Всемирный исторический процесс, вещь, есть суть многофакторная. Это значит, что на его развитие влияет множество условностей, иногда даже недоступных невооруженному глазу. Подобно тому, как астроном Гершель высчитывал траектории планет,  визуально не наблюдая, а лишь примечая пространственные возмущения в атмосферах их, ближайших соседей. Любой мелкий камешек, попавшийся на пути стремительного бега событий, может направить их в какое-либо, непредсказуемое русло. К примеру, если бы  памятный октябрь 1917 года, выдался не столь холодным, а скупые Петроградские буржуи-мироеды раздали алкоголь беснующейся черни бескорыстно, не вынудив ее брать склады приступом, мы бы жили в другой, более сытой и счастливой стране. Несмотря на торжествующие принципы диалектики, этот факт более поздние, коммунистические идеологи отрицали, упирая на объективность. А специально обученные ученые историки, энергично вторили им, соревнуясь в холуйстве, перед сильными мира того. На самом деле все случилось куда более витиеватым.

        Холодный, промозглый ветер,  гулял вдоль темных каналов и прямых как линейный аршин проспектов  Петрограда, задирая подолы и срывая шляпы с редких прохожих. Обыватель предпочитал нос из дома не показывать - по улицам шастали военные рабочие патрули, в подворотнях хозяйничали  бандитские шайки. И те и те могли запросто ограбить и пустить пулю в лоб или затылок, какая разница. Отличались они друг от друга, только тем, что уголовники были пьяны на половину, пролетарская же милиция - в хлам. Подходило их время и новые герои уже начинали делить мир, нагибать его под себя. Без винтовки, а еще лучше, без ручного пулемета, выйти подышать воздухом, представлялось крайне рискованным предприятием. Иногда моросил мелкий, поганый дождец. Тротуары были грязны, их никто не убирал. Дворники хоть и угнетаемый, но не такой сознательный классовый элемент, в основной массе своей подались по родным деревням, предвидя голод и разруху. Мотросня, оценившая прелесть безделья и вольницы, фронтовые дезертиры, мешочники-спекулянты, никчемные ходоки, пролетарии, уставшие от снулой, беспросветной жизни, сбивались в разношерстные, неуправляемые стаи и кучковались у больших жарких костров, которых в тот вечер по Питеру полыхало великое множество. На топливо шла мебель, заборы, а так же припасенные обывателем на зиму дрова. Все жили сегодня. Завтра было не интересно. В  недобром зареве всюду слышался гогот, ругань и шум потасовок.

      Владимир Ильич Ленин, пробирался к Смольному институту, бывшему пансионату благородных девиц,  а ныне штабу большевистского вооруженного восстания. Его сопровождал, верный как пес, проверенный чухонец по фамилии Ряхья, худой  и высокий, отталкивающей внешности человек, сжимающий по карманам два нагана и нервно озирающийся по сторонам.  Пара инкогнито пробиралась парками, подворотнями и темными улицами. По летнему саду, в кронах деревьев метались зловещие тени. Поверхность Невы морщилась крупной рябью. Неожиданно, вывернув из очередной подворотни на набережную, будущий вождь мирового пролетариата и его спутник увидели ярко освещенный, ощетинившийся бортовыми орудиями гвардейский крейсер «Аврора»,  На корабле, судя по всему, шло гульбище. В темном ненастном небе, хаотично мелькали, пускаемые с крейсера лучи прожекторов. Играла гармонь. Осипшие матросские глотки нестройным хором орали матросские песни. Иногда диссонанс разбавлял непристойный женский смех.  - Пьют суки, - больше с завистью, нежели со злобой или осуждением, сквозь зубы, прошипел Ленин. – Да сейчас везде пьют, минут через пять, по-фински, ответил Ряхья.

