Про тот буран и по ящику показывали. Я в нем чуть не погиб…
Брала она неприлично дорого – прямо драла за живое мясо, а выглядела даже более «картонно» и фальшиво, чем липовые ведуньи и гадалки из ТВ трёшной телеблевотины про пси - фактор и непознанное. Она звала себя Гликерия Чу. Утверждала, что белая колдунья.
Дурь конечно, кабы мне не рекомендовал ее человек, который оставлял официанту чаевые, только если те звенели. И это, при доходе в пол ляма долларов в квартал.
В колдовском логове все было как по телевизору – пыльные драпировки, свечи, стеклянный шар на отвратительном малиновом бархате, отдающим сладким тленом и гробовой мастерской.
У самой Чу, оказалось белое натянутое лицо в обрамлении нервно взбитых-взбитых обесцвеченных волос, глаза скрывали оранжевые очки-лёлики – казалось, в полумраке, над столом висит огромная яичница глазунья. Брала эта глазунья строго вперед и в валюте.
Предстояла деловая поездка, от которой зависела судьба моего бизнеса, хромавшего, как кривой одноногий инвалид после осетинского шкалика. Разумеется, ни черта эта сука мне не сказала – по ее выходило что «надо продать», но «слушай свое сердце». Сволочь алчная короче.
Не поблагодарив, я поднялся из-за стола с чувством, словно меня накормили высокой молекулярной (от слова микроскоп) кухней, за бешеные бабки, и еще смеются в спину, пидарасы картофельных очистков и подачи К. Малевич стайл. Убивать пройдох!
– Езжай к партнерам на машине. – огорошила Чу напоследок, сгребая карты.
– Почему? Если я опоздаю, все сорвется. Больше тысячи километров…
Она пожала голыми сырыми плечами: – Карты говорят, – дорога тебе извилистая, неровная, да долгая, а самолет – сел, сошел.
«Дура!» – задушевно подумал я на прощанье…
– Дура! – орал я на растерянную секретаршу.
Вражина забыла заказать билет на самолет. «Сапсан» в ту сторону не летал, поезд отпадал – не успею – оставалась только машина. И выезжать нужно сегодня же.
Хотелось убить Машку, но я просто запер замок, трахнул ее на ворохе официальных претензий и велел подать кофе, – дура заулыбалась поправляя юбку: «С сахаром?»
– Иди нахуй! – сказал я, и деловито стал собирать необходимые бумаги, печати. Это означало «без сахара».
Путь мой лежал далек, а водителя я недавно уволил – ужимался, экономил на всем.

Зимой, да один, да в такую даль – да я и забыл как это… прекрасно! Фашист радостно урчал на нажатие педали газа и бросался вперед как гончая – истосковался в пробках, собака.
Мы летели среди белоснежных покрывал полей, сереньких простыней пригородов, и засаленных наволочек деревень. С любопытством проезжали скверики лилипутских городишек с памятниками павшим героям, серебряными статуями рабочих, танками да пушками на постаментах – как это могло тут сохраниться? Кому на балансе нужна эта ерунда? Лучше бы дорогами озаботились, и делали машины как немцы, а то живете прежними победами.

Тащась через деревни, я открывал форточку и с наслаждением втягивал совершенно позабытый, терпкий и сладкий печной дымок. Миновав населенку, кидался вперед, заставляя жаться к обочине тихоходов.


