1.

По закону женщины оружием не считаются. А будь нужный закон, то Ольгу следовало бы отнести к оружию массового поражения.
Применять в очередной раз свою разрушительную силу она приехала на самую зачумленную улицу города, где даже солнце старалось не особо привлекать к себе внимание и светило чуть-чуть ярче луны. Плохая улица, никогда прежде Ольга не приехала бы сюда.
Ее целью служил Антон Таранов, сын городского мэра, враг своего отца. Он жил в черном двухсотлетнем бараке, вход в который таился за черным же забором. Перед самой калиткой Ольга встала и задумалась: вернуться, пока не поздно, сказать редактору, что он уже слишком рискует ею, напомнить ему, что она – случай уникальный, ей нельзя быть просто журналисткой и делать такую грязную работу, поставить условие, что… Через носовой платок она взялась за висевшую на одном гвозде ручку и осторожно, чтобы не вырвать гвоздь, потянула. Калитка охотно подалась.
Первый шажок, второй. Неожиданно сжалось сердце и жарко полыхнуло в животе. Стало хорошо, легко до головокружения и не страшно. Ольга оглянулась — вокруг ни единой причины для радости. С одной стороны — бревна дома, а с другой — доски забора. Внизу – едва заметная, успевшая порасти клевером тропка.
Ноги сами понесли ее вперед. Она бы, может быть, и смогла сопротивляться себе, но внутри распалялось, как при толчках мужчины. Она не сама шла, ее ритмично приподнимало.
Завернув за угол дома и попав на задний двор, Ольга заговорила сама с собой, неприлично показывая пальцем:
- Фу, какой ужас! А красота-то какая! Красота-то!

2.

Ольга приехала к Таранову-сыну одна и на своей машине, потому что редакционный водитель на прошлой неделе сломался. Не машина у него сломалась, а он сам, в душе. После поездки с Ольгой в казачий хутор.
Тех казаков содержал «цветочный король», мэр города, палач и православный меценат Таранов-старший. Это он на первых порах своего царствования собрал стаю дремучих уголовников, одел их в казачью форму, купил им нагайки, помог с охотничьими билетами и вооружил помповыми дурами. При храме Преображения в Лешачах Таранов построил несколько пригожих деревянных домиков гостиничного типа – хутор. Храм отреставрировал, а вернее сказать, отстроил заново тоже он.
Воины Христовы не подвели благодетеля. Именно они помогли ему подчинить вещевой и сельскохозяйственный рынки, автобусные перевозки, такси, именно они расстреляли главных акционеров речного порта и машзавода, после чего Таранов стал так могуч, что уже и губернатор не мог ему указывать, а лишь мелко пакостить, недодавая денег в городской бюджет. Никто не ожидал такого взлета от «цветочного короля», от набожного коммерсанта, который до недавнего времени только тем и славился, что сетью своих цветочных магазинов да сооружением поклонных крестов в честь побед русского оружия.
А казакам своим после того, как они сделали черную работу, Таранов дал вольную. Перестал помыкать ими, и они устроили из храма Преображения черт знает что. Споили настоятеля, а затем, полгода попьянствовав с ним, забили его до смерти.
Новый настоятель взялся призывать их к смирению, но его заточили в подпол, продержали там месяц, гадили туда, потом вытащили, распяли на кладбищенском кресте, привязав веревками, и много еще как издевались над бедным, пока он не сбежал в другой приход. Так остался храм без священника, и Ольга вызвалась написать о нем.
В редакции на Ольгу в который раз посмотрели, как на безумную. В который раз за какие-то два месяца ее работы в газете.
- Ты знаешь, что, если мало ли, мы даже заяву не сможем подать в ментовку, - с обидной прямотой напутствовал шеф-редактор Еремин. – Ты знаешь, что начальник ментовки – дружок Таранова. Знаешь, что он устраивает совместные смотры ментов с этими казаками и осыпает их грамотами за «помощь в охране общественного порядка». Так стоит ли ехать, подумай. Я с тобой войско не пошлю, мне это на фиг не надо, да и нет у меня войска. Только что водителя Стаса дам, если он сам не обосрется, извиняюсь. Решай, думай.
Шеф-редактор лукавил. Он уже представлял, как радуется главный, как щедро платит за Ольгин материал, и за Ольгу шеф на самом деле не переживал. Что такое казаки-разбойники перед ней? Они скорее ослепнут от ее красоты и в ослеплении перережут друг друга, ибо невозможно обидеть этого ангела. Сатаной надо быть.
Но казаки повели себя иначе. Сначала они пригласили Ольгу в церковную трапезную, накормили ее ухой и жареной рыбой, слушали ее и честно отвечали. Сначала в глазах у них горел пьяный восторг, потом появилась грусть, а под конец трапезы, когда Ольга вытирала масляные, блестящие пальцы салфеткой, глаза, следившие за ней, ожесточились.
- Я бы взял себе указательный палец или всю руку, а братушкам бы отдал остальные пальцы и все остальное, - донеслось вдруг до Ольги.
Это бормотал и не казак совсем, а староста храма – очкарик и бородатик, утративший признаки возраста, наверное, еще в лет двадцать. Ольга успела узнать про него, что он приехал сюда из Москвы, он историк, школьный учитель, которого там, в Москве, за что-то здорово побили по голове. В Лешачи он приехал с пластиной в черепе и трагедией в сердце. Здесь он бражничал и писал книгу о Гиперборее, домысливая на свой лад древнеиранские эпосы и Ветхий Завет.
- Эту красоту нельзя обратно в мир отпускать, не для него она, - продолжал бормотать староста, косясь на Ольгу одним глазом; второй его глаз уже полчаса как спал. – А оставить здесь, так она смуту и рознь посеет. А не оставить нельзя. Куда она с такими-то глазами? Глаза-то детские, без порока. Будто богомаз писал.
Чтобы Стас сию минуту бросился на выручку, требовалось всего лишь нажать на вызов и сбросить. Ольга тронула лежавший перед ней телефон… нет сети. В самом деле, какая сеть в Лешачах!
Тем временем трапеза закончилась. Два десятка казаков-разбойников ринулись с молитвой к иконе, а Ольга тенью выскользнула из трапезной.
