Конь-голова высунул в  окно  увесистый граненый нос,  шумно втянул  ноздрями  запах первой, искалеченной людьми  зелени и  фыркнул.  Тонкая жилистая шея повернула налево  большую, угловато высеченную голову,  а зрачки глаз испуганно  метнулись вправо.  Взгляд Николая  царапнул  ржаво-красные  крыши  Подола  и любовно  заскользил  по подымающейся вверх дороге, беленым бордюрам, семенящим в гору старухам, неуклюжим  молодым деревьям,  достиг левой точки обзора  и успокоился на зазеленевшем  пригорке.  Под пригорком  мужики  вынимали из багажников машин  полные снеди корзины. Бабы тихо переговаривались,  взбирались на поросший одуванчиками сырой склон, расстилали газетки и нарезали  ломтями куличи и высокие политые белым сахаром паски. Осторожно выкладывали из корзин кирпично-желтые, красные, зеленые  крашенки,  строгали колбасу, буженину  и разворачивали из фантиков шоколадные конфеты.

- Дуры! Дуры! Какие же все-таки бабы дуры!- возмущенно заурчал  Конь-голова. – У мужика ни зубов, ни желудка,  а они, как ни сыровялку так шоколад притащат. Ничему их жизнь не учит, лишь бы покрасоваться. Как есть дуры! - Боднул мосластой головой решетку окна и бросил в рот тонкую полоску  молочной  шоколадки.

- Много как сегодня понаехало. До шести не управимся. Хоть бы начальство не пожаловало. Праздник все-таки.

В соседней комнате шуршала кульками, накрывала на стол Любаня.  Запахло свежими огурцами и бородинским хлебом.

- Что так сердце, что так сердце растревожено,- тихонько запела  Любаня. - Что так сердце замерло в груди… - Сорвалась и взвизгнула  на высокой  ноте  полюбовница.

- Вот же ж!  Понимает, что мужику нужно.  А не «Мерси» шоколадные.-  Проглотил вязкую сладкую слюну Коля.

Загромыхали засовы центральных ворот. В узкий маленький двор  втиснулся старый зеленый фургон. Захлопали  двери, затопали  ботинки,  глухо шмякнулось на пол  что-то  мягкое и тяжелое.

- Что ж вы творите, ироды?! Я же предупреждал,  не возьму  больше. Везите куда хотите. Нашто мне этот гемор нужен? Пятый месяц валандаете. Не буду принимать и все. Нет сил, смотреть!

Любка  прервала песню, замерла, прислушалась.

- Вот ведь какое сердце  у мужика! А то Конь-голова, Конь-голова. Не в голове  правда. Правда, она  в сердце.  Надо же!  Сколько всего повидал, а жалеть не разучился. – подрезала сальца  и украсила стол зеленухой  и разноцветными яйцами Любушка.

– О любви немало песен сложено, Я спою тебе сейчас еще одну, – замурчала дальше  рослая широкоплечая сослуживица.

- Тише- тише. Ты Никола не газуй.  Что мы не люди. Что ли? Главный приказал, ну мы и перестарались с устатку. Праздник все-таки. Не гунди, Никола. Принимай как есть.

Гулко затопало, зашуршало по коридору, лязгнула захлопнувшаяся дверь, выехала за ворота машина. Любаня вынула из морозилки бутылку водки,  примостила рядом рюмки, поправила в ушах серьги и принялась ждать Николая. Морозная бутыль заслезилась,  растеклась ручьями пО столу.

- Задерживается Хозяин. И собак кормить пора, - заерзала  на жестком стуле  Любушка.

Дверь кабинета распахнулась. Николай  подбежал  к столу схватил бутылку и вылил половину содержимого в запрокинутую назад крупную  голову. В тощем горле забулькало, глаза мужика забегали, закосили, увидели застывшую на стуле Любу.

- Пасть закрой, шалава! Лицом к стене!  Рукы на покраску! –  озверел толстый  рот Хозяина.

Люба вскочила, приникла к стене, задрала форменную юбку и вывалила наружу  рыхлые белые  ягодицы.

- Рукы! Рукы на стенку, блядь. Шоб я видел. – сражался с ремнем и  спускал штаны Николай.

Любка перекинула вперед  светлый пушистый  хвост и распластала по стене крупные красные ладони.

Злобный тонкий член немедленно  исчез в роскоши Любкиных  булок, резво замелькал, затрясся,  икнул, и выскользнул вместе с плевком мутной спермы. Коля опал,  впился ногтями в  половинки  сдобной  попы  и поцеловал  синий,  вытатуированный  на затылке Любани листик  марихуаны.



- Пошли, поможешь,- проржал в ухо  замершей любовнице. Бери все что надо. Праздник все-таки.