К полуночи, вдруг стало крепко холодать, – цифры на панели неумолимо росли и даже пугали – двадцать два, двадцать три, пять… Я словно въезжал в огромный морозильник. Поднялась поземка, – дорогу переметало так, что казалось едем в молоке, а порывы были так сильны, что полторы тонны пиздатого железа переставляло и я крепче впивался в нервный руль. Обгонять стало некого – трасса вымерла.
Среди ледяных полей, среди разыгравшегося настоящего бурана накрылся навигатор. Это был полный и упругий пиздец.
Названия пунктов мне ничего не говорили, – этой дорогой сроду не ездил, а некоторые развилки были почище сказочных трех дорог – на право пойдешь, коня проебешь, на лево…
Еще днем, пару таких развилок без указателей, я грамотно миновал только по указке навигатора. Остановиться переждать непогоду я не мог, – предстояло ехать до утра, иначе – опоздаю.
Сбавил, веду аккуратно, вокруг – сущий ад. Сечет мелкий непроглядный снег, дорогу укрывает «одеялом» прямо на глазах – машина уже ощутимо «елозит» и утюжит брюхом.
Да, это был настоящий буран какого отродясь не видывал, и посреди этого бурана я заблудился. Случилась блядская развилка и я интуитивно ушел направо. «Хоть бы заправка какая… – думал я. – Там спрошу...»
Но заправки не случилось, а случилось то, что я с ужасом почему-то ожидал. Почему ожидал? Не знаю, – уж больно это было в масть и по-русски. В общем, посреди метущейся равнины, в минус двадцать шесть, в три ночи по Москве, безотказная машина встала.
Вдруг разом вспыхнули-замигали все красивые лампочки, тревожно затенькало, движок смолк. Я включил аварийку, и…вырубилось все – темень! Погасли даже габариты. Но что было вообще пиздец – приветливо отъехал люк и в салон ворвался ветер и колючий снег.
Я стоял посреди дороги, в такой пурге, что не видно на десяток метров, машина мертвая, фары плотно залепил снег и аварийка едва теплится.
Никого, – а если кто и поедет, то он неминуемо снесет меня. Я растерялся. Сидеть в машине и ждать когда вывернут в кювет – немыслимо, да и в машине теперь как на улице – минус двадцать шесть.
Взглянул в телефон – не ловит, – адски расхохотался. Факт доставил мне неизъяснимое, болезненное удовольствие с определенно сексуальными нотками!
Матерясь на чем свет стоит, достал из багажника чемодан и извиваясь на заднем диване, надел под спортивный костюм все что было – запас трусов, две рубашки, деловой костюм, три пары носков, обмотал галстучным шелком шею. Вылез из машины и стал приплясывать вокруг, меся снег. Через десять минут совершенно околел – пурга пронимала насквозь, и на глазах наметала сугроб у проклятой машины…
Так прошел час. Невозможно находиться на ветру. Полез в салон не чуя ног в удобных кроссовочках, забился в угол, и то и дело приоткрывал дверь, – взглянуть назад – нет ли фар. Заебался и плюнул – изо рта валил парок и я кажется угрелся – стало тепло, прикрыл глаза… перестал трястись… хорошо… а куда я ехал…?...ехал…приехал…хорошо…я в ванной…


Выпал из машины как был – замерзшим калачиком. Ничего не пойму, – лежу, надо мною склонился какой-то мужик:
– Вставай, замерзнешь! – трясет он меня. – Слышь, земеля?!
Мало соображая, я дернулся вскочить, и тут же повалился – одеревенел. Незнакомец сильно и уверенно вздернул меня на ноги. Едва разогнулся – казалось весь я из звонкого сухого дерева и вот- вот дам трещину от жопы до затылка.
– Пойдем, – сказал он, – замерзнешь тут. У меня трактор.
Мело и мело. Не соображая, поковылял поддерживаемый загадочным трактористом на размытые метелью желтые беззвучные фары – ветер срывал треск мотора и уносил хуй знает куда. Только подойдя вплотную, я услышал неровный тарахтящий звук.
Мужик подсадил меня в странную, насквозь продуваемую кабину без дверей и стекол, забрался сам и взялся за рычаги.
– Стой, куда? – заорал я, перекрикивая пургу.
– Надо к посадкам, укрыться от ветра.
– Машина…Это же бэ эм вэ.
Бросить однокомнатную московскую квартиру на дороге – я еще не сошел с ума.

Ничего не говоря, он дернул рычаги, – треща и лязгая, трактор развернулся на месте и пошел задом - задом – к машине.
Пока откапывали бампер, искали в багажнике и ввинчивали проушину, я весь изматерился, – мужик же был спокоен и молчалив как арктический удав.
Трактор дернулся, пытаясь встать на дыбки – стронул ёбаную машину и бодро потащил в неведомом направлении – в метель и снег.
«Пиздец коробке… – думал я, скрючившись на скользкой седушке и растирая нос- камушек, разминая онемевшие руки и суча ногами – чувствительность возвращалась резями и болью. – Откуда взялся этот трактор?»
– А ты как здесь? – прокричал я.
– Снегозадержание…
– Ночью?
– Так нам все равно…