  Через четверть часа оба революционера, один финн, другой наполовину еврей, наполовину чуваш, вышли к Смольному. Здесь они почувствовали себя в относительной безопасности, подобно рецидивистам, укрывшимся в «малине». Тротуар их вел вдоль, казалось, бесконечной, красивой литого чугуна изгороди. Сквозь нее был виден больших размеров особняк. Его окна ярко сверкали электричеством,  слышался шум, возня, оклики, несмолкаемый гул голосов. Во дворе, перед парадным входом и по сторонам, пылали вышеупомянутые костры. На их фоне неуверенной пьяной походкой, проплывали черные силуэты.

    Российская  политическая ситуация к тому моменту достигла небывалого накала. Ушло в небытие, организующее государственное начало. Каждый желал, прежде всего, выплеснуть из себя прошлые обиды, затем наестся от пуза, напиться пьяным, что ни будь отжать, а уж затем пустить кому ни будь кровь. Просто так, согласно исконной русской традиции - бояться, значит уважают.

  Пришло время решительных действий. Пока страна не забилась в смертельный  агонии, необходимо было лихорадочно  искать выход, консолидироваться договариваться и изворачиваться. Иначе не выжить. Куда ни глянь, с одной стороны немец, с другой саботаж, с третей  бандитизм, а с четвертой голод и разруха. А над всем этим безобразием все явственнее проступает силуэт старухи с косой, страшной, неприятной. Различные партии изводили себя склоками, травили друг друга, лгали и сводили на нет, любой политический дивиденд, который удавалось приобрести неимоверными усилиями.  К октябрю инициативу в этой вакханалии, большевики, как самая популистская, бессовестная и беспринципная сила. То, что с люмпенами и бандитами, они разговаривали по существу на одном языке, давало им, перед другими партиями, не малую фору. Всеми правдами и неправдами, где угрозами, а где подкупом влезши влезши в российский политический бомонд и желая добить его окончательно, Ленин и компания, решают провести II съезд рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, в общем, глубоко сомнительное и рисковое мероприятие, но речь сейчас не о нем.

  В ожидании, как съедется кворум единомышленников,  самые радикально настроенные перцы российской социал-демократии облюбовали себе Смольный институт. По первому этажу здания болтались уже приехавшие депутаты низового звена, большая часть солдаты, бежавшие с фронта - дезертиры. Некоторые жили здесь чуть ли не с февраля. Все они пьянствовали, дрались,  и загаживали все, до чего только могли добраться. Здесь же располагался и секретариат. Поскольку по довольствию, большевики могли им предложить только  кипяток, то  многие из них, выходили в город на грабеж, что бы худо-бедно добыть себе пропитание. Вся эта солдатская масса хаотично сновала туда-сюда, терлась друг о друга, выделяя тепло и здесь, как в горниле закалялся становой хребет будущей власти, ее мозолистая рука, сжимающая винтовку. На этаж, повыше,  целиком оккупированный революционными матросами, лапотников и обмоточников  не пускали. Все здесь напоминало  вертеп. По полу сплошь катались пустые бутылки от шампанского и зеленого вина, сморкались в портьеры, окурки гасили в стену. Бродили, метя клешами мусор, расхристанные балтийцы, порхали как феи из одних дверей кабинетов в другие, дамочки в дезабилье.  Время от времени, вопли типа « Полундра, братва, чафан на рейде!», служили сигналом к приему горячей пищи, доставляемой в термосах по приказу Центробалта. Здесь ковалась  элита вооруженных сил будущей свободной республики. Процессом  руководил легендарный  матрос Дыбенко, имевший  богатырскую стать и наглый, лихой вид. Несмотря на все это, однако,  в проявлении личного героизма, на полях сражений он замечен не был. Отличался дерзостью и своенравием, но никак не мужеством. Подчиненные его ненавидели и вместе с тем побаивались. Позднее, вскочивши на большевистский паровоз, он неоднократно мелькал то там, то здесь, войдя в историю бабником, скандалистом, пьяницей и крайне не надежным, изворотливым типом. Как человек тщеславный, и вместе с тем беспринципный, которому до определенного времени, сказать по-флотски фартило, он понимался до самых вершин власти и падал в глубокие пропасти, а затем поднимался снова. До тех пор, пока этот паровоз в 1938 году не остановили, и некоторых товарищей не попросили с него сойти.

