«В гражданскую и Отечественную войны
миллионы передовых людей погибали за то,
чтобы вы могли в такой вот обстановке
обсуждать наши судьбы».
М. Шолохов

Я с трудом открыл глаза. Ничего не болело и ничего не хотелось, даже пива. Какое там пиво! Даже жить не хотелось. Спотыкаясь о многочисленные пустые бутылки, я приблизился к зеркалу. О, Боже! И это существо символизирует Вселенную?
Сколько же дней прошло с начала запоя? Надо пересчитать бутылки. Три поллитровки водки в сутки – моя оптимальная доза. А зачем же нажираться, как собаке? Больше и не надо.
– Одна, две, восемь… Запой, конечно, плохая штука, – я вздохнул. – Двадцать семь, двадцать восемь… Но из него тоже можно что-то извлечь. Сорок четыре, сорок пять, пятьдесят одна… Вот бутылки, например, сдать можно. – Тара гремела, звенела и, выскальзывая из потных ладоней, падала на пол. – Сто восемь, сто девять, сто двадцать четыре… Что-то до хуя получается. Сто тридцать шесть, сто тридцать семь, сто пятьдесят восемь… Бля! Не мог я сам столько выпить. Сто семьдесят четыре, сто семьдесят пять, сто семьдесят девять… И вот одна еще, разбитая… Две молочные фляги! Выходит - два месяца?! Но больше месяца у меня не бывало. Значит, кто-то помогал, причем, регулярно: ведь получается ровно двойная норма. А с чего всё, собственно, началось? – Пестрая круговерть сумбурных воспоминаний промелькнула в голове. Вручение шолоховской премии ... – Вот откуда деньги, – я полез в карманы, и из дырявых сатиновых недр посыпались мятые сторублевки и даже пятисотенные купюры. Кажись, давали по десять тыщ. Сразу, бля, и не пропьешь. Вручали еще медаль имени донского летописца, в честь столетнего юбилея знаменитого писателя – Я посмотрел на стол. Золоченый кружок уныло лежал на дне граняша. Мутный стакан, поглотив львиную часть благородного блеска, монументально высился на липкой клеенке. Обмывал… Насколько я помню, лауреатом среди прозаиков стал еще и Женя Петропавловский – мой давнишний кореш и собутыльник.
Женя – журналист, но в остальном – человек неплохой. Да и литератор, в общем-то, приличный.
Но почему, действительно, регалии вручили именно нам? Ведь на Кубани и кроме нас есть хорошие прозаики. Наверное, наша очередь подошла.
Вообще-то, провинциальные литераторы, усердно тянущие лямку третьеразрядных писателей – это люди с расшатанной водкой волей, творцы с затаенной обидой на судьбу. В большинстве своем, выдавая на гора лингвистическую порнографию, они обиженно шуршат своими брошюрками, даже обложки которых к покупке не располагают: «Почему Акунин, а не я!? Почему Донцова, али Устинова? Ведь у меня не хуже»? И, действительно, не хуже. Но вот такая тупая неизбежность порядка вещей. И там, и здесь утомительная тирания надуманных сюжетов, стилистика, напоминающая техпаспорт, непроходимый синтаксис, банальные сентенции, недалеко лежащие житейские премудрости. Не беллетристика, а белибердистика. Скажу по секрету: я читал прозу лишь вышеуказанных мною кубанских авторов. В литературном наследии остальных смог одолеть лишь пару страниц – не пошло. Разумеется, мнение субъективное. Но следует помнить, что есть плохой вкус и мой. Прозаики делятся на тех, кто пишет прозу и тех, кто пишет прозой. – Ой …Ну их на хер, этих писателей! Начинается отходняк, и надо что-то думать. Алкоголь – очень серьезная тема. Более обширная, во всяком случае, чем литература.
Может, мы вместе с Женей и пили? Дык, где он? После такого количества спиртного самостоятельно он уйти не мог. Я осмотрел комнату. На диване, под скомканным одеялом кто-то лежал. Петропавловский? Подойдя к дивану, я увидел, что подле него лежит бюстгальтер. Зачем Петропавловскому, однако, бюстгальтер? Смещенных альковных шалостей за ним не замечал; скока баб на пару перещупали! Больше, поди, чем книжек у Марининой и Донцовой, вместе взятых. Пальцем я осторожно тронул спящего (спящую?) за плечо. Под одеялом кто-то замычал. Судя по характерному тембру, голос не принадлежал слабому полу. Более настойчиво я повторил попытку разбудить неизвестного.
– Какого хера! – передо мной взметнулась седовласая старческая голова. Принадлежавшие ей, некогда голубые, глаза свирепо блистали.
– Ты кто, дед? – я, на всякий случай, сделал шаг назад.
– Ну, ты, Вася, даешь! Допился, бля. Не умеешь – не берись, литератор хренов! - Старик ладонями пригладил пегие вихры и взглянул на стол. – Осталось что-нибудь похмелиться?
– Щас посмотрю, – в одной из бутылок было пальца на три водки. – Вот…- Я потряс бутылкой и вылил ее содержимое в стакан с медалью.
– Вынь медаль, мудак! – заорал вдруг старик. – Имя мое позоришь.
«Что за дела? Какое-то хуйло – бомж, скорее всего – пришел в мой дом и еще кричит на меня». Я подошел к дивану и взял деда за ворот рубашки.
– Тебе чё, в репу дать? Какого хера разорался?
Старик моментально успокоился, но обиженная интонация сохранилась.
– Медаль-то моего имени, Вася, – он тяжко вздохнул. – Эх, совсем парню память отшибло. А чё тут странного? Когда мне Нобеля вручили, я тоже месяц пил.
Я взял позлащенный жетон в руку, затем посмотрел на старика.
– Ёб твою мать! Шолохов! – я медленно опустился на пол.
Дед тотчас приосанился и из человека жалкого и обтрепанного мгновенно превратился в личность значительную и важную.
– Ничего, Вася, бывает. – Он полез в карман и достал какие-то деньги. – Сходи в магазин, тебе похмелиться надо. Гляди, с Божьей помощью, память и вернется.
– Не надо, Михаил Александрович, у меня есть, – я оптимистично хлопнул по пухлому карману.
– Ты так всю свою премию пропьешь! Ладно, иди, «Беломору» только не забудь купить, а то от твоего мятного «Данхила» уже сердце болит. – Писатель огорченно прищелкнул языком. – Вот американцы, суки, даже курево хреновое нам подсовывают.
– Ментолового, а не мятного.
– Какая, на хрен, разница? Сердце-то болит.
Вернулся я быстро. Шолохов, заложив руки за спину, тяжелой шаркающей поступью медленно ходил по комнате. Проделывать это было крайне неудобно, так как время от времени он задевал пустые бутылки, и они, грохоча, катались по полу.
– Новый роман обдумываете, Михаил Лексаныч? – вежливо поинтересовался я у нобелевского лауреата.
– Пошел ты на хуй, Вася, – он нервно тряхнул головой. – Не надо подъёбвать. Я свое написал. Теперь вы пишите. – Вешенский гений упер руки в бока. – Вот ты лично, что написал?!
– Ну, четыре книжки. Да еще два неопубликованных романа, – промямлил я. – Щас еще один пишу…
– Четыре книжки… - Шолохов, передразнивая меня, скривил лицо. – Читал твои «четыре книжки», пока вы с Петропавловским проститутками ублажались, – он сокрушенно покачал головой и подпнул ногой бюстгальтер. – А ведь комсомольцы, поди?
– Ты чё, Ляксаныч! Какие комсомольцы? Мне на пенсию через семь лет.
– А туда же… Седина в голову – бес в ребро, - Шолохов повертел пустой стакан. – Не перебивай, мать твою! Так читал твои опусы. Ох, и горазд ты, шельмец, перетаскивать сексуальные приключения в пространство литературы. Втащить эротику в любое произведение вне зависимости от содержания – это надо уметь!
– Дык, у вас, Михаил Ляксаныч, тоже любовные сцены имеются.
