Морозная одурь окутала мертвый лес.
Стылый морок повсюду. Тишина.
Лишь скрип под ногами — за ночь дорогу, по которой проехало черное войско, припорошило, скрыло конский помет, следы подков и полозьев.
Юрка с трудом переставлял ноги — одну в огромном подшитом валенке, на другую обуви не нашлось, и он обмотал ее куском овчины. Рваный зипун был ему слишком велик, но зато длинный — пола сгодилась на обмотку.
Под зипуном рубаха и холщовые портки — в чем вытащили из избы, в том и бежал он от полыньи в лес.

Вчерашний день, разом изменивший его жизнь, стоял перед глазами Юрки. Разбойники в черных кафтанах. Крики и плач, ругань, побои, стоны. Холод и страх. Лед под ногами и чернота воды совсем рядом. Боязно было решиться на побег. Тряслись колени, и стучали зубы. Колотилось в груди, трепыхалось и обрывалось сердце. Но вот проткнули бок деду Степану и утопили его, а потом стали толкать всех подряд — сквозь крики и плач тяжело бултыхала вода. Тогда и дернул за руку дрожавшего рядом соседского Ваньку. Глазами показал в сторону дальнего берега. Тут Машкины родичи, заметив переглядки, подтолкнули к ним дочку. Из одежды на ней была лишь размахайка да платок — мать успела накинуть. Но потеряла его Машка, когда они, рванув от душегубов, выскочили к берегу и продирались через кусты — на ветках остался.
Бежали прочь от реки, сколько хватало сил. Потом упали в снег, зарылись вглубь, словно косачи. Прижались друг к дружке, все в колючем крошеве. Жар от беготни быстро схлынул. Холод облепил тела. Тряслись, коченея.
Не сразу решились выбраться и глянуть, что там — на льду. Хотя и догадывались. Поползли по снегу, по своим следам. Юрка увидел и снял с сучка серый Машкин платок, обернул им скулящую девчонку. Подстреленного разбойниками Ваньку заметили сразу. Уткнулся лицом в наледь, вытянулся и застыл, примерз к черной луже под собой. Конец стрелы торчал из плеча, подрагивал на ветерке серым пером. Не дожил Ванька и до семи лет. Машка, ровесница его, разревелась сперва, а когда глянула на сиреневый лед и темную воду чуть дальше, упала и принялась голосить истошно.
Юрка ощутил себя беспомощным и потерянным. На целых пять зим он старше, а что делать дальше — не знал.

Трескучий гул на берегу, где была их деревня, утих. Огонь насытился, утратил ярость и теперь равномерно дожирал остатки. Сивые пряди дыма толсто тянулись в сторону леса.
Взглянув на белые ступни потерявшей рассудок девчонки, Юрка подхватил ее на руки и засеменил по льду. Ног он не чуял. Переставлял их, будто деревянные чурки. Много раз падал, роняя ношу, но поднимался и, качаясь, брел дальше, пока не выбрался с Машкой на берег. Втащить затихшую девчонку наверх не смог. Вскарабкался сам, глянуть, не уцелел ли кто, остались ли не тронутые пожаром дома.
Увидел кривую сараюшку Федюньки-дурачка, жившего на задках возле оврага. Кинулся туда мимо горящих изб. Бросил взгляд на свою — у той уже рухнула кровля и вот-вот готовы были осыпаться стены. Жар от полыхавших домов согревал, но обмирала и леденела душа. На тело Федюньки он наткнулся возле порога его ветхого жилища. Тот лежал на спине, глядя изумленным глазом в дымное небо. Другого не было, вместе с половиной головы. Дурачок он был безобидный, тихий. Все ходил по деревне, думал о чем-то, да мысли разбегались, не мог ухватить их. Покачивал головой, бубнил беспрерывно: «Бобонятки, бобонюшки, бобо…» Возиться черные разбойники с ним не стали, сразу разглядев, кто он такой. Хватили по несчастной голове саблей, заглянули в сараюшку, разбросали убогие вещички и вышли. Даже жечь поленились. Отгулял Федюня по деревне. Да и деревни-то — не стало.