  Третий, привилегированный этаж занимала, партийная верхушка-мозг восставшего из  тьмы Левиафана, чудовища играющего на низменных человеческих страстях, взращивающего их и ими же питающегося. В длинных коридорах и просторных залах, ветер сумасшествия трепал занавески, хлопал дверьми и дико выл в вентиляционных трубах. Дух авантюры материализовался токами неизвестной природы, которые скакали искорками по зеркальной глади паркета и вонзались в каждого вошедшего, как проникает бес в поддавшуюся искушению душу. Здесь обосновались, готовящиеся стать разящим языческим молотом Тора, главные большевики. Именно сюда и шли Ленин и Эйно Рахья.

    Лишь только они ступили на короткую аллею, ведущую к парадному входу в особняк, Ильич, изображавший до того, сгорбленного, больного старикашку, выпрямился, приосанился и выпятив грудь зашагал так быстро, что длинноногий телохранитель Эйно, едва за ним поспевал. Лениным овладевала жажда действия. Ему хотелось вдохнуть полной грудью здесь и сейчас.

  У тяжелых, резных, трехметровых в высоту, дубовых дверей, сквозь которые сновал туда-сюда разнообразный люд стоял часовой, здоровый бородатый детина в шинели и буденовке. Бойца покачивало. Наивный, посторонний человек мог решить, что тот устал. Однако нет. Солдат был до синевы пьян. Не оползти вниз по двери, или попросту упасть, ему помогала винтовка со штыком, на которую он опирался. Когда к дверям приближались люди, часовой угрожающе мычал, и желающие войти в Смольный, совали ему какую-либо бумагу. Тот накалывал ее на острие штыка и снова уходил в нирвану. На стальном штыре были нанизаны мандаты, пропуска, пригласительные билеты, порнографические карточки и врачебные рецепты. Перед этим красным апостолом Павлом, стерегущим ворота в райские кущи, Ильич  затормозил, как бы любуясь монументальностью воина революции. Затем со словами – закуси!, достал из кармана пальто, завернутый в тряпицу бутерброд с финской салями и, развернув, протянул бойцу. Тот в очередной раз, издав гортанные звуки, наколол бутерброд поверх бумаг и впал в оцепенение. Будущий вождь мирового пролетариата, резко повернувшись на каблуках к своему спутнику, с досадой, от волнения картавя особенно сильно, произнес – Вот, батенька, и с такими мегзавцами, мы собигаемся делать геволюцию!, и потом на секунду, другую, глубоко задумавшись, махнув рукой, как бы рассекая ладонью воздух, выкрикнул – И сдегаем, обязательно сдегаем!

    Пока Ленин, следовал по первому этажу, окружающая тусовка смотрела на него неприязненно, как на чужака. Широкие массы его еще не знали. Вождь в кепке примелькаться не успел, и нашим Ильичом, за глаза его еще никто не называл. Мающаяся бездельем, нетрезвая солдатня, могла бы мигом взять маленького лысого интеллигентика на гоп-стоп, однако видя его сопровождение, в лице угрюмого, высокого, жилистого человека, с холодными рыбьими глазами, потенциальные насильники просто зыркали по сторонам и нехотя сторонились.

    Миновать матросские заслоны на втором этаже так просто, как они прошли часового на входе, Ленину и Рахье не удалось. Путь им преградили три крепких наглых моремана. Февральская революция в России, дала морякам, поддержавшим ее, право безнаказанно издеваться вплоть до глумления над безоружными людьми. Главный из них, в ранге старшины первой статьи, развязано потребовал предъявить документы. Ильич достал из нагрудного кармана фальшивый паспорт на имя рабочего Иванова, с которым скрывался в Финляндии и мандат на имя Ульянова-Ленина, который определял принадлежность к партии. Партбилеты появились позже. Флотские долго вертели эти бумаги в руках, передавая по кругу, рассматривали на свет, скоблили грязными ногтями печати, и наконец старший, презрительно бросив, дескать много вас таких, Лениных-Шлениных здесь шастает, принял суровый вид. В качестве отступного балтийцы потребовали,  чтобы желающие пройти,  либо сплясали танец «Яблочко», доказав, что они матросы, либо спели «Интернационал», как сочувствующие революции. Ни Ильич, ни финн, матросской хореографии обучены не были, а что касательно «Интернационала», то полностью слов песни, Ленин не знал. Бывало на партийных сходках, его сообща голосили, однако считая хоровое пение за занятие босяцкое, вождь лишь открывал рот. Рахья же вообще русский язык знал плохо, а музыкального слуха у него не было вовсе. Дело грозило принять дурной оборот. Ленинский телохранитель побледнел, сузил глаза и, играя желваками, стиснул в карманах рукояти наганов. Стоящий, напротив, на расстоянии вытянутой руки, старшина медленно потянулся к кобуре маузера.