– Опыт, братец, опыт, – засмущался мастер.
– Ага, а я по телевизору смотрел.
– Видел, что тут у вас по телевизору показывают. Кошмар! Министр культуры кто сейчас, Фурцева?
– Не, Екатерина Дашкова, - усмехнулся я. – Померла Фурцева. Давно уже. Сейчас – Швыдкой.
– Да вижу, что швыдкий. Фамилия-то как?
– Фамилия его Швыдкой. Ляксаныч, на хрен он тебе нужен?
– Пожалуюсь на него в ЦК, – писатель мстительно прищурил глаза. – Одни бляди и и евреи по телевизору. Где ансамбль «Березка», где Зыкина, где Тарапунька и Штепсель?
Я вздохнул и отвинтил у бутылки пробку. – Напиши, Ляксаныч, напиши…Может, в дурдом заберут.
– Тебя вперед заберут, эротоман пашковский.
– За это сейчас не берут. Наоборот, поощряется в демографических целях.
– А как поощряется, материально? – заинтересовался вдруг классик.
– Не, триппером, Михаил Александрович.
- Жаль, а то я недавно жил с одной библиотекаршей, может быть, и помощь бы какую оказали.
– Это у вас-то денег, нет? – изумился я. – Такие гонорары, такие тиражи!
– Определенно ты, Вася, мозги пропил! Для всех же я помер. Кто ж мне денег даст? Точно в дурдом заберут. Эх, беда! – Шолохов сокрушенно махнул рукой. – Наливай!
Мы выпили, формально закусив вчерашней килечкой в томате.
– Михаил Ляксаныч, а где Женя Петропавловский? Вроде ж вместе медали обмывали?
– А выгнал я его, – нобелевский лауреат сердито нахмурил лоб.
– Как выгнал, это ж мой кент? – видимо, в моем голосе появилась грозная интонация, так как собутыльник немного отодвинулся в сторону.
– Но, ты пойми, Вася, - Шолохов примирительно разлил водку по стаканам, - когда мы начали с девками «Ламбаду» танцевать, Петропавловский меня первым поставил.
– А второй кто был?
– Одна из проституток.
– Ну, Ляксаныч, это ж из-за уважения к тебе, – успокоился я.
– Если б уважали, то трех бы баб вызвали, – великий писатель никак не мог забыть обиду. – А то сами тут такое вытворяли, а на меня: «Иди, дед, спать».
– Зато книжки мои почитал, Михаил Александрович, – осклабился я.
– Не, ты точно у меня, Вялый, сегодня схлопочешь, – Шолохов угрожающе взял за горлышко пустую бутылку. – Книжки … Фабула копеешная, атмосфера и бытовые детали отсутствуют, характеров нет – одна стилизация. Текст плывет отдельно от действия, мотивация скрыта и туманна. Уж лучше, действительно, с бабами кувыркаться.
– Ляксаныч, давай Жене позвоним, пусть приедет и девчонок снова привезет. – Я взглянул на бутылку в его руке. – Троих.
Классик задумался. Размышлял он довольно долго.
– Знаешь, что я решил, Вася?
– Четырех баб?
– Тебе на пенсию через семь лет, а всё дуркуешь, бля! – чувствовалось, что тональность его мысли несколько поменялась. – Солженицына хочу в гости пригласить.
Ты не возражаешь?
Видимо, на несколько минут я потерял дар речи, поскольку вскоре Шолохов спросил:
– Ты что, Вася, его не любишь?
– Насколько я знаю, не любишь его ты, Михаил Ляксаныч..
– А ты откуда знаешь?
– Читал кое-что, – уклончиво ответил я.
– Ну, а с произведениями Исаича знаком?
– Когда-то все толстые журналы считали за честь опубликовать его произведения. В то время для любого интеллигента это были письмена, которые необходимо прочесть. Если вы, Михаил Ляксаныч, хотите знать мое мнение, то считаю, что разбор всякого автора, равно как и всякой книги, нелеп и бесцелен, ибо читателя, - меня, во всяком случае, - занимает не столь «авторское задание», а лишь отношение к нему автора. То есть, не что, а как.
– Какой же ты вывод сделал, интеллигент хуев? – нобелевский лауреат ехидно ухмыльнулся.
Я сделал вид, что сарказма не заметил, более того, плеснул в стаканы еще по соточке.
– Думаю, что Солженицын унизил свой талант, который сумел показать в единственном своем гениальном произведении «Один день Ивана Денисовича», журнализмом и уж совершенно напрасно вообразил себя мыслителем, что нанесло непоправимый ущерб его остальным произведениям.
Судя по всему, ответ Шолохову понравился. Он лихо опрокинул в рот содержимое стакана и задорно крякнул.
– Бля, такие слова у человека с низов! – писатель дружески похлопал меня по плечу. – Вообще-то никакой загадки в этом нет. Талант – это свыше! – чувствовалось, что он пьянеет. – Позвоню в Москву… Кто там сейчас председатель Союза писателей? Пусть тебя примут…

– Спасибо, Ляксаныч, но уже звонили. Приняли…- Я скромно опустил глаза.
– Ну, поздравляю, коллега, – Шолохов протянул мне руку. – А кто звонил, если не секрет?
– Наш славный кубанский комбайнер Степан Нечитайло – Герой социалистического труда. Слышал про него?
– Та, вроде, слышал, – Михаил Александрович задумчиво почесал затылок. – А что это он за тебя хлопотал?
– Дык, сосед он мой. Вместе выпиваем. Бывало, за ночь пару баллонов самогону «приговаривали».
– Ух, ты! – поразился классик. – Талантлив ты и внелитературно. А давай, Вася, его в гости позовем?
– Так его, Ляксаныч, или Солженицына? Ты ж учти, что еще и Петропавловский скоро похмеляться приедет. Где мы столько пойла наберем?
Шолохов задумался. Он размял в пальцах «беломорину» и чиркнул спичкой.
– Давай лучше Степана, а то снова подеремся.
– С кем, с Женькой что ли? – Я привстал из-за стола. – Ты, Ляксаныч, не обижайся, но друга я в обиду не дам. Еще раз увижу…
– При чем тут Женька! – перебил меня писатель. – Классный мужик… А вот с Александром Исаичем у нас случались недоразумения.
– Ну, и кто кого? – во мне заговорил первобытный инстинкт.
– Всякое бывало, Вася, - донской казак отвел глаза.
У входной двери раздался звонок. Мы повернули головы.
– Может, Петропавловский баб уже привез, – я посмотрел на часы. – Вроде, рано еще.
– А ты уже звонил ему?
– Конечно, Михаил Ляксаныч. А чё тянуть?
Это действительно оказался Женя. Но без проституток. Он держал в руках две бутылки водки.
– Важнейшим из искусств является похмелье и способы выхода из него, – с порога заявил мой друг.
– Стало быть, предмет знает, – пробурчал Шолохов, однако, какой – литературу или пьянство – уточнять не стал. – Где девочки, журналюга?
– Я подумал, что сначала мы «подлечимся», – Петропавловский кивнул на бутылки, - поговорим о литературе, а потом и позвоним проституткам.
– Думать здесь буду я! – Михаила Александровича слегка качнуло.
– Ого! Да я смотрю, вы здесь уже не шибко и болеете, – Женя помог нобелевскому лауреату сесть на стул. – Когда успели?
– Долго ли… – Я кивнул на Шолохова. – Знаешь, что он придумал? Солженицына сюда позвать.
– А чё, заебись! Давайте позовем, – журналист заметно оживился.
– Как будто он на первом этаже живет! Как вы себе это представляете?
– Не переживайте, коллеги. Я ему позвоню и скажу такое, о чем знаем только мы с ним, - классик громко икнул. – И он точно приедет.
– Звоните, конечно, Михаил Александрович, – Петропавловский понял, что запахло жареными фактами и сенсация у него практически в кармане.
Меня же эта история уже начинала всерьез беспокоить: приедет Солженицын, – в этом я уже почти не сомневался, – а вдруг они, в самом деле, подерутся? Опять шум, скандал, битые бутылки. Как всегда, соседи вызовут ментов… Доказывай потом – кто мои гости на самом деле.