Трактор споро шел по целине, что твой танк, сзади униженно волочился продукт сумрачного немецкого гения стоимость в десяток таких чумазых землеробов.
Вскоре из снежной мути вынырнули дерева – посадка. Мужик заглушил двигатель: – Пошли.
Трясущейся раскорякой побрел за ним, увязая в снегу. А тот, – ушанка не распущенна как в насмешку над погодой, руки в карманы штанов, грудь колесом, ноги из снега выдергивает легко, – словно на прогулке бля, и не зябнет.
Березы шумели над головой, звонко постукивали мерзлым ветками, стволы гнулись и поскрипывали, – кряхтели на непогоду, но ветер здесь и впрямь унял прыти – тихо. В глубоком снегу вытоптан пятачок, посреди сложены домиком полешки.
Незнакомец присел возле дровишек, и тут же взметнулся огонь – чудо бля! – в снегу, на морозе, с одной спички на ветру – огонек лишь единожды вспыхнул в его горсти.
«Умелец…, – подумал я и кинулся к огню, упал на колени. Всем телом так и простерся к пламени. С теплом пришла боль, но я как заводной подставлял огню: то бок, то спину, то одеревеневшую жопу, по которой разливалось словно горячее масло. Стонал от счастья и боли.
– Не сгори. – сказал спаситель, ловко скручивая умильную самокрутку. Потянуло удивительно сладким, – словно ладаном, словно и не табаком…
– А ты как здесь? Где этот… – я хотел сказать дом, ну или чему там положено быть в поле – должен же человек где-то спать, обедать. Стан, не стан?
– А вот так... – он кивнул на костер.
– Ну даете… А меня как нашли?
– Ехал и нашел… – он протянул мне кисет.
– Не курю.
В свете костра, я наконец разглядел его. Даже за душевной встряской, радостью и болью пережитого, которые владели мною, я отметил что тракторист странный.
Странный даже для колхозника, которые москвичам кажутся просто индейцами с далекой огненной земли патагонии, а вернее «Самогонии».
На нем был странный ватник без воротника, дикие кирзачи – откуда он их откопал по нынешнему времени? Нераспущенная ушанка набекрень – родных ушей не жаль. Напротив меня, в свете костра, задумчиво курил на корточках пацан почти – года двадцать два, двадцать три.
Выражение лица – покойное, – вернее не скажешь. Такое бывает у взгрустнувших, задумавшихся детей или красивых, умных годами стариков в чистом рассудке.
Кажется, его ничто не трогало – ни трескучий мороз, ни открытая ветру шея, отсутствие перчаток. На одежде – ни единого масляного пятнышка, – это у тракториста -то! И руки – чистые, совсем ребячьи руки. И было еще неуловимое, что тревожило, – словно меж зубами застряло, а не дается ухватить – мелочь какая-то, а зудит не отвяжется.

Нет, ну откуда он в поле? Вдруг пронзило – ведь самое оно в такую погоду меня убить, да закопать, машину в сарай и разобрать на запчасти. Кто дознается? Мне стало страшно. И почему я не взял пистолет, идиот?!
– Ты…Вы.. Местный?
– Нет.
– Откуда.
– Отсюда… – он поднял на меня светлые спокойные глаза, глядящие несомненно сквозь меня – будто дым я и зыбь.
– Из деревни? Как называется? – старался говорить равнодушно, а сам соображал, чем его свалить? – ничего под рукой. Выхватить головню и в лицо, а потом пинать-пинать в голову?! Да, только так!
«Телефон!» – вспомнил я. Спасение…
Как бы между делом, достал телефон, взглянул: – Оо, да мне обзвонились. Заждались парни. Мне тут рядом. Пишут, уже выехали навстречу… – как можно безразличнее соврал я.
– Что это? – он кивнул на телефон.
– Телефон…
– Не похож.
Я на это растерялся. А может он идиот, деревенский дурачок? «Ну точно, – облегченно решил я, – И этот взгляд, и снегозадержание по ночам. Кого испугался, – пацана?! Тебе сорок лет, Веник!»
И тут я увидел, как он швырнул окурок в костер и протянул к огню руки. Не могу объяснить что произошло, но пронзило жуткое чувство, что с таким же успехом парень мог греть руки у глыбы льда – огонь лизал пальцы, а ему ничего. И что ужаснее – пар не срывался с его губ. Чертовщина!