Не успела она завернуть за угол, чтобы побежать вдоль старинного кладбища к большой дороге, на которой ждал Стас, как ее остановили за плечо и сказали спокойно:
- Не уходи, мы тебе еще наши кельи покажем.
Староста!
- Все, пора, спешу, спасибо, пока, - замурлыкала Ольга, улыбаясь своей самой обезоруживающей улыбкой: зрачки вместе, брови врозь, губы наискосок, как у совершенной дурочки.
- Ангел… - вздохнул староста. - Не ходить тебе бренной по грешной земле, не давать себя потреблять, как простую смертную. Тебе надо лежать в золотой раке, чтобы и целовать-то тебя можно было только через стеклышко.
Впервые оружие Ольги обернулось против нее самой. Встречались ей и раньше опасные люди, но от безумцев судьба ее берегла.
Словно бы заранее сговорившись, казаки отсекали ей пути отхода. Тот, что сверху носил фуражку и синий китель, а снизу трико и остроносые ботинки, загородил собой тропинку, по которой можно было пробежать сквозь кладбище. Те двое, одетые в натовский камуфляж, встали поперек дороги, ведущей к Стасу. Атаман же, наряженный в пышный кафтан, наподобие костюма Деда Мороза, дал знак рукой остальным казакам, чтобы те взяли Ольгу в кольцо.
Десяток разноцветных рыцарей построили вокруг нее подобие детского хоровода. Разве что они не стали браться за руки и петь про каравай. «Черт знает, вроде как шпионка, - недоуменно рассуждали они между собой. - Что-то против Таранова имеет. Вынюхивать приехала». Один из них, высокий и худой, в черном мундире с красными кантами, выдернул из-за пояса нагайку – длинную, как гадюка, с шишкой-башкой на конце, - и встал к гостье в пол-оборота. Взгляд его выражал черную, неживую жестокость. Она застыла в его глазах, наверное, еще с детского сада, потому что слишком уж была неподвижной. Как битум.
Ольга представила короткий взмах нагайки, ее шепот в момент полета, затем прикосновение, затем боль, много боли… лопнувшая кожа на бедре… Еще взмах, еще шепот и новая боль. Уродство, слезы, кровь, уродство.
Что произойдет дальше, Ольга представлять не стала. Она шагнула прямо на казака и счастливо улыбнулась ему, словно любила его и любила, как любят только одного в мире. И прежде чем тот посторонился, глаза у него сделались вдруг прозрачными. Черная ночь в них уступила утру.
Ольга спешила к храму. В фильмах ужасов церковные приделы частенько защищают от  нечистой силы, но Ольга спешила не из суеверия. Сразу на входе, затворив за собой дверь, она свернула в темную нишу, нащупала там железные перила и вслепую побежала вверх по витой лестнице.
Казаки и староста не стали догонять девушку, которая решила помолиться за свою душу и, может быть, за души своих бичевателей. Да и как ни крути, она добровольно устремилась в ловушку.
Страх сжимал легкие Ольги, как резиновых утят, и она бежала, чуть повизгивая. Железная лестница гудела, тесные стены колокольни усиливали этот гул в разы и казалось, что за Ольгой бежит целое войско. Она останавливалась, слушала и, убедившись, что погоня ей чудится, бежала выше.
Неожиданно вспомнилась Евпраксия Рязанская, которая с ребенком на руках спрыгнула с колокольни, спасаясь от поругания ханом Батыем. Ольга никогда не помышляла стать второй Евпраксией да и ребенка она не успела родить к своим тридцати. Зато успела получить два высших образования и натренировать память так, что та работала непроизвольно, как дыхание, подкидывая хозяйке остроумные, но бесполезные подсказки.
- Ну, пойдем, а то натворит что-нибудь, - повелел староста.
Вслед за его «нибудь» на небе произошла вселенская дрожь, а на землю обрушился звон.
Ольга рвала за веревки и, не различая сквозь звон своего голоса, кричала:
- Сюда! Стас! Сюда!
Староста схватился рукой за голову, словно бы колокольный звон вошел в резонанс с металлической пластиной, и метнулся к трапезной. Не добежав до двери метра, он свернул в сторону келий, встал, оглянулся и, завидев, как атаман повел все войско к храму, заорал:
- Оставьте ее! Уходите! Сейчас из соседней Крапивихи прибегут. Забыли, как тогда было?
На него уставилось два десятка пар взбешенных и в то же время растерянных глаз. Конечно же, никто не забыл давнюю вражду с местной фермой. Там хозяйничал Коля-Колхоз Васильчиков, который по недоразумению природы получил дюжину человеческих геномов. Иначе не объяснить, откуда он брал силы содержать почти в одиночку тысячу баранов, пятьсот быков, и, как грязи, свиней. И также непостижимым оставалось для казаков его умение избивать их всех сразу, что случалось уже трижды: когда они пытались помимо веления Таранова обложить Колхоза данью, когда на Новый год украли у него пять баранов и когда он сам пришел в хутор узнать, почему здесь всегда так шумно. И что главное, ладно бы богатырь! А с собой приводил помощников еще мельче, которые и не дрались в нормальном понимании слова, а только душили и ломали позвоночники.
Пока длилась заминка и казаки размышляли о том, ломиться ли на колокольню и терзать ли шпионку, подоспел Стас. Как-то и не ждали его, хотя пять минут вместе с колоколами звучало на весь мир его имя. Да и не написано на нем было, что это тот самый колокольный Стас. Прибежал, хрипит, озирается. Не от Колхоза ли гонец? Тем более с пустыми руками, смелый.
Стас же и вправду забыл на соседнем сиденье монтировку, настолько неожиданными для него стали звон и крики. Сидя в машине, он как раз воображал, что на обратном пути Ольга попросит съехать с дороги в перелесок и отблагодарит там Стаса за его сегодняшнюю преданность всей своей красотой, видимой и осязаемой, самой укромной и, может быть, даже запрещенной к применению. Поехал ведь, не побоялся, ждал, как верный пес. 