– Ох, не нравится мне всё это, – я обхватил голову руками, – давайте заканчивать, мужики.
– Ты чё, Василь? – изумился Петропавловский. – Часто что ли бухаешь с двумя нобелевскими лауреатами? – он плеснул в стакан водки и подал мне.
– Мне, Женя, и одного хватает.
– А мне налить? – встрепенулся Шолохов.
Мы молча выпили. На душе немного полегчало. «А, будь, что будет». Петропавловский тут же уловил – профессионал – мою душевную интонацию.
– Звоните, Михаил Александрович, – журналист подвинул к классику телефонный аппарат.
– Не, ребятки, – он медленно покачал указательным пальцем, – сначала Степана и девчонок, а потом уже Солженицына.
– Какого еще Степана? – удивился Женька.
– Та … - я махнул рукой. – Помнишь, с которым мы два трехлитровых баллона самогона за ночь выпили?
– Помню, - ответил Петропавловский, – вас еще тогда в реанимацию отвезли. На хрен он тут нужен? Шоб опять все вусмерть ужрались?
– А мы и так все нажремся, со Степаном али без Степана, – я повертел в руках пустой стакан. – Ляксаныч хочет с ним познакомиться.
– Ну, раз хочет – иди, зови, – журналист взглянул на Шолохова. – Ваше слово, Михаил Александрович, для нас – закон.
Я нажал кнопку звонка у двери Нечитайло. Через минуту, в накинутом на плечи халатике, вышла жена Степана - Клавдия.
– Тебе чего, Васенька? – в глубине ее глаз сверкнули рубиновые огоньки. Я понял, что Степан сейчас находится на уборочной: когда знатный комбайнер уезжает в командировку, карие очи его супруги начинают порочно мерцать диавольским огнем. Вечером она приходит ко мне за солью и, как правило, поиски пищевого минерала заканчиваются лишь утром. Причем, в самых неподходящих для его хранения местах.
– Степан где, Клава? – не очень приветливо буркнул я.
– Дык, на уборочной, Васенька, – многообещающе-ласково прошептала соседка.
– А… Ну, ладно, я пошел.
– Так мне приходить за солью сегодня али нет?
«Только ее сегодня не хватало»! – огорченно подумал я. – «Но с другой стороны: сейчас откажешь – в следующий раз не придет».
– Какой глупый вопрос, Клавдия, – я открыл свою дверь. – Конечно, приходи.


Уже в прихожей я услышал возмущенный фальцет Шолохова:
– Вы же сейчас, так как мы, не пишете! И ни хуя не можете! – классик довольно ощутимо шарахнул ладонью по столу. Бутылки, жалобно звякнув, слегка подпрыгнули на клеенке. – Одни уже разучились писать, другие ещё не научились, а третьи, – он ткнул в Женьку пальцем, – ваше поколение – еще не научились, но уже и не научитесь. Угодили в зазор между великими – смиренно отложите перо, не хер бумагу портить!
«Ну, бля, опять о литературе! Скока ж можно? Как будто, интересных тем нет? Бабы, футбол, рыбалка… Нет, они опять»!
– Вот, еще один Мопассан идет, мать твою… – нобелевский лауреат обернулся на мои шаги и свирепо сверкнул глазами. – На Исаича бочку катит… Солженицын – это извечная оппозиция к любой форме власти, в том числе и духовной. Писать прозу в России в ХХ веке – занятие не для трусливых интеллектуалов, а мы писали, и никого, бля, не боялись, – Шолохов упрямо тряхнул головой. – Талант отсутствующих, Вялый, всегда более немощен; вот приедет, и скажешь ему в глаза. Где Степан? Хоть с одним нормальным человеком поговорю.
– Чё ты расходился, Ляксаныч? – я устало сел на стул. – У косноязычного гения присутствуют вполне классические книги, поступки и обстоятельства, но мне лично, чтение его произведений не только не приносит удовольствия, но и вызывает ощущение тяжелой физической работы – всё равно, что, например, идти по свежевспаханному полю. Что говорю, то и думаю. Или наоборот? Что думаю, то …
– Какая разница… Мысль твою понял, – Шолохов, вроде, немного успокоился. – Может, ты и прав.
– А Степан в командировке, – я ткнул рукой в полыхающее августовской жарой открытое окно. – Уборочная ведь сейчас, – и потянулся за бутылкой.
– Ну вот, хрен вам, а не Солженицын, – классик сунул мне под нос фигу.
– Лично я в нем и не шибко нуждаюсь, – я отвел в сторону его пожелтевшие от «Беломора», сжатые в оскорбительную комбинацию пальцы.
– Ну, чё, может, я проституткам позвоню? – Женя попытался спасти ситуацию.
Шолохов зло и упрямо смотрел перед собой в несуществующую точку. Очевидно, он достиг такой степени опьянения, когда человек сам не знает, чего хочет. Лично я, в таком состоянии бью кому-нибудь морду.
В дверь настойчиво – несколько раз подряд - снова позвонили.
– Кого там хуй носит? – пробурчал я. – Может участковый? Вчера ж опять, поди, шумели и били о стенку бутылки.
Опасения, слава Богу, не подтвердились - в открытую мной дверь, благоухая, как клумба, польскими духами, вплыла Клавдия. Небрежно завязанный халатик не мог скрыть прелесть ее шикарного бюста. Она кокетливо поправила каштановые локоны и, томно взглянув на меня самыми блядовитыми в микрорайоне глазами, спросила:
– Василий Викторович, у вас трошки соли взаймы не найдется? – и перевела взгляд в комнату. – Ой! Да вы не одни?
– Какая гарная казачка! – со второй попытки Шолохову удалось встать со стула, и он подошел к женщине. – Разрешите вас провести к столу? – чувствовалось, что нобелевский лауреат умеет вести себя с порядочными дамами.
Скорее всего, так к Клавдии никто и никогда не обращался. Зардевшись, аки мак, она согласилась и подставила ему локоть.
– Спасибо вам большое, мущщина.
Классик подвинул ей стул и, убрав со стола газету с луковой шелухой и каплями консервированной кильки, щедро налил в стакан водки. Несколько подумав, плеснул и всем остальным.
От такого изысканного ухаживания Клавдия совсем ошалела.
– Васенька, кто этот элегантный мущщина? – наклонившись ко мне, шепнула она.
– Это – знаменитый писатель Шолохов, Клава.
– Который про Аксинью написал? – блеснула эрудицией соседка. – Батюшки мой! Какие люди к тебе ходят, Вася! А я-то думала – тока одни алкаши.
– Дык он тоже алкаш.
– Сейчас еще Солженицын придет, – вмешался в разговор Петропавловский.
– А это кто такой? Участковый, что ли? – удивилась Клавдия. – Так вроде ж вчера у вас всё тихо было.
– Ну, что ж, господа, давайте выпьем за даму, – Шолохов поднял стакан.
– Давайте, – согласился Женя. – Нам всё равно за что пить, а ей приятно.
– Петропавловский, тебе вчерашнего мало? – осерчал вдруг писатель.
– Так мы пьем, мущщины, али нет? – примирительно сказала Клавдия.
Все выпили, занюхав водку порезанным на дольки репчатым луком.
– Эх, хорошо! – крякнул Шолохов и подсел поближе к женщине.
– Слушай, Васька, пусть Михаил Александрович сейчас позвонит Солженицыну, а то при таких темпах он скоро отрубится, – начал беспокоиться мой друг.
Классик, наклонившись к Клавдии, шептал ей что-то на ухо. Судя по всему, информация была пикантной, так как женщина краснела и смущенно закрывала лицо руками.
– Ну, бля, зажигает, дед! – Петропавловский восхищенно прищелкнул языком.
– Ляксаныч! – Можно тебя на минутку? – я тронул Шолохова за плечо.
– Отъебись, Вялый! Разве не видишь – я делом занят?
– Как раз об ентом деле и хочу с тобой поговорить.
