Докторам я не верю. Не верю и все тут. Как бы всезнающе они не смотрели в мои беззащитные органы, как бы замысловато не выражались, как бы искренне не сопереживали чужому горю. Я им не верю. Я твердо знаю, что на дне их глазных яблок, за туманными линзами тонких оправ, живет искусно спрятанная, самоуверенная, ничем не доказуемая ложь. Я вежливо выслушиваю их вполне логичную, напичканную загадочными терминами речь и думаю,

- Ну и горазд же эскулап врать! Заливает, так, что можно даже и поверить! Вон их сколько, доверчивых по больницам мается. Поверили на свою голову, или на почки, или на печень! И как же им жить-то после этого? Как уживаться со своей искренней верой в этого незнакомого, косноязычного, меркантильного человека? Это же не жизнь, а сплошь тревога да удивление!

По своей воле я к докторам не хожу. В медицинские учреждения меня привозят. Преимущественно машины «Скорой помощи». Происходит это, когда я уже без сознания, или мечусь в горячечном бреду, или конечности мои переломаны настолько виртуозно, что шины из березовой коры их уже не исцеляют. Но даже в эти редкие моменты абсолютной беспомощности. Я врачам не верю! Соглашаюсь, поддакиваю, клянусь выполнять все указания, исправно принимать все назначенные лекарства, бады, витамины и латиноамериканские коренья в придачу. Я артистично изображаю настигший меня момент истины и просветленный восторг, даю взятку и прошу выписать меня из больницы. Немедленно. В противном случае я отправляюсь в палату и собираю вещи. Свято верю в примету, что, если в больнице забыть хоть бы и фантик от конфеты или, не дай Господь, тапки, то это - к скорому возвращению. Я набиваю пластиковые пакеты полупустыми кефирными бутылками, увядшими апельсинами и черствым хлебом. Демонстративно волоку все это добро по больничному коридору, и… убегаю.



Не верю я врачам с детства. С того самого момента, когда тетя доктор привязала мои руки рыжими ремешками к холодному стулу и попросила показать горлышко. Я распахнула во всю ширь свой доверчивый детский рот и это был последний в моей жизни день, когда я по своей воле показывала что-либо докторам.

- Потерпи, деточка, потерпи,- ласково приговаривала и рвала из меня гланды добрая тетя доктор. Это была высшая степень издевательства. Сначала привязали, лишили возможности защищаться, а потом – потерпи?! Мне казалось это до такой степени несправедливым, что всю операцию я лягалась, изворачивалась и, если бы не воткнутый в горло металлический разъем, откусила бы доктору все пальцы. Хирург вышла из операционной заплеванная с головы до ног моей кровавой слюной, слезами и соплями. А в эмалированном больничном тазу остались не только мои гланды, но и вера в доброго доктора Айболита.

В дальнейшем знакомство с медициной только укрепляло мое недоверие к докторам.

- Я не садист!- орал мне в лицо стоматолог.- Успокойте ребенка!- вразумлял распахивающую мне рот маму.

Вечером я детально рассказала дворовым детям, как выглядят садисты. Объяснила, что сначала они облачаются в белые халаты, а затем втыкают детям в зубы, вращающиеся колючие сверла. Адрес садистов я им тоже сообщила. Честно редупредила, что работают они в нашей детской стоматологии, на Кирова.

Участковый гастроэнтеролог оказался еще более изощренным деспотом, чем дантист. Проглоченный мною комсомольский значок он прталкивал мне в желудок толстым резиновым зондом. Я плевалась, кусалась, цеплялась руками за трубку и орала,

- Маме! Запихните сначала маме!

Мама оказалась не лучше доктора, глотать зонд не желала, и пыталась помочь доктору всадить его мне в горло. Вообще, в моменты моих смертельных баталий с врачами, мама вела себя странно. Непонятно почему, она сплачивалась с докторами и помогала им меня связывать, стреноживать и впихивать мне в рот ужасные предметы. Я даже стала подозревать, что садизм заразен, и маме тоже верить не стоит. Однако то, что моя мама вытворила после нашего визита к кардиологу, мой детский разум вообще понять не мог.

- Вот Вам смешно, а у ребенка - порок сердца!- нахмурив бровки, сообщила деловая юная докторша.- Нужно срочно ложиться на обследование!- суетливо шарила холодным фонендоскопом по теплой спине.

Я улыбнулась, посмотрела на маму и сразу поняла, что доктор врет, и что маме моей совсем не смешно. Мама охнула, присела на край кушетки и вместо того, чтобы лечь со мной в больницу, срочно уехала в магазин покупать мне братика.