Когда он выскочил из машины и побежал вверх по тропке к храму, дыхание у него кончилось через считанные метры. «Курить надо меньше», - подумал Стас и обманул себя, потому что легкие у него оцепенели и прекратили качать воздух от страха. Даже от ужаса, а не от страха.
Куда? На смерть! А можно взять и вернуться к машине и помчаться туда, где жизнь. И никто никогда не упрекнет, что оставил Ольгу. Слишком она хороша для всех, чтобы о ее гибели стали говорить заодно с бегством совсем ребенка, вчерашнего школьника, который первый раз в жизни пошел работать, устроился, блин, в редакцию газеты, которая сама-то существует полгода. То есть Стас – жертва, козел, то есть козленок отпущения. Никто не упрекнет.
За этими душеспасительными размышлениями Стас все-таки добежал до церковного двора и оказался посреди хаоса и замешательства. Колокола к тому времени стихли и стало слышно, как сопит ломаным-переломанным носом казак в бесформенной папахе, от которой, если понюхать, должно было пахнуть подмышками.
Вот и настала для Стаса пора просмотреть все свои прожитые годы, как то бывает у людей перед гибелью. Ужас заставлял его оставить всякую волю и упасть перед казаками на колени, чтобы удары от них попадали точно в цель и чтобы скорее закончились и этот день, и эта жизнь. Но даже в таком отчаянии он что-то вспоминал. Что-то забытое просилось вспомниться и помочь ему. Что-то сильное, при помощи чего Стас мог сделаться сегодня победителем.
Вышла из храма Ольга. Казалось, что она не бегала по лестнице и не била в колокола, потому что смотрелась свежо и расслабленно. Ее выдавали румянец, порозовевшие уши да пятна на шее, похожие на засосы.
И Стас вспомнил! Он вспомнил, почему и как надо победить, хотя потом никому не будет пересказывать, откуда взял силы и почему поступил именно так. Подобные объяснения – всегда вранье, причем выдуманное много позже. Не хотелось ему, чтобы его звали вруном именно в этом случае.
Взглянув на Ольгу, он вдруг вспомнил единственную книгу, которую читал. В одну секунду в памяти у него от первой до последней страницы прошелестели «Три мушкетера».
Стаса ослепило ясное понимание того, что здесь и сейчас творится на самом деле, а не в искажении его ужаса. Ольга — это красота, ради которой и жить, и умирать надо красиво, а еще лучше – красиво сражаться и красиво побеждать, хотя бы и с превосходящим противником. Сдаться сейчас – это потом всю жизнь сдаваться. И шанс такой, шанс биться за такую красоту, может не повториться ни в его жизни, ни в миллионах других жизней.
С этим пониманием, родившимся за время одного глубокого вздоха, Стас выхватил у длинного казака нагайку, и с нею пошагал навстречу Ольге.
- Э, тело... - хотел остановить его обезоруженный.
Стас превратился в смерч. Первый удар он нанес наотмашь, а потом хлестнул еще два раза, да так, что казак свернулся на земле в позе эмбриона. Чутье, которого Стас раньше не ощущал в себе, подсказало ему не впадать в исступление. Он оглянулся на остальных, прошелся по ним взглядом, как ногами, и проговорил с разящим спокойствием:
- Стоим, не двигаемся, пока мы не уедем. Вы некрасиво ведете себя, господа, не по казачьи и не по-мужски вообще. Я удивляюсь на вас.
Он предложил Ольге руку — что тоже никогда не делал для женщин! - и вместе они прошествовали мимо христовых воинов, которые, сами того пока не подозревая, любовались этой парой.
Так человек любуется сквозь клетку на сильных хищников или через окно на сильную грозу. И то, и то завораживает, но лезть к этим силам, чтобы встретиться с ними лицом к лицу – зачем?
Стас и Ольга добрались до машины, сели и поехали. Их никто не догонял даже для того, чтобы вернуть нагайку, которую Стас прихватил в качестве трофея.
Уже через пару минут езды он свернул с дороги в сосны. Ольга изумленно посмотрела на него: неужели так пробрала гордость, что намекаешь мне, и уже сейчас, когда они могут еще броситься догонять?
Стас распахнул свою дверь и ринулся из машины, будто его тошнило.
- Я подышать! – простонал он и повалился на землю.
На секунду солнце над ним выключилось, затем загорелось вновь, но вместо тепла космический холод.
- Да у тебя обморок, дурачок! - ахнула Ольга.
Дальше она сама вела машину, а зеленоватый Стас не мог надышаться в открытое окно. Сегодня он мог хотеть только жить, а соблазнять Ольгу ему казалось такой же неприятной затеей, как, например, вернуться и начать соблазнять длинного казака.
Но пройдет месяц, и Стас будет вспоминать этот день как лучший день в его жизни. Пройдет полгода, год, и также – Стас будет улыбаться, лишь процитировав в уме самого себя: «Вы некрасиво ведете себя, господа, не по казачьи…»
А казаки в тот день, когда Ольга уехала от них, принялись веселиться, поминая, не чокаясь, ее имя. И веселились они кроваво. Кто-то будто под руку толкал их бить друг друга. Бог знает, чем бы кончилось это веселье, если бы в полночь не полыхнул храм. С чего вдруг случился пожар, выяснить не удастся, но староста после той ночи пропал, и с ним пропало много старинных икон.

3.

Куда важнее, чем поездка в Лешачи, для Ольги стал визит к мэрскому сыну, с чего мы и начали наш рассказ.
- Фу, какой ужас! А красота-то какая! Красота-то! – заговорила Ольга сама с собой, увидев, какой он, мир Таранова-младшего.
Двухэтажный барак, который с фасада казался цельным строением, совсем иначе выглядел со двора. Оказалось, что у первого этажа не хватало двух стен из четырех, и, следовательно, второй этаж висел в воздухе. Только толстый деревянный столб подпирал парящий угол второго этажа, не позволяя рухнуть всему зданию прямо сейчас.
Наверх к обитой поролоном двери вела под углом в сорок пять градусов деревянная лестница. По ее ступенькам мог ходить либо призрак, либо человек, который убежденно желал убиться.