Донской ловелас нехотя поднялся из-за стола и, пошатываясь, пошел за мной в прихожую.
– Ляксаныч! Ты давай не стесняйся, иди с Клавдией в спальню. Она – женщина хорошая, – я зигзагообразным движением ладоней попытался изобразить фигуру соседки. – В смысле, характер. А мы с Женей пока за водкой сходим. Опять, собака, кончилась…
Классик молча повернулся и пошел в комнату.
– Позвони Солженицыну, Михаил Ляксаныч, чё тебе стоит?
– Ладно, позвоню, – классик посмотрел на часы. – Раньше, чем через час, не приходите.


Мы попили в кафе пива, выкурили по две сигареты, купили три (а вдруг Солженицын тоже пьет?) бутылки водки и, – как договаривались, – через час вернулись в квартиру. Дверь оказалась незапертой. Клавдия отсутствовала, а Шолохов безмятежно спал на моей кровати.
– Как ты думаешь, Михаил Александрович доставил даме удовольствие? – поинтересовался Петропавловский.
– Главное, чтобы он доставил его себе, – усмехнулся я. – А у Клавы, уверен, такая возможность еще будет.
Я открыл бутылку водки, и мы с Женей накатили по соточке.
– Васька, давай тоже часок-другой покемарим, а то у меня уже голова ни хуя не соображает. Шолохов… Солженицын… Может – это «белочка»? – голос моего друга выдавал волнение.
– Не переживай. Когда я последний раз лежал в дурдоме, мой лечащий врач сказал, что если ты подозреваешь, что у тебя началась белая горячка, то это – не она. Когда «белка» приходит на самом деле, то ты не задаешь себе подобных вопросов, – я авторитетно опроверг Женины опасения и налил в стаканы еще немного водки. – Помни сие отличие. Скорее всего, тебе оно пригодится.
Я устроился в кресле, а Петропавловский пошел на диван. Кажется, мы уснули.
Неизвестно сколько времени мы провели в блаженном царстве Морфея, но разбудил нас недовольный голос вешенского писателя:
– Сколько можно дрыхнуть! – выискивая остатки водки, он гремел пустыми бутылками. – Принесли выпивку, лауреаты хреновы?
– В пакете, возле двери, Михаил Александрович, – Женя приподнялся на диване.
– Может, ты оторвешь свои чресла от тюфяка, журналюга? – чувствовалось, что Шолохова что-то беспокоит, и он нервничает.
– Ляксаныч, чё ты кричишь? Клавка отказала? – я подошел к столу и принялся чистить на закуску лук.
Петропавловский отвинтил у бутылки пробку и разлил водку по стаканам.
– Мне, Вася, еще ни одна женщина не отказала, – классик принял монументальную позу.
– А я в Интернете читал, что у вас не сложился роман с Анжелой Дэвис. Правда ли это, Михаил Александрович? – спросил Петропавловский.
– Политическая обстановка тогда трудная была, Женя, – вздохнул Шолохов. – Холодная, понимаешь, война, – он назидательно поднял палец.
Едва мы успели выпить, как в прихожей раздался звонок.
– Клавка, поди…– я рукавом вытер выступившие от лука слезы и пошел открывать дверь.
На пороге, изучая бумажку с адресом, стоял какой-то бородатый мужик.
– Извините, могу я видеть Василия Вялого? – вежливо спросил незнакомец.
«Где-то я его видел» … – я лихорадочно перебирал в памяти своих бородатых корешей. «По-моему, апрелеле в вытрезвитель вместе попали» …
– Безнравственно, Александр Исаевич, носить бороду, если из нее можно сделать подушку для бедных, – сзади послышался голос Шолохова.
– А ты всё такой же шутник, Миша, – усмехнулся гость.
«Так это же Солженицын»! – дошло, наконец, до меня.
Мы зашли в квартиру.
– Батюшки! – очевидно, от количества пустых бутылок ужаснулся Солженицын и рукой обвел периметр комнаты. – Это всё вы втроем выпили?
– Вдвоем, – буркнул Шолохов, – третий лишь помогал. – Он кивнул на Петропавловского.
– И за какой период? – не унимался обустроитель России.
– За месяц… – ответил я. – Если разделить количество дней на количество бутылок… - мне захотелось защитить собутыльника от несправедливых нападок диссидента, но математика никогда не была моим приоритетным предметом, - или количество бутылок на количество дней, то получится не так уж и много.
Судя по всему, Александр Исаевич тоже не блистал в логарифмах, так как мои вычисления оставил без внимания.
– Долго и много пить, Миша, неинтеллигентно и даже глупо, – Солженицын сел на стул. Худой и гордый, несколько меланхоличный, утомленный солнцем литературной славы… Таким, собственно, я и представлял себе вермонтского отшельника. – Алкоголь отравляет тело и угнетает дух любого человека, а уж писателя – в первую очередь, – продолжил Александр Исаевич. – Им-то, что? – он пренебрежительно кивнул на нас с Женькой. – Кто их знает? А тебе должно быть стыдно, Миша!
– Плохой писатель жалуется, что его не знают люди, а хороший – что не знает людей, – угрюмо буркнул я.
Но Солженицын упрямо не замечал мои веские доводы. До сих пор Шолохов хранил мрачное неодобрительное молчание.
– Вот что, Шурик, – Михаил Александрович сгреб один к одному четыре стакана и налил в них водки, – ты их не обижай; Васька с Женькой тоже литераторы. И нехуёвые – медали моего имени получили.
Мы с Петропавловским удивленно переглянулись. Неустойчивость его мнений о нашем творчестве объяснялась, пожалуй, лишь личным неприятием классиков друг друга.
– И что же они написали? – с недалеко запрятанной неприязнью Солженицын взглянул в нашу сторону.
– Я смотрю, гордыня тебя заела, Александр Исаевич, - Шолохов взял в руки граняш. – Да, они издали скромненькие книжицы, но из тех самых, «которые томов премногих тяжелее».
– Да? – саркастично изумился Солженицын и спросил меня: - Ты кто?
– Я писатель.
– А по-моему, ты не писатель, а говно.
Довольно старая реприза. Актуальности, впрочем, она не теряет. Действительно, писатель – странное самоопределение. Еще смешнее – поэт. Но писатель – тоже смешно. Ведь это не слесарь, не шофер, не физик и даже не химик. Писательский труд – индивидуален. Нельзя быть просто писателем. У писателя всегда есть имя. Должно быть, по крайней мере. Это имя и есть главное. Писателя знают по имени, и если знают, тогда вопрос, кто он такой, отпадает автоматически. Если же он всё-таки возникает, значит, есть основания сомневаться, писатель ли перед нами. «Вот, бля, одним словом уничтожил»!
Хотя, с другой стороны, литература создается писателями. Причем, как обладателями великих имен, так и безымянными литераторами, второстепенными авторами. Они образуют плоть литературы, делают ее полновесной и значительной, создают достойное обрамление творчеству гениев, классиков. Классиков потом помнят, а чернорабочих литературного процесса забывают, то есть передают на поруки злобствующим редакторам толстых журналов и критикам. И, с этой точки зрения, самоопределение «Я – писатель» вполне правомерно. Литература – сплошной поток с махонькими островками известных имен. А бывает и так, что поток есть, а островков нет.
Мои молчаливые размышления собутыльники приняли за обиду.
– Может ты, Исаич, и пить с нами не желаешь? – мрачно спросил Шолохов и привстал со стула.
– Эх, была-не была! – Солженицын видимо испугался, молниеносно вылил водку в рот и крякнул. – Восемь лет не пил, братцы…
– А чего ж развязали, Александр Исаевич? – поинтересовался Женя.
– Вас вот встретил… – автор «Красного колеса» поискал на столе закуску и занюхал спиртное луком. – Писателей, ёб вашу мать…
– Ты, Шурик, не особо понтуйся, – Шолохов кивнул в нашу с Женькой сторону, – а то живо отпиздят, не посмотрят, что нобелевский лауреат.