Пораженный этими открытиями, я замер, думая как быть и не сплю ли, или умер? Мы молчали.
Дрова меж тем прогорали, ветер стих, снег перестал сыпать, а мороз вовсе закрепчал – с каждым вздохом в носу ломило – верных тридцать. На чистом синем небе занималась малиновая заря. Меня неумолимо клонило в сон.
– Пойду, гляну твою машину, – вдруг сказал странный человек.
– Чего?
– Надо тебе выбираться, и мне пора, а дров больше нет. Мороз с рассветом всегда крепчает…
– Как нет дров? Куда пора?
Он кивнул на яркую полоску рассвета: – Туда...
Меня зло взяло – издевается!
– Ты не починишь. – крикнул я ему в стеганую зеленую спину.
Тот обернулся и впервые улыбнулся белыми, прямо сахарными зубами: – Я механик, дядя.
– Это бэ эм вэ. Немецкая машина, угробишь только.
– Слышу-слышу... – не слушал он, – Бензину в баке много?
– Литров сорок. Эй, спасибо тебе, – не знаю как зовут, но не надо. Там пиздец все сложно и дорого.
Он остановился, взглянул на рассвет: – Игнат зовут. Ты замерзнешь, а мне пора…
– Эй, а я как?
– Щас все сделаем, не бзди, Веник.
Меня зовут Вениамин, но я ему не представлялся. Что за черт?!
Он подмигнул, и поправив ушанку пошел к своему трактору.

И тут я обомлел. То что я не видал в пурге, в полуобмороке у костра, стало видно с рассветом – трактор был совершенно белый – нет, он не заиндевел, он был выкрашен в сияющий белый, а движок был алый, и катки алые как кровь! Машина казалась огромной игрушкой – дикое зрелище на снегу. Я протер глаза.
Дурачок смотал трос, вскочил в кабину, развернулся на месте как по маслу, и с лязгом рванул на черный седан ценой в писят тысяч юсд – брызнули стекла, крыша смялась как скорлупка, потек бензин, в ужасе взвизгнул сигнал и зажегся, удивленный таким обращением ближний свет.
Онемев, я в лютом ужасе наблюдал, как трактор утюжит машину в лепешку, не сомневаясь что сейчас разнавозит и меня – бежать-то некуда.
Но трактор не пошел на меня. Разъебав фашиста, сумасшедший Игнат выпрыгнул из кабины, мирно закурил и кинул спичку в растекшийся бензин – хлопок, – машина занялась как сеновал.
– Теперь не взорвется, – крикнул мне Игнат, – Иди грейся. А мне пора…
Он легко прыгнул в трактор и рванул на полосу рассвета, – снег вился за быстрой машиной – через пару минут я видел только белый клуб катящийся вдали, а потом вдруг осекся трест мотора и словно никого и не было – снежная гладь и небо. Ошарашенный, я поковылял к горящей машине…

Солнце застало меня закопченным как сиг, посреди здоровенного пятна сажи на снегу. Наверное, мы с машиной напоминали сгоревший танк и чудом спасшегося механика-водителя.
От остова веяло теплом – я не замерз тем утром. И хотя снег перестал сыпать еще до отбытия Игната и чудо трактора, – следов гусениц вокруг попросту не было – нет и все – гладь!
Я тупо глядел на ажурную проволоку корда на месте колес, размышляя не сошел ли с ума, когда из-за спины донесся гул – я пересрал – Игнат и трактор! Опять!
Вскочил как ошпаренный, – вдалеке, по целине шли уступом два снегоочистителя, а за ними тащилась вереница фур. Оказалось, я недалеко от дороги.


В кабине было страшно накурено, водитель скребка в меховом жилете не выпускал сигарету, и то и дело поглядывал на меня и гоготал – был я как черт или трубочист. Знал бы он…
– Что за местность? – спросил я.
– Курская область. Тут Прохоровка недалеко. А тебе куда?
– Теперь уже в Москву…
Мой путь не должен был пролегать через курскую, но странным образом пролег.
Вдалеке, в поле вспыхнуло золотом – кольнуло по глазам.
– А что там?
– Часовня. Тут в войну бои страшные были. Танков этих наколотили…Ну хули, – дуга, знаешь поди. Тяжелые места…Видят тут всякое…
– Что?
– Ночами пашут…
– И что?
– Что? Поле-то отдыхает, а ночами огни – кто-то пашет, а утром и пахоты нет никакой – гладко, трава да жаворонки…
Он хотел что-то добавить, но тут передний скребок встал и он полез из машины.

По возвращении в Москву, я выписал Машке большую премию с размытой формулировкой «за успешную работу и чутье», потому что самолет, которым я должен был лететь, – разбился – не выжил никто.
А дед мой, был танкист, а до войны тракторист и хлебороб, погиб в войну. Звали его Игнат, а карточки не сохранилось. Не знаю его в лицо… В семь или восемь, я выменял его медаль на какую-то ерунду… Прости дедушка, дурака!