Дом тем более смотрелся убого и безобразно оттого, что в метре от него начинался цветочный сад, краше которого Ольга ничего раньше не видела. Цветы вздымались над землей волнами, как если бы их изверг волшебный вулкан. Эхинацеи, флоксы, хризантемы, гвоздики, дицентры великолепные, розы, астры…
Ольга приподнялась на цыпочки и не увидела, где заканчивается сад. Справа и слева цветочную лаву удерживал черный высокий забор, а впереди для нее не существовало преград и она устремлялась вдаль бурная и безумная, пожирая пространство до тех пределов, куда не проникал взгляд.
- Двадцать тысяч цветов я посадил в этом году, - раздался вдруг голос из-за двухметрового амаранта, который рос в дубовой бочке. – Три года назад здесь была помойка, она  полтора века копилась, а я вывез весь мусор, срезал слой грязной земли, сделал компостную прослойку из осенних листьев и навозил на тележке свежей земли.
Голос показался Ольге странным. Вернее, голос-то был обычный, разве что излишне певучий, будто мужчина играл чужую роль, но, услышав сам тембр этого голоса, Ольга ощутила странную тревогу.
- Здравствуйте! – поспешила Ольга отозваться. – Меня зовут…
- Да кто же не знает, как вас зовут! Что вы, ей-богу, - усмехнулся мужчина, появляясь из-за амаранта. – Я даже помню самый первый ваш выход на экран, когда вы начали вести прогноз погоды на «Буднях». Я тогда подумал: вот она – Ева! Перед такой каждый мужчина – Адам. Глянешь на нее - и ощущение, что весь мир создан только-только и можно начинать жизнь с нуля.
Ольга онемела. Она напрягла внимание, чтобы ничего не пропустить из того, что говорил мужчина.
На вид ему было к сорока, а может и меньше. Если бы не подглазины и не гепатитная желтизна кожи, он запросто выглядел бы на тридцать.
- Я еще тогда подумал, что теперь в городе увеличится число разводов, потому что мужья начнут сравнивать своих жен с вами, - продолжал напевать экологический алкоголик. – Еще подумал, что ваша красота не пощадит ни стариков, ни детей: и те, и те будут искать и находить вас руками под одеялом, - он расплылся в улыбке, довольный своим остроумием. – А я лично пригляделся и вижу: она же ребенок! У нее в глазах одно детство, ей как исполнилось лет пять, так она пятилетней и остается. Она не блядь, как всем хотелось бы думать. Вот что я сразу понял.
Ольга приоткрыла рот, готовая возразить, но не нашлась, как и на что.
- А потом я подумал-подумал и угадал в вас другие секреты, - мужчина сорвал цветок дицетра, именуемого также разбитым сердцем, и подал Ольге. – Вы горделивая, как бог знает кто. Хуже только мой отец, ради которого вы и пришли сегодня, да?
Ольга взяла у него цветок и попятилась.
- Не бойтесь, я же не очень-то люблю своего отца, и вам не придется обольщать меня, я все расскажу сам. Но для порядка давайте все равно познакомимся. Антон! – мужчина протянул грязную руку.
Ольга подала ему свою и, почувствовав слабое, очень осторожное пожатие, неожиданно для себя зарделась. Прикосновение этого двуногого поросенка мгновенно накалило ее ладонь. Жар устремился по руке к сердцу, обжег его, а затем спустился в живот, а от живота – ниже.
- Ольга! – обратился к ней Антон прежде, чем она успела назвать себя. – Ты молодец! Уж позволь на «ты», мы же не старики какие. У тебя, Ольга, главный талант, знаешь какой? Тот, благодаря которому тебе удается скрывать ребенка в себе. А то, что ты пошла на риск, оставила телевидение и устроилась в газету, которая только для того и основана, чтобы скинуть моего отца, это, конечно, смело. Вон как про казаков в новом номере расписала, я смеялся даже. Наверняка, мой папандос бесновался после этой статьи. Ты молодец, что припомнила, как они тогда на выборах машины тормозили и бюллетени отбирали, и как у депутатов-баб выстригали кресты на головах, а с депутатов-мужиков снимали штаны и пороли так, что жопы лопались. Они сами тебе это все рассказали?
- Ну да, там же их прямая речь, - потупилась Ольга.
Ее все сильнее одолевало необъяснимое смущение. Причину его Ольга искала в лице Антона, и не находила там ничего особенного. Лицо как лицо. Помимо упомянутой желтизны и одутловатости там присутствовали два серых глаза, пара лохматых бровей, дурацкий нос картошкой, бурая щетина и какие-то небрежно очерченные губы, точно природа рисовала их высохшей кистью. Поверх всей этой невзрачности торчали пестрые черно-белые волосы. Походило на то, что седина поразила их одним днем.
- Так, давай сразу условимся, что тебе надо для статьи, - Антон взялся загибать пальцы. – Про меня самого немножко – раз. Про то, как я с отцом поссорился и как мы с ним враждовали – два. Про то, как он устроил мне адские дни – три. Про то, как…
Ольга не слушала. Она следила за его неудачными губами. Она точно знала, что хочет от них поцелуя, много поцелуев. Ей становилось жутко за себя.
- Пойдем в дом, - показал Антон на убийственную лестницу. – Там и поговорим.
Он уставился на Ольгу своими блеклыми глазами, и Ольга едва удержалась от жалостливого стона. В тех глазах стояла грусть, которая ранила Ольгу лично. И ни единой причины, почему так! Наоборот, тарановский сынок не мог вызывать ни сочувствия, ни тем более нежности.
- Не бойся ты, иди, - позвал Антон. – Какая-то ты растерянная. Большинство, кто тебя видел, наверное, ни за что бы не подумали, что ты бываешь такой. Все думают, что ты бесстрашная и бессовестная дьяволица. А я так никогда не думал.
Ольга вступила на лестницу.
- Не рухнет. Смелее!
Полчаса назад она считала, что знает себя и владеет каждым атомом в себе. Она считала, что еще чуть-чуть самообладания, самоконтроля, и она сможет изменять строение своего тела, менять цвет волос, глаз, увеличивать или уменьшать рост, а тут… Может быть, в саду Таранова-младшего растут цветы с наркотической пыльцой? А точно! Да-да-да!