– Господи, жаргон-то у тебя какой, Миша! – поморщился Солженицын. – А что, тебе уже досталось?
– А чё, нормальный сбой для массовой речи, – пожал плечами вешенский гений.
– Мы Михаила Александровича уважаем, – Петропавловский отверг физическое насилие над классиком.
– Это писатель, который нас всех по-настоящему надежно подпирает, – добавил я, – в смысле литературы.
Шолохов со скромной литературной гордостью поднял голову и снова наполнил стаканы. Все выпили.
– А позвольте уточнить, господа, за что именно вы изволите уважать достопочтенного классика? – язвительно спросил Александр Исаевич. Видимо, вопрос о скрытом первенстве остался у писателей открытым. – Кто-то из ваших – я имею в виду поколение – сказал, что Шолохов останется в истории, а не в литературе, и с точки зрения художественности его «Тихий Дон», например, выделялся в ряду произведений того времени, – после второй «соточки» Солженицын погрузился в монолог, – то теперь, когда литературный остров почти целиком ушел под воду, холмы обратились в кочки…
– Кто это сказал? – перебил его Шолохов, испепеляя нас взглядом.
– Басинский, по-моему, больше некому, – подумав, ответил Женя. – Не расстраивайтесь, Михаил Александрович, не все так думают, – он повертел в руках пустой стакан. – Будем в Москве, мы ему набуцкаем.
– Ляксаныч, слушай сюда, – я открыл вторую бутылку и наполнил стаканы. – Скажу честно: Шолохов – не мой кумир, но ты – единственный, кто в страшной эпохе, в ее нелепости, бессмысленности смог найти истинную подлинность и отразить ее на бумаге. – Я встал со стула и поцеловал великого писателя в темечко. – Из мелких незначительных деталей у тебя складывается цельная и законченная картина, в ней появляется движение, настроение. А это, Ляксаныч, и есть литература, – чувствовалось, что я снова начинаю пьянеть. – Это внешне простая бытоописательная проза, за которой стоит открытый авторский взгляд на жизнь, и согласитесь: в простых словах и предложениях порой больше глубины, чем в любых сюрреалистических наворотах. Короче, Михаил Александрович, ты – памятник русской изящной словесности. После Толстого мир не видел такой схватки с бумагой, такого дерзкого вызова и такого несогласия с ним, – я поднял стакан. – За это и выпьем!
Солженицын вдруг громко икнул и, опрокинув стул, побежал в ванную. Лицо его иллюстративно пожелтело.
– Ни пить, бля, ни писать не умеет, – Шолохов скорбно покачал головой. – Хотя, с другой стороны, восемь лет не пить – это круто!
– Лучше б он столько лет не писал, – сказал Женя.
– Я один раз четыре дня не пил, – поддержал я классика, – но побоялся, что втянусь и на пятый набухался, как собака.
– Чё-то я не помню, чтобы ты подряд четыре дня не пил, – скомпрометировал меня Петропавловский, но, увидев мой свирепый взгляд, сменил тему. – А вообще, Михаил Александрович, следует избегать категоричности и окончательных формулировок, всё-таки он тоже нобелевский лауреат.
– Все вы – великие – отбрасываете не только свет, но и тени, - наверное, за испачканный санузел обозлился вдруг я. – Ты вот, Ляксаныч, – хороший писатель, но, как и мы с Женькой – алкаш и бабник, а этот мудрец, не ведающий о своей мудрости, – я кивнул на дверь ванной, – никак не оставит своих тщетных попыток научить чему-то мир. Чему? Как перегонять алфавит в культурное наследие века? Так Акунин и без него научился…
Солженицын угрюмо стоял в дверях сортира, словно сам сомневался в своей гениальности, но, не допуская такого сомнения со стороны.
– Опять Вялого понесло, – всплеснул руками Шолохов. – Мы, Вася, достигли пределов, поставленных жизнью. Вас, исписавших море чернил, – легион, но лишь мы с Шуриком, да Бунин удостоились почетного нобелевского лауреатства.
– Бродского забыли, Михаил Александрович, – подсказал Женя.
– А это ишо кто? – искренне удивился вешенский прозаик.
– Миша, что ты с ними споришь? – нетвердой походкой Александр Исаевич подошел к столу и налил себе немного водки. – Нет существа более обидчивого, более язвительного и мстительного, чем несостоявшийся писатель.
– Как это, несостоявшиеся? – возмутился Петропавловский. – Я, например, в антологию русской поэзии попал. – А Ваську «Пионерская правда» печатала, когда он в школе учился.
– Эротику, очевидно? – ехидно поинтересовался Солженицын.
«Сейчас, видимо, подеремся», – тоскливо предположил я и, чтобы заглушить неизбежный грохот бьющейся посуды, включил телевизор.
Передавали «Аншлаг» - развлекательную программу, концепция которой символизировала братскую могилу российского юмора. Ведущая Регина Дубовицкая (удачный псевдоним) истово выдавливала из себя хохот. Не менее жуткие приступы смеха душили зрительный зал.
Шолохов, забыв о литературе, несколько минут наблюдал за происходящими на экране телевизора событиями.
– А почему они все смеются? – несколько озадаченно спросил он.
– Мой сосед по даче Герман Греф (бывший глава министерства экономического развития) – как известно, большой друг Евгения Петросяна – по секрету сообщил мне, что к билетам на концерт юмориста, – второй раз за вечер выругался Александр Исаевич, - в обязательном порядке прилагается по пять таблеток пирамидона, а на входе охрана артиста строго следит, чтобы зритель их проглотил.
– Что, сволочи, с народом делают! – ужаснулся Михаил Александрович.
– Ну, а как же остальные представители жанра, тоже таблетки раздают? – спросил я. – Задорнов, например, или Клара Новикова? На «Новых бабок» или на "Комеди клаб" не менее десяти, видимо, понадобится.
– А то… – мрачно кивнул головой Солженицын. – Какой же мудак эту херню без транквилизаторов смотреть будет?
– Так что, пирамидон - транквилизатор? – изумился я.
– Да, – вздохнул бородатый классик. – Идут, гандоны, на любые ухищрения.
Я всё больше уважал Александра Исаевича. Захотелось сказать ему что-либо приятное. Но нужных слов, как всегда, не нашлось, и я налил в его стакан водки. Впрочем, как и всем остальным.
– Длинные тени у маленьких муравьев. Садится солнце… – на японский манер завершил обличение юмористов Петропавловский. Когда он перебирает, то почему-то представляет себя азиатом. Женщинам это жутко нравится.
Нобелевские лауреаты посмотрели на журналиста с интересом.
Я щелкнул пультом, и на экране появилась певица Лолита Милявская. Во всяком случае, так ее называли ведущие. Главная задача в ее, так называемых песнях, – не как лучше что-либо выразить, а хоть вообще что-то выразить.
– О! – снова удивился Михаил Александрович, – а эта жирная баба чё плачет?
– Это она поет, – пояснил Женя.
– Не пиздишь? – не поверил Шолохов.
– Бля буду! – торжественно поклялся Петропавловский.
Певичку сменили сразу несколько безголосых исполнителей. Очевидно, они тоже были друзьями Грефа.
– А это чё за пидоры? – снова изумился Шолохов, еще ближе подсев к телевизору.
– Коли таким не будешь, то на олимп российской эстрады никогда не попадешь, - осведомил писателя Женя.
– И что – все мужики там… – Михаил Александрович судорожными глотками опустошил стакан, – как это сейчас называют… нетрадиционной ориентации?
– Не все, конечно, – успокоил его Петропавловский, - но имидж обязаны поддерживать все.
– И кто ж этим блядством заправляет? – не унимался с вопросами донской казак.
Женька наклонился к Шолохову и что-то прошептал ему на ухо.
– Чё ты шепчешь? – пробурчал автор «…ГУЛАГа», – боишься примадонну, что ль?
– Зачем это ей? – еще больше удивился Михаил Александрович. – У нее ж муж есть. Хоть и румын, но всё ж… На безрыбье и рак – рыба.