Юрка снял с мертвого зипун и валенок — второго не нашел нигде. Худо-бедно утеплился. Больше ничего на Федюне и не было — дурачок исподнего не носил. Совестно покойника нагишом оставлять, но и затащить в сарай сил не хватало. Заглянул внутрь жилья, в ворохе трухлявой соломы нашел пару дерюжных мешков — Федюнькина постель, не иначе. Кинулся к берегу — Машку укутать да попытаться втащить в сарай, до утра пересидеть. А там уж видно будет, куда податься и как дальше жить.

А ей уже ничего не нужно было. Как ни тормошил ее, белую и сонную, — все напрасно. Сжала губы крепко-крепко, будто боялась сказать что-то, прикрыла глаза и больше не откликалась на тряску и зов. Все, что Юрка смог сделать, — уложить поровнее да присыпать сверху снегом.
Обмотал себе голову козьим бабьим платком, а руки укутал обрывком размахайки — больше из Машкиной одежки ничего не сгодилось. Плакать не было ни сил, ни возможности.
Воздух раздирал горло, царапал лицо.

Над деревней небо было светло от огня, но вокруг давно налилась густая синева, подбиралась долгая ночь.
Вскарабкался к догоравшим домам.
Сновал до темноты, собирая подходящие головешки и обломки для костра.
Закидал снегом и Федюньку.
Развел огонь в его щелястом жилище, закутался в мешки. Сидел и пустыми от пережитого глазами смотрел на желтые язычки.
Потом громко и долго выл, катаясь по мерзлому полу.
С пологих холмов за рекой, встревоженные заревом и запахом пожара, ему вторили волки.
Уснул под утро, но проспал недолго. Дожидаясь рассвета, стучал зубами возле прогоревшего костра.

В кармане обнаружил надкусанную луковицу, несъеденный ужин Федюньки. Пожевав, толкнул хлипкую дверь и выглянул из убежища. Увидел синие цепочки следов — волки кружили всю ночь совсем рядом, но угасавший пожар не дал подойти ближе. Юрка скрылся в сарае, но вскоре вышел с длинной палкой — разыскал «лошадку» Федюни, на которой тот часто «скакал» по деревне.

Как ни страшно взбираться к дороге, откуда и слетела на деревню беда и погибель, а выхода не было. Зима только принялась лютовать, не выжить одному. Это Федюньке морозы нипочем были, ему что холод, что зной — все одно, лишь бормотал свое «бобонюшки-бобонятки». Но многие в Сосновке жалели сироту, подкармливали. А Юрку жалеть теперь некому. Одна надежда — добраться до монастырских. Поди, не откажут в приюте, хотя бы до весны. Да и отработать он может, не маленький ведь. Воду таскать, дрова рубить, за скотиной приглядывать — все умеет. Лишь бы добраться, сесть к печке поближе, отогреться, хлеба поесть и кипяточком запить… Упросить потом настоятеля подрядить чернецов, съездить в сожженную Сосновку да похоронить Федюню с Ванькой и Машкой. Если только волки не растащат раньше. И средь пепелищ поискать, глядишь, еще чьи неприбранные кости сыщутся. А кого вода погребла, тех отпеть бы…

Путаясь мыслями, думая то о мертвецах, то о горячем питье, Юрка брел по дороге.
Мороз становился злее. Руки и ноги едва слушались, голова клонилась, падала на грудь. Главное — не свалиться и не заснуть. Мальчишка упрямо ковылял, заставляя себя вскидывать голову и посматривать по сторонам — этой зимой волков особо много. И скотину драли, и за санями мужицкими, бывало, бежали. Отец, вернувшись с клинской ярмарки, рассказывал матери, как гнал сани от самого монастыря и лишь возле деревни стая отстала, не решилась спуститься к жилью. Мать охала и причитала: «Богданушка, а ну как задерут в другой раз?..» Отец усмехался, поглаживал бороду, подмигивал ей и Юрке: «Ну-но, не боись! Отрепье носим, да удали взаймы не просим». Мать лишь рукой махала да крестилась.