- Одно скажу тебе: оставалась бы ты лучше на телевидении и вела бы что-нибудь вроде «Блондинка за рулем».  Потом бы нашла-таки мужа, родила бы дите. А сейчас. Полезла в самое-то говно, извини, да перед самыми-то выборами.
- А откуда ты про меня столько знаешь? – вскрикнула Ольга, остановившись на середине лестницы и подвергая себя верному падению и увечьям. – Еще ни один мужчина со мной так не разговаривал. Так смело, что ли… ну не знаю даже, как сказать… так сокровенно…
Антон обернулся, подтянул на худых бедрах худые штаны и ответил, пожимая невероятно широкими, как бельевые вешала, плечами:
- Потому что люблю тебя.
Ольга зажмурилась, словно от резкой боли. День складывался иначе, чем она планировала. Кроме того, иначе складывалась ее судьба, в этом уже не оставалось сомнений.
В доме жили те же цветы. Они ползали по стенам, нависали из углов, смотрели с потолка.
- Водки? У меня просто нет ничего другого.
- А наливай, - махнула Ольга рукой, решив подчиниться сегодняшним событиям, хотя бы они и навредили ей.

4.

- Сын Таранова, да.
Но ты же не собираешься меня упрекать в этом! Ты же задание исполняешь, а не по зову души. Диктофон-то включила? Ага.
К тому же почему обязательно стыдиться, что я Таранов? Отец мой – мощный человечище. Если кто-то его не боится, то, значит, боготворит.
Впрочем, я выродок, по-другому не назвать. Когда папандос еще в советские времена заведовал «Зеленым хозяйством», я только и терся в теплицах.  Потом он развалит предприятие, распродаст технику и станет коммерсом. Цветочным королем.
Я хотел стать достойным сыном и ходил в библиотеки, читал все, что связано с цветами. Потом я открыл секрет: если не просто читать, а переписывать, то запоминается, как если отбивать в камне. И я начал переписывать литературу по ботанике в амбарные книги.
До пятнадцати лет я жил в библиотеке. Там я увидел женщину. Она была, помню, вся белая. И волосы, и кожа, и одежда – все у нее было белое. Я начал подворовывать на отцовском складе белые розы и молча носить ей.
Через месяц я уже не сомневался, что библиотекарь – моя. Проблема заключалась только в том, чтобы донести до нее это. Я же в том возрасте молчал, как растение, и не мог двух слов связать, чтобы заговорить с кем-нибудь о чем-то, кроме цветов. А здесь требовалось убедить женщину, чтобы она позволила оплодотворить себя! Невозможное дело.
На свою удачу я тогда нашел у родителей на шкафу видеокассету без ярлыка, и на ней оказалось интересное кино про немцев. Уже после первого просмотра меня осенило: не нужно слов! И я стал приходить в библиотеку и протяжно вздыхать. Я мог по часу и даже по два смотреть в упор на Белую женщину, исторгая при этом вздохи, которые говорили о моих намерениях больше любых слов. Причем я вздыхал очень мужественно, утробно, у меня к тому времени уже прошла ломка голоса.
Вскоре Белая женщина, конечно, поняла, что я хотел сказать, и - надо же быть такой дуре! – вызвала милицию. Этот день изменил меня. Представь: пришли менты и хохочут, а я тут стою. Библиотекарь только начинает давать объяснение о том, что я сексуально домогался, они только начинают записывать за ней - и опять бросают ручку и ржут. Один из них сказал: «Так ты Таранова сынок что ли? Того, который на черном «мерсе» ездит? Ну, обрадуешь ты батю!» Ах, да, забыл сказать. По закону они имели право опрашивать меня только в присутствии взрослого представителя и для этого вызвали из школы мою классную. Она тоже все слышала, но, видать, не, знала, как вести себя и напоказ вздыхала: «О Господи ты Боже мой! Черте что творится!»
Еле-еле я дождался, когда они закончат писать и смеяться. Дождался, прибежал домой, закрыл форточки и врубил все четыре конфорки. Часа два дышал, пока не пришли родители. И ничего, выжил, но с тех пор у меня перестало получаться заучивать томами ботанику и вообще, школу я закончил чуть ли не с «волчьей грамотой». Но, как говорится, что ни делается… К тому времени я успел прочитать «Гамлета» и мне запомнилось оттуда: «блекнет в нас румянец сильной воли, когда начнем мы размышлять». После отравления у меня появилась воля, и от учебы я перешел к действиям. Кстати, не называй меня в своей статье Гамлетом. Наша с отцом вражда начиналась банально и не из-за трона. К тому же он мне родной отец, а не отчим, как у Шекспира. Не называй.
Того, что уже было в моей голове, хватило, чтобы взяться за изготовление «лекарств». Ты просто не представляешь, сколько в нашей средней полосе растет волшебных трав и цветов! Вот хотя бы известный тебе чистотел, он же Chlidonium. Знаешь ли ты, что в нем содержатся такие замечательные алкалоиды, как сангвинарин, хелеритрин и хелидонин? О, сколько я мог бы рассказать тебе! Какие я делал отвары, какие «лекарства»! Меня зауважали, у меня появились хорошие друзья, а обидное прозвище Ботаник стало звучать уже по-другому – значительно.
Не думай, мы не были наркоманами. Скорее, нас можно было назвать кружком юных натуралистов, которые изучали природу и пытались понять, прочувствовать саму ее душу. Нам и на кайф-то было пофиг, мы не его искали и не хотели знать о нем. К тому же лично я даже боялся наркотического действия. Мне сразу мерещилось, что вот-вот и появится Белая женщина, а с нею милиционеры. Мне сразу слышался их хохот.
Все исправил и все испортил абсент. У одного моего дружка мама работала в морге и у них дома стояли запасы спирта, которых бы хватило, чтобы споить целую армию. Счет литрам там давно потерялся, поэтому Серега, так звали моего друга, брал, сколько я ему говорил, и не боялся, что будет заметно.
Для своего абсента я смешивал до двадцати различных видов трав и семян, но мой абсент не туманил голову, и с ним я не вспоминал Белую женщину. И все бы хорошо, если бы мы, я и мои друзья-исследователи, не стали злоупотреблять. Один разбился на мотоцикле, другой, устроив кровопролитие, сел, третий повесился, четвертый умер просто так, а я пошел в армию. Отец так решил.