– Болгарин, – поправил его осведомленный в нюансах столичной богемы Солженицын. –
– Какая, нахер, разница: румын, болгарин, узбек, – я вмешался в разговор. – Тем более, у неё сейчас муж какой-то пацан. Поди, Ляксаныч, разбери их прихоти… Вот у нас беда: снова водка кончается.
– Вот у меня один раз негритянка была…, – Женя хотел развить интернациональную тему, но ему не дали.
– Нет, подождите вы со своей водкой и блядями, – вешенский гений свирепо сверкнул глазами. – Это ж вырождение нации… Как вы на всё это смотрите? – он кивнул на сменившую безголосых Наташу Королеву, рядом с которой топтался какой-то длинноволосый амбал и также неумело пытался подпевать ей.
– Ляксаныч, ну чё ты опять расходился? Лично я их презираю настолько глубоко, что остаюсь спокойным и рассудительным, а смотрю и слушаю исполнителей, в музыке и стихах которых просматриваются смысловые интонации – Шевчука, «Сплинов», Земфиру, «Чайфов», Бутусова, «БИ-2», да мало ли …– я перебирал на столе бутылки, но, к сожалению, все они оказались пустыми. – Правда, их на телевидение редко приглашают. Впрочем, они и сами туда не рвутся.
– Шурик, ты слышал таких? – Михаил Александрович вопросительно посмотрел на Солженицына.
– Я, Миша, вежлив с современностью, – Александр Исаевич утвердительно кивнул головой, – конечно, слышал.
– А куда министерство культуры смотрит с этим, как его … Швыдким? – видимо, Шолохов хотел докопаться до истины.
– Да не Швыдкой щас, а Мединский , – восстановил бюрократическую иерархию Солженицын.
– А чё, Шурик, разница от этого сильно охуительная? – Михаил Александрович в сердцах ударил по столу кулаком. – Почему они не наведут порядок?
– Телевидение и министерство культуры делают вид, что это несущественно, у них своих проблем хватает: как бы побольше «бабок» срубить за рекламу.
– При чем тут реклама? – удивился Шолохов.
– Ой, Миша, долго рассказывать, – Александр Исаевич махнул рукой. – Действительно, ну их на хер, давайте лучше все вместе за водкой сходим, – он выглянул в окно, – надоело в комнате сидеть.
Солженицын стряхнул с бороды крошки, тщательно расчесался перед зеркалом – «на улице меня люди узнают», и мы, не торопясь, вышли во двор.
Солнце медленно закатывалось за крыши многоэтажек. Воробьи суетливо хлопотали в жухлой траве. Сидящие на лавочке старушки придирчиво проводили нас взглядами.
– Здравствуйте, станишницы, – Шолохов в пояс поклонился бабкам.
– Здравствуйте, – не очень приветливо ответили соседки. – Опять к Ваське алкаши приходили.
– Да они к нему каждый день шастают. И куда только участковый смотрит?
– А он вместе с ними бухает – позавчера его, вперед погонами, выносили из Василевой квартиры.
Всё было тихо, привычно, умиротворенно, и даже беззлобные комментарии старушек не испортили настроения. Вскоре мы вышли на главную улицу города.
Навстречу нам – изрядно помятым, небритым, давно нечесаным (за исключением Солженицына), шли прилично одетые люди. Элегантных мужчин держали под руку очаровательные улыбающиеся женщины. Вдруг стало невероятно некомфортно; захотелось домой, к телевизору, и чтобы непременно на столе была едва початая бутылка водки. И лук; много лука. Вероятно, начинался отходняк. Ебало кому-нибудь набить, что ли? – Я огляделся по сторонам – ближе всех находился Александр Исаевич. Но, знающий меня и мои пьяные повадки Петропавловский, – настоящий друг, – успел до удара перехватить мою руку, чем, наверное, спас сохранившиеся до сих пор наши хорошие отношения с Солженицыным.
– Мужики, давайте пива возьмем, – предложил находчивый Женя.
– Евгений, вы не забывайте, что за распитие спиртных напитков в общественных местах, в том числе и пива, сейчас штрафуют, – предупредил чудом избежавший мордобоя бородатый нобелевский лауреат.
– Пусть только попробуют! – взъерепенился вдруг Шолохов и полез в карман за деньгами.
– Да разве теперь его остановишь? – Солженицын раздраженно махнул рукой. – Где пива возьмем, коллеги?
Мы зашли в ближайшее летнее кафе и приблизились к стойке. Толстая розовощекая продавщица подозрительно разглядывала довольно необычных посетителей.
Я увидел за прилавком большой – не менее пяти литров - алюминиевый чайник, в котором, очевидно, находился кипяток для кофе.
– Исаич, давай чайник у нее купим, а в него пиво сольем. И никто не догадается, что у нас там спиртной напиток.
Солженицын обомлел от моей находчивости.
– Василий, я в следующем году обязательно буду номинировать вас с Евгением на премию моего имени, – он приобнял меня за плечи. – В этом году не могу – Сорокину обещал, – он извиняющимся жестом развел руками. – За «Детей Розенталя».
– Да чё там, Исаич, – я примирительно кивнул головой. – В следующем, так в следующем.
– А сколько денег-то надо за чайник? – спросил Солженицын и достал женский защелкивающийся кошелек. – Две тыщи хватит?
– Хватит. – Я повернулся к продавщице. – Девушка, нам, пожалуйста, шесть бутылок зеленого «Туборга» слейте в ту посудину, – я ткнул пальцем в алюминиевую емкость и бросил деньги на прилавок.
Некоторое несоответствие в возрастном обращении возымело действие – тетка выплеснула кофейную бурду в раковину, и искрящийся поток весело загрохотал о дно металлического сосуда.
Мы неспешно дефилировали по Красной и, передавая друг другу чайник, отхлебывали из его носика пиво. Ничем не объяснимое недавнее мое уныние сменилось на тихую радость и значительность. Пожалуй, троих из нас, за исключением Солженицына, можно было смело назвать ловеласами. И мы ежеминутно доказывали это, осыпая встречающихся на пути девушек изысканными комплиментами. Скорее всего, они были чрезмерно изысканными, ибо наши очаровательные объекты шарахались от нас, рискуя попасть под автомобиль, едва ли не на противоположную сторону улицы. Время от времени я замечал, что и другие прохожие, независимо от половой принадлежности, как-то странно смотрят в нашу сторону. Наверное, узнают великих писателей (Шолохова и Солженицына) догадался я, ибо других причин привлечь к себе внимание, на мой взгляд, у нас не было.
– О, Моисеев! – радостно вскрикнул Шолохов, увидев афишу самого безобразного пидора страны. – Борис. Это сын Игоря Александровича?
– Думаю, будь это его сын – Игорь Александрович лично бы удавил такого отпрыска, – мрачно заметил я. – Однофамилец, слава Богу.
– А что это ты, Вася, так о нем отзываешься? – насторожился Михаил Александрович. – Боря плохо поет?
– В нашей эстрадной отаре, Ляксаныч, никто хорошо не поет. Там другие приоритеты.
– Как они, Миша, поют, написал еще Марк Твен, – вмешался в разговор Солженицын.
– Марк Твен?
– Ну да, – кивнул головой Александр Исаевич. – Читали его «Янки при дворе короля Артура»?
Шолохов промолчал, а мы с Женькой отрицательно замотали головами.
– Александр Исаевич, расскажите, – Петропавловский протянул ему чайник. – Интересно, что же он про Борю написал?
Мы уселись на бордюр тротуара. Перед нами, блистая ультрамариновыми стеклами, высилось здание театра «Премьера» Леонарда Гатова, где и предполагался концерт педераста.
– Усталый путник, в предвкушении сытной трапезы, прохладного бокала вина и ночлега, приближался к одному городу, – начал Солженицын и щедро отхлебнул пива из емкости.
– Насчет бокала вина хорошо сказано, – Шолохов перебил рассказчика и выдернул из его рук чайник. – А о женщине на ночь разве путник не мечтал?
– Миша, будешь мешать, – осерчал Александр Исаевич, – не стану рассказывать!