От мыслей о нынешнем своем сиротстве стало так жутко, что захотелось рухнуть в сугроб, завыть по-волчьи да и умереть. Но Юрка не разрешал себе останавливаться, а на ходу рыдать было нелегко — горло и грудь словно смерзлись, дышалось с трудом.

Изредка по сторонам дороги громко и резко трещали деревья — будто кто-то огромный, злой и невидимый шел по лесу, как по траве, и щелкал кнутом.
— Чур меня… чур! — слабо шептал мальчик и ускорял шаг. Но силы покидали, ноги едва двигались.
Завидев уходящую вправо, на холм, дорогу, Юрка перекрестился и замер, прислушиваясь. К треску и стону деревьев прибавились резкие птичьи выкрики, доносившиеся со стороны монастыря. Несмотря на выпавший утром снег, Юрка без труда разглядел, что недавно и по этому узкому пути прошло множество всадников и проехали не одни сани. С оборванным сердцем и сжавшейся душой он засеменил наверх, высматривая над кронами резные кресты.

***
Первое, на что наткнулся, поднявшись к монастырской стене, оказались вздернутые на дереве монахи.
Мальчик рухнул на колени, в бессилии разглядывая открывшуюся ему картину.
Плечи повешенных облепили вороны. Толкаясь и переругиваясь, птицы взмахивали крыльями, топорщили перья хвостов, цеплялись за одежду казненных.
— Эй! — разлепляя замерзшие губы, тонким, но злым голоском крикнул Юрка..
Поднялся и слабо взмахнул палкой.
— Кыш, сволочи!
С неохотой взлетев, вороны расселись на ближайших ветвях. Недовольно склонив набок головы, поглядывали на спугнувшего их человека.

На миг мальчишке показалось, что вот-вот они нападут на него самого — налетят разом, превратят в бьющий черными крылами ком, вырвут глаза и щеки, раскроят крепкими клювами голову…
Юрка огляделся. Размахнулся изо всех сих и хватил палкой по стволу ближайшей березы. Птицы хлопнули крыльями, взвились над поляной, раздраженно загалдели. Две или три из них ринулись было в сторону Юрки, но испугались нового взмаха палки. Рассевшись по верхушкам деревьев, принялись громко кричать, перескакивая по ветвям.

Покойники в монашеских одеяниях от толчков птичьих лап раскачивались и крутились на своих веревках. Головы двоих были опущены на грудь, бородами мертвецы словно прикрывали стянувшую их горло удавку. Третий вывернул шею набок и смотрел черными ямами глазниц куда-то поверх монастырской стены. Расклеванные нос и язык топорщились лоскутами. Еще один монах, совсем молодой и безбородый, висел поодаль, на узловатой ветви. Глаза его вороны тоже успели выклевать. Птицы оборвали и губы — на покрытом инеем лице появилась страшная гримаса, будто казненный беззвучно хохотал.

Сжимая в окоченевших пальцах палку, Юрка боком прошел мимо повешенных, стараясь не смотреть вверх. Вороны провожали его галдежом и перелетали с ветки на ветку, спускаясь все ниже. Дойдя до монастырской стены, мальчик прижался спиной к частоколу, выставил палку перед собой. Но птицы, успокоенные его уходом, и не думали преследовать — снова сгрудились на головах и плечах казненных, резкими ударами клювов принялись долбить промерзшую плоть.

Юрка пробрался вдоль шершавых бревен ограды до распахнутых ворот. Заглянул на двор. Охнув, перекрестился. Что ни шаг — везде лежали безголовые тела людей вперемешку с посеченными животными. Вороны — а их тут было еще больше, чем за стеной, — деловито расхаживали по трупам, то и дело склоняясь и вышаривая клювами в зияющих ранах. Снег не сумел полностью прикрыть подмерзшие лужи крови и мочи, лишь сделал их бледными, да смешался с птичьим пером, усеявшим двор. Повсюду на испятнанном снегу проглядывали кучки нечистот. Глаза мальчишки выцепили оброненную краюху хлеба. Поборов страх, он кинулся к ней, вспугнув всю воронью стаю. Схватил промерзший кусок со следами отщипов — видать, клевали, пробуя, да не стали мелочиться, когда пожива получше есть. Давясь слюной, принялся грызть, не обращая внимания на остальное.
Смертей, виденных и пережитых им за эти два дня, хватило бы на век старика.