К тому времени я успел заочно отучиться на юриста и побывать в заточении. Ну как отучиться... к учебе я был уже не пригоден, так что спасибо опять же отцу. Ему же спасибо за это жилье, где мы сейчас сидим. Это он забрал у пьяниц оба этажа бывшей казармы, чтобы устроить для меня здесь скит.
На втором этаже он поселил меня, а на первом надзирателя – человека, который зародился на этом свете только затем чтобы доносить и предавать. Тем он и нравился мне, что  отчаянно служил отцу, рассказывал про меня даже то, чего и не происходило, но одновременно с тем ради собственного наслаждения предавал и отца. Так в обмен на мой абсент я имел возможность видеться с друзьями, а если отец что-то подозревал, то надзиратель немедленно сливал меня. И наказание терпел не он, а я. Редкий раз после разговора с отцом у меня оставались целыми кости.
Сама видишь,  я заслуживал тирании со стороны отца. Тем более, он уже стал мэром и стыдился меня.
Так вот, пошел я в армию. Ты, наверное, уже думаешь, что сейчас польется двухчасовая поэма о том, сколько я там испытал, пострадал, а потом заматерел и начал сам всех строить и прочее, прочее. Не будет поэмы, скажу только, что армия – это лучшее место на земле. Она – лучший цветник, где из чахлых луковиц вырастают великолепные ирисы.
За всю службу я не получил ни одного письма, но когда увольнялся, командир полка дал мне в дорогу пачку вскрытых писем от моего надзирателя.
Он писал мне… Секунду, я возьму его особенное письмо… А вот, слушай: «Маму твою он сам мучил и сунул ее головой в ведро, чтобы кровь не растекалась. Это в твоем доме, на втором этаже. Я слышал, как она кричала, но думал, что он просто бьет ее. Через неделю стало пахнуть, я позвонил ему, а он послал меня. Я вызвал ментов. Они приехали и сразу сказали, что смерть естественная. Не помню, писал я или нет, а маму твою отец поселил в твоем доме сразу на следующий день, как ты ушел служить. Видать, он решил завести новую женщину и вместо развода сделал так, как сделал.
Послушай моего совета: не возвращайся, служи по контракту. Отец твой озверел совсем. Не приезжай, Тох».
Вот тебе его письма, можешь смело использовать для статей. Здесь про многое. Просто бери и цитируй, автор их, думаю, не обидится. Когда я приехал, он не встретил меня. Дом стоял пустой, со взломанными дверями, с бутылками и говном по углам.
Наверное, ты ждешь, что дальше я расскажу о моей попытке расправиться с отцом. Наоборот, пока я ехал с Дальнего Востока, то с лихвой  нагрустился, а где-то на полдороги даже ревел в тамбуре. Так что по приезду на отчую землю во мне было холодно, как в подвале.
Вместо мести я принялся чистить дом, а потом вывозить на тачанке свалку с заднего двора. Один только раз, когда я нашел ведро с кровяной коркой на дне и стенках, меня проняло, и я уже подумал, что сегодня точно заявлюсь в администрацию и зарежу папку.
Но быстро отлегло. Я просто подумал, что маму я все равно не подниму из земли, да и будь такая возможность, я не стал бы делать этого. Чего ради? Минуту поговорить  с ней? Вернее полминуты. И ладно бы полминуты.
Сокровищ свалки мне хватило, чтобы прожить с весны до весны, закупить семян и рассады и обзавестись лодкой «Прогресс-4», чтобы рыбачить.  Одного цветмета набралось на двадцать тысяч, а нашлись еще красивый патефон, почти не битые и совсем целые фарфоровые статуэтки и посуда, литой Салават Юлаев на коне, всякие  бюсты и уйма всего, что в антиквариате брали, не задумываясь, хотя и платили вдесятеро меньше, чем следовало бы. Порубленный на части надзиратель, которого я обнаружил под навалами шифера, оказался самой бесприбыльной находкой.
Приходил однажды в гости отец. «Вернулся уже?» - спросил он. Я ответил, что вернулся. Мы посмотрели друг на друга пару секунд и простились. Ну разве что напоследок он окинул взглядом мой сад, выросший на месте свалки, и пробормотал: «Озеленителем бы в управление городского хозяйства».
А на следующий день ко мне пришла Белая женщина. Не та, не из библиотеки, другая. Более красивая и белее той. Я бы даже сказал, что от нее исходило свечение. И я удивился, когда она призналась мне потом, что у нее на самом деле черные волосы. И много еще чего она удивительного рассказала о себе. Например, что ее бабка происходила из дворянского рода и бабка эта пеленала ей маленькой как-то по-особенному ноги и бинтовала их, как делают в Японии, когда готовят гейш.
Про ноги. Знакомство с Ольгой, а ее звали Ольгой… Что ты так смотришь? Мне продолжать или хватит? Так вот, знакомство с Ольгой у меня началось с ее ног. Она когда пришла, провалилась по самые колени в компостную яму. Я так испугался, так мне стало стыдно, что я отнес ее на руках в дом, поставил в таз и сам стал мыть ее. А когда отмыл, снова поднял на руки, отнес на диван и принялся вытирать ее первым, что попалось под руку – шитой золотом епитрахилью, которая также нашлась на свалке и которую я выстирал, но не решался сбыть.
Даже сейчас, спустя три года, мне трудно оправдать самого себя. Будто это не я стал делать ей массаж ступней, которого никогда никому не делал. Этот Нея мял ее ступни и вслух удивлялся, какие они изящные и ровные. Именно тогда Ольга рассказала про свою бабушку.
Она рассказывала и ошеломленно закатывала глаза. У Нея получалось услаждать ее, Нея радовался. Он до того воодушевился, что принялся целовать ее ступни, забирать в рот поочереди ее пальцы, а потом вдруг вспомнил, кто он на самом деле, вспомнил, что не касался до сих пор ни одной женщины, и уже собирался прекратить свой массаж, но она сказала:
- У тебя, наверное, много было женщин? Ты мастер соблазна. Почему ты не мой муж?