– Больше не буду, давай дальше, Шурик, – вешенский классик театрально приложил руку к груди; видимо, его немножко развезло: «Туборг» – крепкое пиво.
– Ну вот, – несколько успокоившись, продолжил Солженицын, – зашел он в город и через некоторое время оказался на главной его площади. Смотрит, а на эшафоте кого-то секут. Палками хуярят по спине, бедолагу, а тот лишь кричит, а ничего поделать не может – связанный потому что.
– Малолетку, наверное, поимел, – предположил причину экзекуции Петропавловский, но, наткнувшись на грозный взгляд рассказчика, тут же осекся.
– Не, за малолеток камнями забивают, – авторитетно осведомил слушателей Шолохов, – этот, наверное, про Путина матерное слово на заборе написал.
– Миша, ёб твою мать, какой Путин!? – заорал Александр Исаевич. – Это ж в девятнадцатом веке было! Вы будете, бля, слушать или… – он схватил чайник и замахнулся им почему-то на меня. – Кстати, напиток кончился. Давайте, молодые, пиздуйте за пивом, – Солженицын сунул нам с Женькой алюминиевый сосуд.
Заинтересованные повествованием классика мы сбегали в кафе и снова наполнили чайник пивом.
– Значит, пиздили палачи мужика палками, а так как работа это тяжелая, то вскоре шибко устали и решили перекурить, – глотнув «Туборга», возобновил повествование бородатый нобелевский лауреат. – И так интересно стало нашему путнику узнать – за что же бьют этого несчастного? – Александр Исаевич подозрительно покосился на высказавших свои версии слушателей, но те, дымя папиросками, с интересом внимали сочинителю. – «Скажите, люди добрые, – обратился странник к аборигенам, – в чем заключается вина этого человека, за что он принимает муки адовы? – А он плохо на скрипке играет. Сил больше нету, терпеть его херовы софельджии.
Надоел уже всем, пиликает целыми сутками», – перебивая друг друга, заталдычили словоохотливые горожане.
– Ты смотри, какие суки! – забыв про запрет, возмутился Петропавловский. – Разве ж можно за это человека бить?
– Во-во, – радостно согласился с ним рассказчик, – то же самое путешественник спросил у них.
– Ну, а они чё? – легенда Марка Твена явно заинтересовала Шолохова.
– Народ предложил ему послушать музыканта, – Солженицын, словно это было его решение, одарил нас взглядом Соломона.
Пораженные мудростью вердикта горожан, мы, забыв даже о пиве, ждали продолжения истории.
– Развязали скрипача. Чтобы успокоился малость, налили стакан эля – самогона по-нашему …
– Вот это – правильно, – одобрил идею алкогольного допинга Михаил Александрович, – закусить бы еще догадались дать, чтобы руки не дрожали, – сочувственно вздохнул классик.
– И сунули в руки инструмент, – было заметно, что Александр Исаевич стал терпимее к нам – видимо, тема «художник-народ» была неимоверно близка писателю. – Ёбнул он самогон, утерся мануфактурой и заиграл, горемыка. Скорее всего, на свою голову, ибо завыли собаки, запричитали женщины и даже некоторые мужики позатыкали пальцами уши. Вскоре путник замахал руками, призывая прекратить это арпеджио, – блеснул музыкальной эрудицией рассказчик и, отпив из чайника, умолк аки МХАТовский актер.
– Что же дальше было, Александр Исаевич? – не выдержал паузу Петропавловский и потянулся за пивом.
Солженицын пиво не отдал и снова приложился к носику емкости.
– Дальше? – с видом триумфатора заговорил, наконец, бородатый нобелевский лауреат. – Странник сказал, что его не надо бить, – рассказчик трагично вздохнул. – Его надо убить.
Погруженные в печаль, мы долго молчали, но вскоре до меня дошел замысел приснопамятного Марка Твена.
– Это что ж получается, - я вырвал из рук Солженицына чайник и кивнул на афишу Моисеева, – нам их всех перебить надо?
– Хуй его знает, коллеги, – тот пожал плечами. – В принципе – это не моя идея, - было заметно, что Александр Исаевич несколько испугался буквального истолкования своего рассказа.
– Привет, мужики!
Мы подняли головы. Перед нами стояла поэтесса Анна Мамаенко, выпускница литинститута имени Пешкова. Кроме литературных способностей, она обладала уникальным качеством: совершенно не умела разговаривать с милиционерами – увидев блюстителя порядка, Аня напрочь забывала все цензурные слова. Благодаря такому недугу – а именно так некоторые адвокаты трактовали ее неадекватную реакцию на правоохранительные органы – Мамаенко уважали в писательской среде. Естественно – ведь не каждый решится на такой гражданский поступок.
– Вы чё тут разлеглись? – поэтесса вожделенно взглянула на пиво.
– Вот, на Борин концерт собрались, – я протянул ей чайник и, потеряв равновесие, упал на асфальт.
– А давайте, правда, сходим, – оживился, задремавший было Шолохов, – посмотрим, что это за фрукты – педерасты.
– Ты что, Ляксаныч! – пробормотал я, отряхивая брюки. – Пошутил я. А вдруг знакомые увидят? Стыда потом не оберешься.
Тем не менее, мы купили билеты и прошли внутрь здания. Невероятно, но контролеры пропустили нас. В блистательном вестибюле музыкального театра чинно сбивались прокисающие сливки города: запоздало похотливые женщины постбальзаковского возраста, депутаты-казнокрады с продажными длинноногими подругами и, естественно, пастельного цветов извращенцы невнятного пола.
Публика с интересом наблюдала за странным инородным квартетом. С прочно утвердившейся репутацией людей, у которых поехала крыша, мы подошли к стойке бара и заказали по соточке коньяка.
– Зачем мы сюда пришли? – проворчал Солженицын, смущенно опуская лицо, – меня же люди узнают… Подумают Бог знает, что, – Александр Исаевич скосил глаза на Петропавловского.
– А они зачем все здесь, как ты думаешь, Шурик? – Михаил Александрович обвел рукой по периметру вестибюля.
– Одобрение всего порочного, бьющего на эффект, «наглая страстность поз и действий» составляет всего лишь дань вульгарному вкусу, – начал умничать Александр Исаевич.
– В афише написано, что перед Борей будет выступать какой-то пародист, – сказал Петропавловский, - давайте его посмотрим и свалим на хуй.
«Этого только не хватало», – подумал я. Терпеть не могу этот жанр. Эпоху грандиозного культурного упадка легко опознать еще и по доминированию пародистов, продающих самое заветное – человеческий голос. Наивно крадущих то, что нельзя красть по определению. На что нельзя покуситься многочисленным петросянам-галкиным. В прошлом году из норвежского национального музея выкрали «Крик», знаменитую картину Эдварда Мунка. Голос – это и есть характер, личность, человек. Голос – неотчуждаемое чужое; об этом знают в театре. Именно с этой жанровой чепухи, с беспримерной глупости «Аншлагов» и «Кривых зеркал», киркоровых, милявских и прочих клар, ворующих духовные кораллы, и начинается, как правильно сказал Ляксаныч, вырождение России.
– Мужики, – прервала мои размышления Мамаенко, – давайте спустимся в курилку, да подымим спокойно, – предложила она и, увидев милиционера, добавила: - к ебени матери.
– Аня … – стилистические экзерсисы выпускницы литинститута несколько удивили Шолохова, – вам так это не идет.
– Швыдкой  в «Культурной революции» сказал, что когда ненормативная лексика к месту – то можно.
– Вы считаете, что в данный момент – к месту? – не унимался вешенский гений.
– Дык, мент же прошел, – искренне удивилась Мамаенко и, отхлебнув пива из чайника, пожала плечами.
Курилка утопала в клубах голубоватого дыма. Не более насыщенного цвета его производители, манерно жестикулируя руками, беседовали о предстоящем концерте.
– Мужчина, – Шолохов достал из потрепанной пачки «беломорину» и обратился к одному из них, – у вас прикурить можно?