    Ситуацию спас Яшка-Людоед, бодро сбегавший по лестнице вниз. Якова Михайловича Свердлова, в Смольном, как говориться, знала каждая собака и побаивалась. Сам мичман Дыбенко,  безжалостный как штормовое предупреждение, иногда лебезил перед тщедушным, будто бы отлитым из стали евреем. Яков Михайлович, завидев Ленина, широко разведя в стороны руки, бросился последнему в объятья. Матросы посторонились.

  Прозвище Людоеда, Свердлов привез из ссылки, а так, как оно наиболее точно соответствовало его натуре, то закрепилось за ним и среди партийных соратников. Причиной тому, первоначально послужило, что Яшка с детства панически боялся темноты. Каким бы упрямым, жестоким и стойким ни казался, как бы ни лютовал впоследствии, оказываясь один в темном помещении, тут же терял самообладание, а то и рассудок. Будучи сосланным и живя по соседству со Сталиным в Туруханске, диком, окруженным со всех сторон, непроходимой тайгой и болотами месте, Свердлов денег на керосин не жалел.  Круглые сутки, в ветхой избе, куда его определили, не гас свет. Местные жители недоумевали, зачем ссыльный палит керосин по ночам, ведь по их убеждению, ночью господь велел всем спать!

    Многие бульварные российские газеты того времени, пестрели заголовками о «деле Бйлиса» и выдержками из протоколов сионских мудрецов. (Дело Бейлиса, кто не знает, говорят сфабрикованное, касалось того, что евреи похищали христианских младенцев и использовали их кровь в своих кабалистических ритуалах.)  Хотя Туруханск, был глухоманью еще той, кое какие новости с большой земли доходили и туда. Местные аборигены тут же решили, что Яшка Свердлов, обладающий яркой семитской внешностью, по ночам препарирует младенцев, поедает их внутренности, а из них самих набивает чучела. Так и закрепилось за ним прозвище «Людоед». Мыслями, где было Яшке красть детей, и куда он девал чучела, местные пейзане себя не морочили. Не помог и исправник, попрекавший  селян в темноте и невежестве. Дом Людоеда обходили стороной. Им самим пугали детей, и если здоровались, то издали. Все шло к тому, что бы закончиться для Якова Михайловича чрезвычайно скверно. Как божие провидение помогла февральская революция, дав вольную, и Яшка-Людоед  покинул ненавистный Туруханск всего лишь за сутки, до того, как на сельском сходе было принято решение спалить еврея вместе с избой.

    Яков Михайлович, сыгравший едва ли не ключевую роль в последующих событиях, неутомимо летал по лестничным пролетам с первого этажа на третий. Наверху в обширных, светлых аудиториях, товарищи по партии, выпивали, закусывали и вели жаркие дискуссии, в которых Людоед принимал активное участие, то на стороне Льва Троцкого, то Николая Бухарина, то еще кого. А то и высказывая свою собственную.  Внизу же работал секретариат намеченного съезда, фиксирующий пребывающих депутатов и прощупывавший  позицию каждого персонально. Свердлов неусыпно следил за политическим барометром, для того, что бы наперед знать, куда, в какую сторону отклониться стрелка и когда можно будет нанести удар на опережение, а когда «сделать ноги».
   