А я даже не знал, кто она и зачем пришла. Оказалось, что – журналистка. Как ты. И тоже затем чтобы накопать про моего отца.
Весь тот день, а потом всю ночь мы говорили о моем отце и влюблялись. Я проникал в нее там, где можно и где нельзя.
Ольга была, конечно, искушеннее и привередливее, чем я, и многое мне подсказывала, даже руководила. А я просто без устали атаковал туда, куда мне скажут. Устали я не чувствовал до утра. И смог бы атаковать дольше, если бы не захотелось спать. Ольга, кстати, уснула первой.
Через пару дней в «Круглых сутках» вышло интервью со мной. Я еще не знал об этом, когда в мой сад въехал, сломав забор, бульдозер. Он перевернул вверх дном мои клумбы и снес две стены у первого этажа дома. Весь дом не рухнул только благодаря удачно вставшей под прямым углом балке. Она и держит до сих пор второй этаж, ты видела.
Вечером того же дня, вернее, уже ночью, я подпалил три отцовских цветочных киоска. Город в ту ночь дышал анашой. Для меня самого было удивительно, что розы и лилии, когда горят, пахнут, как анаша. Впрочем, отцовские магазины славились еще и тем, что в них круглые сутки продавались спайсы. Может быть, они тоже добавили своеобразного аромата.
Ольга пропала. Я каждый день, каждую ночь ждал ее. Позвонить ей – так у меня никогда не было мобильного телефона, я даже не знал, как им пользоваться. Дурак же, чего хотеть от меня.
Все шло к тому, чтобы мне отправиться на ее поиски. В чем? Из одежды у меня оставалась лишь армейская полевка, в которой я трудился в саду. В антиквариат я бегал в ней же, но другое дело – редакция газеты. Как всякий дурак, я представлял редакцию Храмом Великих Знаний, куда заявляться следует в златотканых одеждах.
Епитрахиль, которой вытирались ноги Ольги, мне не нравилась. Я же не был попом, это я четко понимал. Зато со свалки же я как-то принес просторные офицерские галифе, чуть потертый генеральский плащ с погонами генерал-майора и хромовые сапоги с невероятно высокими каблуками.
Погоны с плаща я срезал, но люди все равно смотрели на меня. «Рыцарь!» - закричал один ребенок.
В редакции сказали: «На больничном». И расхохотались, когда я уходил.
Больничный. Что я мог подумать? В тот же день сгорели еще три отцовских киоска.
Ольга пришла темной ночью. Я сидел в изувеченном саду и слушал помоечный магнитофон. Играл вроде бы «Сектор Газа», а может и не он. Кассетная пленка сильно размагнитилась, и вместо Юры Хоя мог петь какой-нибудь Газманов.
- Я  уважала Гюго! – простонала Ольга. – Он меня тоже уважал! Восхитительно!
За шумом магнитофона это означало: «Я убежала от него! Он меня на том берегу держал! В Воздвиженском!»
Что выяснилось: Таранов решил подружиться с «Круглыми сутками» и пригласил всю редакцию на турбазу в село Воздвиженское. Так или иначе, никакой дружбы у него не получилось бы, потому что за «Сутками» стоял бывший начальник ФСБ, друг губернатора, который исполнял поручение последнего размазать Таранова перед следующими выборами. Понимавший это Таранов, тем не менее, хотел сделать жест, а редактор, знавший цену лицемерию и сам умевший лицемерить не хуже любого, согласился на приглашение.
Ольга тоже поехала, хотя и сидела последние несколько дней на больничном. Да, оказалось, что она просто-напросто простудилась тогда, и я понапрасну спалил последние отцовские киоски. Несправедливо, конечно, нельзя так.
А на турбазе гуляли весело. Виски, бильярд, сауна. Таранов вел себя, как самый добрый и самый порядочный в мире человек. И чем пьянее напивался, тем больше старался всем угождать. Пока не перемкнуло.
Из-за Ольги опять же. Он смотрел-смотрел на нее и не удержался, предложил пойти в отдельный домик. Он отказалась. Он приказал своим лакеям подкараулить ее, когда она будет одна, схватить и увезти на соседнюю кошару к его другу-азербайджанцу.
Так и получилось. Ольгу похитили, увезли и отдали под присмотр азербайджанца. Три дня она пробыла там. Таранов все три дня почти не вылезал оттуда. Почему не спохватились в редакции? Спохватились, но Таранов дал редактору слово, что месяц не будет вставлять газете палки в колеса. Ольга пошла в размен, как пешка.
Ее бы, в конце концов, скормили волкодавам, которых там бегало пять штук, но Ольга влюбила в себя пьяницу-тракториста, работавшего здесь первый день, и он увез ее в прицепе с дохлыми баранами. Их поразила какая-то скверная зараза, и поэтому следовало избавиться от них подальше от хозяйства.
- Я не знала, к кому мне теперь можно пойти и я пришла к тебе, - сказала Ольга.
- А у меня он дом сломал, видишь? И сад разворотил бульдозером,  - растерянно ответил я ей, ощущая в себе рождение сатаны. – Ты не знаешь, где он сейчас?
- Так-то как раз должен приехать на ферму, у него сегодня в областном правительстве до вечера дела были.
- Побудь здесь, мне только на часик сгонять на ту сторону, - сказал я.
Ольга ответила, что не останется и отныне везде будет со мной.
Когда бульдозер ломал мой дом, на мою удачу из бревен выпал черный, липкий сверток. В нем оказалась кавалерийская шашка образца 1927 года с клеймом «ЗЛАТ.ОР.ФАБР,». Спасибо ее давнему хозяину, он законсервировал шашку в густом слое солидола, отчего она всецело сохранила свою молодость.
Я уже говорил, что у меня имелась лодка. На ней мы и отправились по направлению к Воздвиженскому.
На том берегу я привязал лодку к мосткам, а Ольгу оставил ждать. Чтобы не замерзла, я одел ее в свой армейский бушлат.
Отец был здесь, потому что у тех же мостков покачивался его катер – пятитонный американец с четырехстами лошадями в двигателе. Приплыл папандос, приплыл.