Любка поправила юбку,  выхватила из шкафа холщовую  сумку  и, не задавая вопросов, побежала следом за Хозяином.

Дверь душевой была открыта, на цементном  полу скукожился  худой  воняющий  мочой и рвотой мужчина. Из открытого  рта стекала на пол вязкая красная слюна. Конь голова  пнул ногой неподвижное  тело.  Выскользнули и распластались по полу зажатые между колен руки, вздрогнули и успокоились искореженные синие пальцы, приникли к полу вывернутые наружу ступни.

- Сдох, что ли? – горестно взглянул на Любу Николай. Доигрались черти. Твою ж ты мать,- постучался лбом в бетонную стену.

Любка зашарила пальцами по окровавленному горлу, сжала запястье и нашла пульс.

- Не бзди, Коля. Живой пока. Убивцы  они, как коты. Бьешь, лупасишь, колотишь  головой о будку, а глянь, на следующий день опять собак дразнят. - Помыть бы его, а то сгниет. Пятый  месяц как в несознанку  ушел.

Никола промолчал. Прожевал толстыми губами срамные  слова, помотал грузной головой и вышел.

- Пойду собак покормлю,- обронил на ходу  Любке.

Любаня сняла китель, и принялась  по-солдатски умело извлекать из заскорузлой  одежды, худое безволосое тело и  Мужчина дрогнул  ресницами,  выпятил в небо узкую плешивую бороду и замер. Любка не спеша  скоблила  влажной  марлей застывшую кровь.  Теплая вода стекала ржавыми ручейками, ползла по цементу  и исчезала в темном отверстии пола. Девушка  лила из ведра теплую  влагу, вытирала вымакивала раскисшую кровь ,  подымала вверх  тряпичные  смиренные  руки и как ребенку мылила подмышки,  пах и  натирала пеной  худые ступни. Она  сновала между краном с горячей водой и телом и раз за разом  окатывала животворным теплом  уже чистое холодное тело.  Душевая наполнилась паром, капельки воды задрожали  в светлых Любкиных волосах , потекли по лицу ручьями, захлюпали в ложбинке  полной груди. 

Вдруг опухшие,  слипшиеся от крови  губы мужчины  разомкнулись, шамкнули, фыркнули  что-то неразборчивое и Любка заметила как вздрогнул  укрытый теплой марлей член. В испуге она  шмякнула  распаренной  ладонью по растущему на глазах холму.  Член  толстел, грубел,  набухал  и тянулся головой к теплому и мягкому. Люба удивленно переводила взгляд с шершавых булькающих губ на выросший  посреди худого тела дрожащий корень.

- Живой! Живой убивец. Не помирай родненький! Не помирай,- быстро задрала юбку, присела  и оседлала горячую  плоть сердобольная банщица .  Ритмично,  быстро Любаша прыгала, скользила,  не выпускала наружу  эту ожившую частичку почти мертвого мужчины  и не помышляла о грехе.

Конь голова подкрался сзади, проморгался от ослепившего его пара и ударил кулаком в трепещущий, прыгающий на затылке листочек конопли.  Люба распахнула глаза, ойкнула  и, падая в земную благодать,  едва успела выставить вперед руки и  не удушить воскресшего.

Губы страдальца  шевелились,  шуршали, шептали неведомое . Любкины губищи  замерли  над  самым  ртом мужчины, заиграли  в немом повторе и наконец-то  поняли  и  прошелестели  вместе с ожившим.

- Окрошки,  окрошки.  Принеси мне, окрошшшки, Любушшшка.

Конь голова вышел в маленький бетонный зарешеченный сверху дворик. Присел на пахнущую свежей краской лавку и закурил. Тявкали вздрагивающие во сне собаки,  спали объевшиеся Христовой плоти заключенные, вскрикивали в тишине ранние птицы. Громыхали первые трамваи, со складов супермаркета доносился заливистый смех  местных наркоманов, вышагивали вдоль дорог улыбающиеся, заплаканные прихожане.  Грянули, разорвали небо церковные  колокола.  Двенадцать православных храмов  Подола начали праздничную  службу в честь Великого Божьего Воскресения.

- От жэ ж шалава!  От же ж мразь богоугодная!  Это ж надо чего учудила. Такая  и мертвого оживит! -заржал начальник Подолянского  изолятора , закинул в рот тонкую  молочную шоколадку и пустил по ветру прозрачный фантик с надписью «Мерси».

- Любка! Слышь!  Ты где прячешься?  Подчиненный кинолог!  Чтоб окрошки завтра наготовила. С редиской,  на квасе и горчицы плесни.  Яичек, яиц посвяченых, не забудь! Великий Праздник! Все же.