    Соратники очень тепло встретили партийного вождя и непревзойденного демагога. Такой на съезде был необходим. Был правда еще Лев Давидович Троцкий, но дремучая солдатская масса и особенно матросы, евреям не доверяли. Ленина усадили в глубокое, уютное кресло и  тут же преподнесли хрустальный, на длинной ножке, искрящийся лафитничек, наполненный водкой. Рахье предложили стакан. Опрокинув в себя жгучую, живительную влагу, Ильич тут же ощутил, как разливается тепло, по озябшим членам и на душу снисходит особое умиротворение, свойственное состоянию, когда человек пережил страхи, опасности  и лишения и, в конце концов, оказавшись в полной безопасности, позволяет себе расслабиться. Однако состояние блаженства тем и ценно, что мимолетно.  Уже через минуту неутомимый как паровая машина главный большевик, вскочил на ноги и схватил трубку, стоявшего на столе неподалеку, телефонного аппарата. Трубка молчала. Товарищ Бубнов, отвечавший за партийные коммуникации, пожимая плечами, виновато пытался оправдаться, телефонной связи нет уже несколько дней, дескать, юнкера пошаливают. Ильич, метнув на него из глаз молнии, наказал срочно, прихватив с десяток праздно шатающихся по первому этажу солдат, отправляться к барышням. - Но не затем, - Ленин покрутил кистью руки в воздухе, - что там багышни, а затем, чтобы наладить устойчивую, телефонную связь! Вам все ясно товагищь!

    Бубнов тут же, как говорим мы, дематериализовался.  Следующее задание ждало Феликса Дзержинского. Ему было поручено посетить на броневике главпочтамт и забрать там депешу немецкого генштаба, на имя Владимира Ильича Ленина. В пакете  должны были быть соответствующие инструкции и главное деньги, в которых последнее время вождь испытывал нужду. Посылка пришла еще несколько месяцев назад, но кто-то из коллег, немецких социал-демократов его сдал, и вокруг почтамта, были устроены засады ищеек Керенского, что бы так сказать взять великого Ленина с поличным, на живца и публично объявить его немецким шпионом. Власть, какой бы она плохой в те времена  не была, но в отличии от нынешней, нравственно-этических норм не гнушалась, и что бы объявить кого-либо мерзавцем или врагом, должна была привести веские, неоспоримые доказательства. Теперь уже можно было, не обращать внимания на всякие пустяки. Железный Феликс, на железном коне, вооруженный парой пулеметов без труда привезет ему немецкие бабки. И сидящие в кустах, продрогшие, переодетые агенты, со своими «пукалками», ничего с ним поделать не смогут. Ильич чувствовал, как под шелковой сорочкой наливаются свинцом дряблые мышцы, как начинает приятно свербеть внизу живота, еще немного и на лысой голове пойдут в рост волосы. Неотвратимо идет, наступает, наваливается его время, где будет главным он и никто другой.

  Боевика-анархиста, в прошлом, как всегда лохматого и нечесаного Антонова-Овсеенко, с группой матросов, отправили в «Зимний дворец», вручить заседавшему там временному правительству наскоро придуманный в соавторстве с Троцким меморандум. Бумага ничего собой  не представляла и имела смысл, исключительно заявить о себе. В частности, рекомендовалось воздействовать на подчиненного им градоначальника Балка, с тем, чтобы он окоротил своеволие юнкеров на ночных улицах города, и на утро подогнал к Смольному двухсот ведерную бочку пива с тем, что депутатам в канун открытия съезда потребуется опохмел. Вторым пунктом шло пространственное рассуждение о том, что германцы, в сущности, не такие уж и плохой народ, изобрели бензин и психиатрию и немедленное примирение со столь великой нацией требует историческая необходимость. И в завершении предлагалось всем ныне действующим министрам присутствовать на открытии II съезда рабочих, крестьянских и солдатских депутатов в качестве наблюдателей, правда, без каких либо гарантий личной безопасности, а так же участие в торжественном банкете за собственный счет.