Вороны расселись по верху частокола и на крышах монастырских пристроек, раздраженно наблюдая за вторгшимся на их пир пришельцем.
Юрке показалось, что он слышит осторожный шепот. Вздрогнул, обернулся и внимательно огляделся. Никого. Решив, что это урчал его живот, снова взялся за хлеб. Удалось откусить кусочек, рассосать во рту до кашицы. С наслаждением проглотил, и вновь послышался ему шепот, на этот раз отчетливый.
С краюхой в одной руке и палкой в другой Юрка попятился к воротам.
— Кто здесь? — крикнул как можно грознее, но голос тонко срывался. — А ну, не балуй!
От низкой и длинной келейной с поломанными дверьми донеслось:
— Господи Исусе, помилуй нас!
Показались две фигуры — большая и маленькая, в монашьих однорядках.
Пугливо выглядывая, руками поманили к себе.
Юрка выронил палку и расплакался…

…Монахов было двое. Высокий, почти безбородый инок назвался братом Михаилом, а другой, щуплый старичок с острым, как у ежика, лицом, велел звать его отцом Козьмой и многозначительно сообщил, что он в монастыре на должности эконома.
— А я звонарем, — сообщил брат Михаил и тяжко вздохнул, вспомнив про то, что сотворили налетевшие на их обитель.
— Одни мы и остались. Схоронились в подклети келейной, а нас и не сыскали. Не иначе, как чудо! Больше из братии никто не уберегся. Отца настоятеля зарубили. Наместника и благочинного с ризничим повесили, с ними келаря и свечника старшего… Остальных до утра продержали в путах, кто сам Богу душу отдал, кого перед уходом обезглавили…
Отец Козьма часто заморгал, принялся креститься.

Брат Михаил доверительно зашептал, округляя глаза:
— А мы уж было вышли на двор с утра, оглядеть. Страшно сказать, как натерпелись в погребе-то. Прямо над головами бесчинствовали у нас. Думаем — ну, если увидят щель в полу, значит, и наша судьба с братией остальной полечь. Насилу переждали. А сегодня начали тела собирать, так услышали — воронье всполошилось. Знать, идет кто-то. Уж думали, снова кромешники возвращаются. А это мальчонка к нам пожаловал.
Брат Михаил оглядел Юрку. Сокрушенно покачал головой, увидав его обувку.
— Ты кто ж такой будешь? — ласковым голосом спросил он. — Откуда взялся-то?
Прежде чем мальчик успел ответить, вмешался эконом:
— Ты вот что… Чадо замерзло ведь и голодно. Ну-ка внутрь давайте да печь затапливайте. Теперь, думаю, можно — ушли душегубы далеко. А то ж боялись мы, как бы дым не приметили, да не вернулись.

Брат Михаил без дальнейших расспросов потянул Юрку в келейную.
Вскоре мальчишка сидел возле гудящей печки, вбирая тепло всем телом, и все никак не мог согреться. Горящие чурбаки напоминали о вчерашнем пожаре.
Свою историю он рассказал скупо, не забыв упомянуть о непогребенных Федюне и Ваньке с Машкой.
— Вот… — монастырский эконом, поводя носом — отчего сделался совершенно похожим на седого ежика, — переворачивал на противне свеклу с репой. — Почти запеклась!
Подув на пальцы, снова принялся креститься и плакать.
— Хоронить нам придется многих. Ох, скольких многих…
Юрка, принимая горячую свеклу, спросил:
— Почему же так делается, батюшка Козьма? В чем вина наша?
Монах вздохнул, посмотрел с жалостью на мальчишку.
— Зима настала над нами суровая, а царь — немилостивый.

Со двора вернулся с новой охапкой дров брат Михаил. Выронил мерзлые чурбаки на пол, рухнул на колени и прижал руки к груди:
— Беда! Дым за рекой до самых облаков…
Юрка перестал жевать и вопросительно смотрел на монахов, переводя взгляд с одного на другого.
Отец Козьма перекрестился и пояснил:
— Клин горит!