Я братика не хотела, и в больницу не хотела. Но кто у меня спрашивал? Растерянный папа привез меня в большой заросший темными елками и колючим кустарником парк. Увидев дремучие заросли, я сразу поняла, что это и есть та самая, сказочная гуща-чаща и, что в ней стопроцентно живет серый Волк. Я даже заприметила утонувшую в луже красную шапку. По обе стороны парка, друг напротив друга высились мрачные серые здания. По высоким каменным ступеням мы взобрались на крыльцо. В сырой больничной прихожей папа взял меня на руки, колюче расцеловал, сообщил, что я уже совсем взрослая и отдал симпатичной докторше врунье.

Папа уехал помогать маме, выбирать братика. Он боялся, что мама может ошибиться и купить нам некрасивого мальчика или вообще какого-то там плаксу-ваксу, поэтому и оставил меня в больнице одну-одинешеньку.

То, что я уже взрослая, я и без папы знала. Но, в отличие от родителей, была еще и совершенно уверена в том, что никакого порока сердца у меня нет, что молодая докторица им всё наврала, чтобы заточить меня в больницу и беспрепятственно заниматься садизмом. К коварным планам врачей я была готова. Не верила им ни капелюшечки и сбежала из педиатрии в тот же день, как поступила.

Выскользнув за дверь многокоечной, полной грустных детей палаты, я уверено протопала по гулкому коридору, проскользнула мимо увлеченных обедом санитарок, с трудом открыла тяжеленную дверь приемного покоя и выбежала на улицу. Боязливо оглядываясь, замирая у толстенных стволов деревьев, я успешно избежала встречи со злым волком, пересекла парк и вошла в расположенное напротив здание. Оказалось, что из детского отделения больницы я убежала во взрослое. Почти трое суток я прекрасно скрывалась там от злобных, желающих забрать мою кровь, докторов.

Широкие цементные ступени делили здание на две части. В одной половине располагались женские палаты, во второй мужские . В женской части больницы мне не понравилось. Унылые бабы смотрели на меня с тревогой, и норовили отвести к маме. Поэтому, я быстро переместилась в апартаменты для мужчин.

Трое суток я бродила по отделениям больницы, ныряла из палаты в палату, декламировала слепым дядькам сказки Пушкина, разрисовывала цветами гипсовые оболочки повисших в воздухе ног и рук, безбоязненно вытаскивала из тумбочек яблоки и конфеты. Я путалась под ногами у хромающих, бредущих на перекур мужиков. Выбегала в парк, втискивалась на скамейку полную немногословных печальных сердечников. Щелкала вмести с ними тыквенные семечки и на редкий вопрос, где моя мама, уверенно кивала в сторону женского отделения.

По ночам я пряталась под занавешенными простынями кроватями, переползала по пахнущим хлоркой полам из одного убежища в другое. Устраивала себе лежбища из колючих солдатских одеял и бесконечно радовалась побегу от докторши.

На третьи сутки меня поймали. Схватили в туалете, рано утром. Огромная санитарка стянула меня с унитаза, запихнула под мышку и потащила в педиатрию. Как я не брыкалась, удрать мне не удалось. В детском отделении меня ждал бледный, красноглазый папа. Увидев меня он рухнул на колени, общупал мои руки и ноги и больно-пребольно прижал к груди. Затем он схватил меня за руку и потащил к докторше. В кабинете, я бойко рассказала, как провела последние три дня своей жизни. Сообщила, что никому не надоедала, не прыгала по кроватям, не плакала и вела себя, как взрослая. Папа, мне не поверил. Сказал, что я очень непослушная девочка, поэтому они с мамой купили мне не братика, а сестричку. Сообщил, что она хоть девочка, но очень хорошо кушает, и, что сейчас мы заберем из магазина маму с сестренкой и все вместе поедем домой.

Мы с папой шли по больничному коридору, болтали и уже почти дошли до крыльца, как вдруг нас настигли запыхавшиеся докторша-врунья и бабища-санитарка. Они вцепились в меня и принялись кричать, что ребенку нужно срочно сделать прививку от туберкулеза.

- Вот Вам смешно, а ребенок болен,- привычно тараторила докторша.

Я отдирала вцепившиеся в меня докторские пальцы и неистово орала,

- Папочка, миленький, не оставляй меня здесь! Папа, они хотят сдать меня на анализы! Папочка, не верь этим садистам, папа!

Уж не знаю почему, но докторша оказалась права. Папе было действительно смешно, он расхохотался на всю больницу, подхватил меня на руки, и гулко стуча туфлями, ринулся удирать от докторов. Мы с папой сбежали из больницы и никогда больше в больницу я не возвращались. По своей воле не возвращалась, а по скорой – не считается.

- Да! Забыла сказать. Никакого порока сердца у меня нет. А, если и был, то навсегда остался жить в дремучем сером больничном парке. А, может, и волк стащил. Давно дело было. Не помню.