– Мужчина … – вскинув бровки, тот обернулся к своим собеседникам, – как это пошло звучит, не правда ли?
Они рассмеялись. Михаил Александрович, не поняв сути происходящего, растерянно оглянулся на нас. Я вздохнул – придется бить. Очнулся и Петропавловский.
– Ты кому дерзишь, педрила? – он грозно двинулся на извращенцев.
Мы с Женей одновременно нанесли удары, и два тела гулко рухнули на кафельный пол. Надо отметить, ощущение не из приятных – словно бьешь очень некрасивую женщину.
– Наших бьют! – завизжал оставшийся извращенец, но Мамаенко обрушила на его голову алюминиевый сосуд и несчастный медленно сполз по стенке на пол.
Нобелевские лауреаты, забившись в угол, с ужасом наблюдали за происходящим.
– Драпать надо! – Александр Исаевич кивнул на дверь. Но было поздно – она распахнулась, и в курилку вбежало еще несколько голубых. Однако, сражения не получилось, ибо вслед за ними появились два милиционера.
– Ёб твою мать! – Анна привычно продекламировала событие.
  – Всем стоять! – заорал один из блюстителей порядка.
– А мы че делаем? – огрызнулся Петропавловский.
– Двести сорок шестой, я – сорок седьмой. В курилке музыкального театра – массовая драка! – милиционер по рации вызвал патрульную машину.
Через несколько минут, конвоируемые нарядом милиции и заложив руки за спину, мы пересекали фойе. Сомнительные мужчины в изысканных костюмах и женщины в платьях для коктейлей с интересом наблюдали довольно необычное для концертного зала зрелище.
– Кто такие? – спрашивали друг друга поклонники творчества Моисеева.
– Террористы, – сказал кто-то в толпе, – говорят, Борю убить хотели.
– Жаль, не успели … – проворчала Мамаенко.
Петляя по вечерним улицам, «воронок» вез нас, надо полагать, в райотдел милиции.
Как ни странно, но для всех, кроме Шолохова, это было делом обычным.
– Второй раз повязали, – сокрушался Александр Исаевич, – ни за что, ни про что, – он покачал головой. – По бакланке на киче еще не парился.
– Не канючь, Шурик, – приободрил его Шолохов, – за благое дело пострадали.
Наконец, машина остановилась. Мерзко лязгнув, отворилась железная дверь «воронка»
– Выходи по одному, – рявкнул из темноты голос.
– Куда их вести, товарищ лейтенант, в «козлятник»? – спросил другой, более тонкий, голос.
– Веди в кабинет начальника, – ответил «первый», – подполковник Толстой сказал, что будет допрашивать их лично.
Начальник райотдела, немолодой уже, полноватый и лысоватый, вида интеллигентного – насколько такой вид можно ожидать от мента – но довольно потрепанный, вертел в руках карандаш, с интересом разглядывая задержанных, то бишь, нас.
Мы стояли у стены, держа руки за спиной.
– Двести шестая, часть вторая, – подал голос подполковник, – от трех до восьми лет лишения свободы, – главный районный милиционер закинул на блистающую плешь свой редеющий чуб и, как мне показалось, слегка радостно улыбнулся.
В его внешности, однако, было что-то знакомое: пронзительной синевы глубоко посаженные глаза, косматые, чуть асимметричные брови, мясистый широкий нос и едва скривившиеся в презрительной улыбке надменно-тонкие губы. Но капризная, одурманенная алкоголем Мнемозина, отказывалась ставить его в многочисленный ряд моих знакомых.
– А ну, дед, подойди-ка сюда, – подполковник ткнул карандашом в Михаила Александровича. – Ну, ладно эти … – он кивнул на Аньку, Женьку и меня, – но вы, – старики, – зачем в драку ввязались?
– Лев Николаевич, а они, по-моему, и не ввязывались, – стоявший у дверей лейтенант неожиданно заступился за классиков. – Это молодые мордобой затеяли.
– Я лишь ёбнул ногой одного пидора, – вдруг наговорил на себя Солженицын.
– И я одного, – добавил вешенский гений, – нет, двух.
Мы с Женькой переглянулись. На глаза навернулись слезы – классики не хотят нас бросать в беде. Мощный дух русской словесности с пыльных страниц зачитанных томов переместился в убогие стены мрачного каземата.
– Ладно, хватит, – главный мент бросил карандаш на стол. – Фамилия?
– Шолохов.
– Поди, Михаил Александрович? – губы подполковника стали еще тоньше.
– Разуй глаза, мент поганый! – заорал вдруг Александр Исаевич. – Не видишь, кто перед тобой стоит!? А еще фамилию такую носишь!
– Вы-то кто будете? – вглядываясь в его лицо, промямлил Толстой и привстал со стула.
– Солженицын я! – рявкнул бородатый нобелевский лауреат и, достав из кармана паспорт, бросил его на стол.
«Бороды – вот чего не хватает начальнику райотдела», - подумал я. «Да, бороды … И тогда получится вылитый Лев Толстой».
Дрожащими руками подполковник развернул документ. Посмотрел в краснокожую книжицу, затем на ее владельца. Сел на стул и перевел взгляд на Шолохова.
– Так вы…? – Толстой попытался задать внятный вопрос, но у него ничего не получалось. – Садитесь, господа, – он указал рукой на стоящие у противоположной стены стулья. – А ты, Ковальчук, ступай с Богом, – подполковник кивнул подчиненному на дверь.
Классики с достоинством расселись на указанные места.
– А это кто? – с некоторым испугом спросил милиционер и ткнул в нас пальцем.
– Догадайтесь, Лев Николаевич, - ухмыльнулся Солженицын.
Толстой мучительно вглядывался в наши лица.
– Пелевин, Сорокин и Рубина? – предположил он.
– Какая еще, на хер, Рубиа? – оскорбилась Аня и сплюнула на пол.
– Не угадали, Лев Николаевич, – нахмурился Александр Исаевич, – это – Вялый, Петропавловский и Мамаенко.
– А… – уважительно протянул Толстой. – Присаживайтесь, товарищи, - его рука нащупала на столе кнопку звонка.
Через секунду в комнату вбежал сопровождавший нас лейтенант.
– Слушаю, товарищ подполковник.
– Ковальчук, организуй быстренько литр водки, – он оценивающе окинул нас взглядом, - нет, лучше два литра. Ну и закуски, сам понимаешь…
– Лев Николаевич, – перебил я подполковника, – а лука репчатого можно?
– Да, и для господина Вялого – килограмм лука, – он взглянул на меня, – хватит столько?
Я подумал, что маловато, но неожиданно для себя сказал «хватит».
– А вы что написали? … э…
– Василий Викторович, – подсказал Толстому Шолохов.
– Что же вы написали, Василий Викторович? – повторил вопрос начальник милиции.
– «Мой дар убог и голос мой негромок», Лев Николаевич, – ответил я.
– Скромничает Вялый, как всегда, – подкорректировал мой ответ вешенский гений. – В этом году за свои прозаические произведения он и Петропавловский получили медали моего имени.
– А в следующем году они станут лауреатами моего конкурса, – добавил Солженицын.
– Вот как! – восхищенно прищелкнул языком Толстой.
– А вы, Аня? – он повернулся к Мамаенко.
– Молчи, Анька! – выкрикнул Петропавловский и ответил за подругу. – Поэтесса она, Лев Николаевич, шибко талантливая.
Разговор о наших литературных заслугах прервал скрип отворяемой двери – в помещение с подносом в руках вошел лейтенант Ковальчук.
Я взглянул на запотевшие литровые бутылки «Смирновской», на золотистую горку лука и вдруг в глазах у меня потемнело. Лица писателей слились в одну знакомую физиономию Петропавловского.
– Васька, тебе хуёво?
– Хуёво, Женя, очень хуёво, - я огляделся по сторонам. Надо мной нависали стены моей квартиры. На столе виднелись пустые водочные бутылки. – Слушай, а где Шолохов?
– Шолохов? – переспросил мой друг. – Завязывай, Вася, бухать. По-моему – это «белочка».