    Список неотложных дел замыкало поручение Льву Каменеву, отправиться, прихватив роту солдат на Финляндский вокзал и обеспечить торжественную встречу супруге Ленина, Надежде Константиновне Крупской, а также нескольким другим женам главарей большевистской партии, которые прибывали ночным поездом. Солдат в эскорт отбирали не слишком пьяных и не слишком вонючих. Участие революционных матросов исключалось. Все знали об их чисто утилитарном подходе к особям слабого пола и тяге грубо и похабно шутить. К тому же Каменев моряком не был, поэтому и авторитетом у балтийцев не пользовался.

  Покончив с текущими делами и выпив еще, оставшаяся большевистская верхушка переместилась в соседний зал, где  умелец Бонч-Бруевич, в отличие от всех остальных соратников, знавший азы естественных наук и состоявший в переписке с Николой Тесла, сконструировал «машину времени». Аппарат был способен, по его словам, за секунды, переделать любого старорежимного холуя, в истинного творца и носителя коммунистической идеи, созидателя и строителя светлого будущего. Тут же изобретатель предлагал опробовать механизм. Владимир Ильич, зачитывавшийся в отрочестве книгами Жюля Верна и Конан Дойла, очень интересовался постановкой опытов над живыми людьми и всячески их приветствовал. Машина времени Бонча-Бруевича, представляла собой кресло, опутанное проводами и на первый взгляд, напоминало банальный электрический стул, на котором американцы казнили приговоренных к смерти преступников. Но это только если не вдаваться в детали. На самом деле устройство было куда как более сложным. По обе стороны головы, предполагаемого путешественника во времени, было приделано по большой медной тарелке, подобной тем, что используют музыканты в оркестре, когда хотят извлечь громкий вибрирующий звук. С задней стороны спинки, Бонч-Бруевич приторочил несколько стеклянных колб с жидкостями и коллоидными газами. Жидкости бурлили, в разных колбах с разной интенсивностью, а газы разноцветно опалисцировали. Сбоку кресла выдавались педали и рубильник. В воздухе висел и щипал ноздри стойкий запах озона.

    Вошедшие в помещение десятка два большевиков, искренне заинтересовавшись, обступили диковину и загалдели. Изобретатель, стараясь их перекричать, запинаясь, делал попытки объяснить принцип действия аппарата, размахивая рукописными теоретическими выкладками, но его никто не слушал, ибо не понимали.

      - Нус-с, испытаем? – заговорщически потирая  руки, обводя присутствующих озорным взглядом,  предложил Ильич, когда ажиотаж немного стих и страсти успокоились. В возбужденной до того атмосфере повисла тягостная немая пауза. Понятно, не один еврей, которых здесь было большинство, не собирался приносить себя в жертву физику-самоучке, пусть даже и любимцу вождя. Участие в эксперименте самого Ленина, по понятным мотивам исключалось, да и был он, далеко не дурак. Поляки стояли, понурившись, опустив долу взгляды. Бонч-Бруевич, сам был поляком, а поляку от поляка, как убеждала история, ждать ничего хорошего не приходилось. Побаивались, однако. Конечно, можно бы было, на это дело подписать товарища Рахью и он бы наверняка согласился, но финн, оставшись без присмотра, выпил несколько стаканов водки без закуски и прибывал в коматозном состоянии и для чистоты эксперимента не годился. Товарищ Бубнов отбыл с поручением. Молчание затягивалось. Тогда наиболее хитрые большевики Бухарин и Луначарский, теснясь бочком, вытолкнули на всеобщее обозрение грузина Кобу.

    Иосиф Виссарионович Сталин, тогда еще большой популярностью в партии не пользовался. Он плохо говорил по-русски и очень сильно заикался. Идея принести в жертву науке, будущего «отца народов», даже сейчас, по прошествии почти сотни лет, выглядит кощунственной, но тому времени, он мало чем себя проявил, и никто его не жалел. Коба  имел духовное образование и был убежден, что эта дьявольская машина, не сможет перевернуть мироздание в лучшую сторону, но будучи в душе истинным кавказцем, не мог дать задний ход, оказавшись в центре внимания, как бы он не презирал присутствующих. Отказавшись от предложения, махнуть для храбрости, окинув товарищей презрительным взглядом, Иосиф уселся в кресло. Соратники одобрительно загудели.
 
