, ибо заслужил, как мало кто иной, велелепия и покоя.
Ну да ладно. Грузно свалился на землю, следя, чтобы не налечь на палицу. Прищурился для скрытного огляда, но в очах потемнело, а тело стало сковывать онемотой. – Яд! - подумал только и перед тем, как обеспамятовать опять привидел несбыточное - накрытый заботливой рукой стол, теплую всегда постель, уют и отраду.

Док.
Зайчик сползал по ступенькам лесной больницы, с трудом волоча тяжелые дубовые протезы.
Айболит уже тянулся к склянке, когда в дверь постучали.
-Прием окончен!
Но дверь приоткрылась, и в кабинет вкатился Колобок.
-Доктор. Мне бы член.
-Надо же, - подумал Айболит, - Всякая булка трахаться хочет.
-Пластика дорого.
-Вот, - Колобок выплюнул золотое колечко. – Не смотри так, бабка сама случайно замешала.
-Завтра. Все завтра. А сегодня…, - и махнул из склянки спирту.
-Во дало! – подумал и упал немедля.
Двое схожие лицами да турскими ездовыми кафтанами, вошли без стука, подняли доктора с половиц, и, не обращая никакого внимания на притихшего в углу Колобка, вынесли вон.

Княже.
Шел Иван, как те двое указали, следовал стезе неприметной, про три ловушки помнил. Как встретил на пути дуб огромный, раскидистый - так обошел его слева. А кабы справа – так нырища там, сверху листьями присыпана, снизу кольями оторочена. Это, стало быть, первая каверза. Когда тропка в купину завела, где что ни колючка, то ядом налита - ползком прополз, бережно. Миновал кустик – вот и полянка, с пеньком одиноким. Сел, да так истуканом до первых звезд и просидел. Как стемнело - филин заухал. Пошел прямехонько к нему, вышел на гать. Шагать бы дальше, да накатила вдруг немочь, мысли начали одолевать печальные, нестерпимые, хоть в трясину с головой. Это дурман-трава болотная, заклятьем заклятая, да болиголов с беленой – третья каверза и есть. Надышишься – или помрешь, или рехнешься вовсе. Так Иван луквой лицо натёр. В полуслепе от слез, но миновал таки зыбень. Отдышался, глаза протёр – вот и изба лесная, окнами светится. Всё как те двое рассказывали. Только не похоже на логово Кащеево.
Достал Иван лук, толкнул дверь, вломился без стука.
Тишина в горнице, мир, радушие. За столом восседают витязь, Иваном намедни подраненный, да старец какой-то похмельный. И тех двоих, в одинаковых турских ездовых кафтанах, в сторонке тоже приметил. Ну а вящего, разве ж спутаешь? Опустил Иван лук, поклонился:
-Здрав будь, Княже.
-Проходи, садись. Это, други мои, - Иван. Проводник непревзойденный. Стрелу может в лесу сыскать. В упорстве да меткости нет ему равных.
Приосанился Иван. Не часто князья облаживают.
-А это Добрыня. Воин-богатырь доблести великой, один дружины стоит. Нет такой пяди иноземной, куда бы не ступил.
Добрыня приподнял чашу.
- Старца Айболитом величать. Гарип с центральных земель. Лучшего лекаря да толмача в мире не сыщешь.
-Зовите меня Док. И не старец я вовсе, просто работа неспокойная.
- Не серчайте, что хитростью в гости зазвал, да время дорого. Столовайтесь, сил набирайтесь. Ристать вам на заре Василису Премудрую из татарской неволи вызволять. Кому еще такое по силам?. Вы отныне «Спод елицы на заяти». Коротенько если - «спецназ».
Князь вышел.
-Кто мы теперь?
-Древние Росы так изъяснялись, - пояснил Док. – Буквально «Отряд, который для захвата». Понюхал медовуху в чарке, поморщился:
-Как же врачевать, без снадобья?