Два волкодава гуляли по хозяйству свободно, а трое сидели на цепи. Первые молча бросились на меня и молча погибли, развалившись на большие куски. Цепные, учуяв чужака, принялись гудеть своими адскими глотками, но я их также заставил замолчать. Шашка секла, как милая.
Отца я нашел в доме азербайджанца. Они орали друг на друга, когда я вошел. Азербайджанец бросился к стене, на которой висела Сайга, и не добежал, упал. Он даже не понял сначала, что обронил по пути ногу. Ну, пусть не ногу, а полноги, но все равно.
Отец схватился было за барсетку, в которой у него, видимо, что-то лежало, но тут же потерял всякую связь со своей кистью. Она так и осталась держать ручку педиковатой сумочки.
- Больше ты не тронешь Ольгу, да? – сказал я ему.
Отец смотрел то на меня, то на культю, из которой били фонтанчики крови. Из глаз его бежали слезы.
- Я спросил, - повторил я, поднимая шашку над отцовской головой.
- Не трону! – завизжал он.
Его друг орал на полу так, что я едва расслышал ответ.
Уплывали мы с Ольгой по черной Волге уставшие. Она приложилась щекой к моему плечу и ей были неинтересны речные просторы и звезды по всему небу.
До берега оставалось метров сто, когда за нами послышался глухой рокот. Я оглянулся – в глаза мне ударил свет прожектора.
Мы все равно не успели бы, поэтому я ничего не сказал Ольге, начавшей дремать. Пятитонный катер скользнул по нам тенью.
Какое-то время меня не было. Потом я очнулся и обнаружил себя в своей лодке, один борт которой превратился в жеваную балану. У меня болела голова.
Ольга по-прежнему сидела рядом со мной. У нее не хватало одного уха.
- Очень больно, очень больно, очень… - шептала она, раскачиваясь из стороны в сторону.
Над нами возвышался отцовский катер.
- Подай ее мне и сам залезай, - приказал сверху отец. – А то потонете сейчас.
Одной левой рукой он помог нам взобраться к себе на борт. Вторая его рука была перетянута жгутом.
Ольга замарала кровью весь катер. У меня кровь не шла, я отделался только сотрясением.
Мы плыли где-то полчаса. Ольга стонала, но все тише.
Затем катер ткнулся в отмель и отец скомандовал:
- Приехали! Выходим!
Я глянул: впереди мрачнела тайга. И больше ничего.
- Выходим, сказал! – отец схватил меня за шкирку и перекинул через борт. Сильный, сука. Я шлепнулся в воду, а сверху на меня упала Ольга.
- Живите счастливо! – прорычал отец, отчаливая.
Я вынес Ольгу на берег, уложил ее на землю и через несколько минут она умерла.
Два дня я шел с нею на руках. Заблудился. Поняв, что могу не выбраться, я похоронил Ольгу под лапником. Вырыть могилу было нечем.
Еще день я просидел рядом с этим страшным курганом, а потом снова пошел. Наугад, куда-нибудь.
Через неделю выбрался.
А отец тогда получил заражение крови и его не спасли.

5.

Антон закончил рассказ и прошелся по комнате, искоса поглядывая на свою гостью.
- Ты все наврал, - проговорила она сквозь неслышный плач. – Отца твоего я видела вчера своими глазами на пресс-конференции, а Ольга, которую ты описал, это я, но со мной ничего такого не происходило, и я живая, как видишь. 
Антон уставился в окно.
- Ты меня прости, что я такой жестокий, открыл, как все произошло, - продолжил он. - Просто я чувствую, что допился уже до того, что скоро может остановиться сердце. Вот и открыл.
- Ничего не понимаю, клянусь! – в голос заплакала Ольга.
- Когда я вывозил отсюда свалку и землю из-под нее, то нашел большие камни с разными непонятными рисунками, - Антон говорил, не поворачиваясь к Ольге. – Этими камнями я выложил дорожки в саду, а один камень, с самым большим рисунком, я поставил отдельно. Для красоты. На нем был выбит рисунок из крестов, квадратов и кругов. Как-то пришел ко мне попросить рассады учитель по истории и ахнул. Сказал, что это легендарный камень Алатырь и на нем изображено легендарное Древо жизни, которое стоит на трех вложенных кругах — на входе в Царство мертвых. И вообще, сказал историк, здесь находился огромный языческий некрополь, это от него все камни остались. А после того, как ты умерла...
- Что? Ты совсем с ума сошел такое говорить?
- Так вот, после того, как ты умерла,  после, как умер отец, сидел я в саду около Алатыря и вспоминал ту ночь и Волгу. Вдруг слышу, кто-то пришел. Смотрю — отец. Стоит передо мной и говорит: «Вернулся уже?». А потом еще: «Озеленителем бы в управление городского хозяйства». Сказал, повернулся, чтобы уйти и рассыпался, будто состоял из пыли.
За ним пришла ты. Как в первый раз, чтобы расспросить меня об отце. Ты также провалилась ногами в компостную яму, но когда я схватил тебя, чтобы унести в дом, ты рассыпалась.
- Ну бред же! Бред! - плакала Ольга.
- Если сидеть долго у камня и думать о том, кого нет, то камень вызывает этого человека из мира мертвых. Человек собирается из цветочной пыльцы и его нельзя трогать, только разговаривать можно. Я много с тобой разговаривал, ты приходишь ко мне каждый день уже третий год. Зимой не приходишь, а с весны и по осень я вызываю тебя ежедневно. Весной и осенью ты совсем прозрачная, а летом совершенно, как живая. Вот как сейчас.
- Не могу больше, я пошла! - Ольга шагнула к двери. - Ты больной!
-  Может быть, кстати. Но я так много узнал о тебе, мы с тобой тысячи часов переговорили. Ты ребенок, я понял. А завоевательницу ты лишь удачно играла.  На самом деле ты боялась стать чьей-то женой, потому что не считала себя взрослой женщиной.
Она схватилась за ручку двери, рванула на себя, дверь распахнулась, но от ветра у Ольги осыпалась половина туловища.
- Осторожнее, - сказал Антон.
Ольга осматривала себя и продолжала рассыпаться.