    Бонч-Бруевич, произведя нехитрые пасы, покрутив педали, на мгновенье, притом, как все присутствовавшие пооткрывали рты, дернул рубильник. Следующие пол секунды, сверкнули синие молнии, заискрило, затрещало, и в самом Смольном, а так же в округе  погас свет. Воцарилась кромешная тьма, лишь блики от горевших во дворе костров плясали на окнах. Послышался протяжный не то страдальческий стон, не то вздох и короткое «Щеде де да мутхе!» ( непристойное грузинское ругательство), явственно услышанное всеми в воцарившейся тишине.
   
    Из состояния оцепенения большевиков вывел прогремевший на улице выстрел  и последовавшие за ним вопли.  Истерил Яшка-Людоед. Неожиданно оказавшись в темноте, Свердлов впал в состояние помраченного сознания и выскочив на улицу, выхватил у часового винтовку, с нанизанным на штык бутербродом, от чего тот повалился в грязь, и пальнул в воздух. На втором этаже будто бы, только этого и ждали. Пьяная, застоявшаяся матросня стала без разбора шмалять куда ни попадя и орать «Даешь контрреволюцию!».  Рабоче-крестьянские  депутаты неорганизованно, гуртом, толкаясь в дверях, и топча друг друга, стали рваться на улицу, стреляя на ходу и бросая гранаты. Именно здесь появились первые жертвы Великой Октябрьской Социалистической революции. Именно в этот момент включился метроном отсчета времени до  начала кровавой, братоубийственной гражданской войны.

    Матрос Железняк, на крейсере «Аврора» не служил, но как представитель Центробалта, был вхож на любой корабль, и любой командир или капитан, обязаны были ему подчиняться. В тот злопамятный вечер анархист Железняк бражничал со своими подельниками на вышеупомянутом корабле. Изрядно, накидавшись, с несколькими товарищами, в которых неожиданно пробудилась революционная совесть, он покинул кают кампанию и отправился бродить по крейсеру, проверяя караулы. Съездив нескольким часовым по физиономии, для отстраски, легендарный балтиец остановился покурить у носового орудия. Грозный, холодный ствол смотрел в сторону зимнего дворца, на сенатскую площадь, где скрываясь от кинжального, балтийского ветра, разношерстный, напрасный люд, пьянствовал и грелся у костров. Все они уже были не солдаты, но постольку, поскольку до зубов вооружены, то и не штатские. Так, гуляй-поле. Матрос стоял у орудийного затвора, пряча в кулаке тлеющую самокрутку.  Хлестал мелкий дождь. Бушлат был застегнут наглухо, воротник  поднят. Ленточки бескозырки, завязаны под подбородком, что бы головной убор, гордость и душа моряка, не скрылась сорванная ветром в темных волнах. Раскачиваясь, била по коленке деревянная кобура тяжелого маузера.
      Тут откуда-то из глубины города послышалась беспорядочная стрельба. На Сенатской площади произошло некоторое оживление. Дезертиры, мелкими группками стали перебегать от костра к костру и отчаянно размахивать руками. Прогремел выстрел, затем второй. Ну, пошла, движуха, решил Железняк и посмотрел на снующих по площади людей в смотровую прорезь бронированного пушечного щита.

      За всю свою, недолгую флотскую карьеру, моряк так ни разу и не выстрелил из орудия. Все больше кочегарил, драил палубу и сидел на гауптвахте. Ему очень хотелось пострелять – А, суки! -проорав пустоту, он  дернул рукоятку затвора 152 миллиметрового носового орудия. Пушка дрогнула и с оглушительным грохотом, выплюнула осколочный снаряд в направлении Зимнего дворца. Палубу заволокло едким пороховым дымом.

    Снаряд разорвался на площади. Из девяти погибших при штурме зимнего, говорят, семерых посекло его осколками. Еще двоих затоптали в давке. Все, кто был на площади, ища спасения, устремились в дворец, за его стены. Огромная людская масса ручьями растекалась, по сверкающим, великолепным залам. Произошло столпотворение…

    В этот самый момент, Антонов-Овсеенко вручал временному правительству меморандум. Предвидя дурной поворот событий, воспользовавшись суматохой видный большевик, предпочел, покинув дворец, укрыться за стенами равелинов Петропавловской крепости, следом за ним, туда бежали и некогда чопорные, а теперь полностью сникшие, члены временного правительства. Уже оттуда он связался со Смольным, непосредственно с Владимиром Ильичем Лениным по телефону. Связь, усилиями товарища Бубнова, к этому моменту была восстановлена. Вождь, как выдающийся интриган и тактик, воспользовавшись моментом, объявил временное правительство низложенным и приказал Антонову-Овсеенко, теперь уже бывших министров рассадить по камерам и охранять их от самосуда разбушевавшейся толпы.

    Высокопоставленные жены, которых должен был встретить Лев Каменев, к урочному часу не прибыли. Поезд опоздал. Заслышав пальбу, бывший царский боевой офицер, приказал эскорту занять круговую оборону. Вскоре вокзал опустел и как говориться в более поздних  апокрифах советских историков, полностью перешел в руки восставших.

      Повоевать, самую малость пришлось лишь Железному Феликсу. Найти посылку для Ленина, было не просто. Почтамт, дедешка «Почты России», был  доверху завален всяким хламом и найти там что-либо определенное, в короткие сроки не представлялось возможным. Как только в городе начались беспорядки, десятка два уголовников, хозяйничавших в окрестностях, в надежде поживиться, окружили здание, однако несколько пулеметных очередей рассеяли их в темном ненастье.

      К утру, Владимир Ильич Ленин, торжественно объявил соратникам, что с сего момента, вся власть в стране, переходит под их совместный контроль. Теперь перед ними стояла непростая задача без драки и обид поделить между собой министерские портфели, сферы влияния, привилегии и еще множество, как говорил Ильич, архи приятных вещей. По воспоминаниям современников солидный, как всегда одетый по последней моде, интеллигент Луначарский, которому достался пост наркома культуры, носился по коридорам Смольного, подпрыгивая как ребенок, с криками «Получилось, получилось!».

    Иосиф Виссарионович Сталин остался жив и даже перестал заикаться. Но стал более угрюм и гневлив. Из уважения к его способности жертвовать собой ради общего дела, соратники специально под него создали наркомат по делам национальностей. Собственно с этой должности Коба и начал восхождение к заоблачным высотам абсолютной власти. А случай с электрическими опытами, оставил в его душе глубокий след в виде латентного антисемитизма. Ну а как он поступил с поляками и Польшей,  все мы знаем.

    Экспериментов по созданию нового человека посредством электрического разряда, в России больше не проводили. Дальнейшая судьба изобретения Бонч-Бруевича, так же не известна. Нельзя так просто с кондачка переделать человеческий  психотип по своему желанию. Это растянутый во времени, кропотливый и сложный процесс. Ждать результатов селекции, отсекая острым ножом все лишнее, можно десятилетиями. Главное быть последовательным. Ленин только заварил этот бульон, в котором стал, бешено размножаться новый вид бактерий, давящий псевдоподиями друг друга, и сюда же гадящий. А Иосиф Виссарионович, вдохнул в эту науку, если так можно выразиться жизнь, разработал метод, провел статистику, оставил заветы. И нельзя сказать, что у него ничего не получилось. Зерна, казавшиеся еще не так давно усохшими, на нынешней, благодатной почве дают всходы.  И вот они путиноиды, зачатые когда-то дедушкой Лениным и лезущие на свет один за одним, все большим и большим количеством, как злобное войско, росшее из зубов дракона, посеянных Ясоном в Колхиде, в далекие мифические времена И некому бросить камень, нарушить их мерзкий строй. А значит ждут нас скверные времена…