Повесть.
                                                                     
До дома оставалось всего ничего, метров триста. Алешка мог бы пробежать это расстояние за полминуты и даже быстрее, но вмешалось непредвиденное обстоятельство. Старый Мамед забыл закрыть калитку, и Шайтан вырвался на свободу. Огромный кобель стоял теперь посреди дороги, угрожающе наклонив лобастую башку, скалясь и помахивая обрубком хвоста. Алешка сделал небольшой шажок в сторону, и сразу же застыл, парализованный страхом. Собака Мамеда не умела лаять. То, что лохматый “кавказец” изрыгал из своей пасти, больше смахивало на рёв забарахлившей турбины. Захлёбываясь, пуская пену и перебирая мощными лапами, он вот - вот должен был прыгнуть. Алёшка почуял это самым нутром и не выдержал, побежал. Рванул со всех ног, насколько хватало сил, но ему было всего десять, и он слышал и чувствовал спиной, как собака его догоняет.
-Назад! Шайтан, назад! Ко мне, я сказал!
Веря и не веря в своё спасение, Алёшка остановился и повернул шею. Мамед, хромая, бежал к нему с сучковатой палкой в руках, Шайтан с видимым бессильным разочарованием (теперь нельзя!), потрусил к хозяину. Старик несколько раз от души перетянул пса по хребту, отчего тот заскулил жалобно, из злобного, источающего ненависть чудовища вмиг превратившись в нашкодившего щенка. Алёшке даже стало его жаль.
-Ах, сволочь какая, ты посмотри, да! Только на минуту отошел, вот на минуту… Не укусил он тебя? – затараторил Мамед. Алёшка помотал головой.
-Ну и хвала Аллаху! Иди тогда домой, я этого дьявола сейчас привяжу. Только ты вот что, слушай, что скажу. Ты зря побежал. Нельзя бегать, запомни, вот они это чувствуют, когда боятся, а если ты бежишь… Для них это как сигнал. Лучше стоять на месте, тогда, скорее всего, не тронет. И вообще… Для мужчины это не дело. Ты ещё маленький, но потом поймёшь. Иди, дорогой, и не бойся никого.
Алёшка пошёл домой, он весь был деревянный, ещё не отпустило нервное напряжение, и ночью он долго не мог заснуть, перед глазами стоял готовый к прыжку Шайтан и гудел в голове злобный рёв. Потом он об этом забыл,
а слова хромого Мамеда запомнились. Прав был старик, только он его не послушал.
                                                  **************
На войне всё страшно, особенно поначалу. Страшно убивать, а умирать ещё кошмарней. Шилову не хотелось ни того, ни другого. Хотелось домой. Как он попал сюда, почему, зачем? Этого он не мог понять, и единственным желанием было уйти, исчезнуть, вырваться из этого ада. Но строй шел, бежал, полз вперёд, месил жирную, вязкую грязь сапогами и колёсами БТРов, и в этом строю был он, Лёха. Все вокруг стреляли, и он тискал в руках видавший виды, затёрханный автомат, жал на курок, никогда не зная, попал хоть в кого-то или нет. Первое время даже глаза закрывал, вжимая голову в плечи, выпускал весь магазин одной длинной очередью, ствол задирался, и все пули уходили в молоко. Сам себя ощущал ненужным, нелепым и ужасно уязвимым существом, попавшим сюда по ошибке, по какому-то жуткому и непоправимому теперь недоразумению. Со стрельбой в бою его поправили, заметил старшина Чукин, спрыгнув в Лехин окоп, отвесил ему тяжелых и болезненных тумаков пополам с пинками, перемежая воспитательный процесс отборной матерщиной. И Шилову вдруг захотелось жить, включился и заработал инстинкт выживания, и он почти не жмурился от близких разрывов и свиста пуль над собственной головой.
И с виду он был такой же солдат, как и все. И боевые задачи выполнял те же, вместе со всеми принимал пищу, забывался тревожным сном, просыпался, когда было нужно, хватал оружие, шел, бежал, стрелял… Он был в строю. И в то же время вне его. Всё внутри противилось и кипело, Шилов всё не мог понять – зачем? Почему он должен? И ужасно хотелось жить, всё время хотелось. А другим не охота, иногда спрашивал он себя? А вот же, не щадят живота… И он, Лёха, не щадит. И он такой же, как все, и понял, и научился уже многому. Но чувствовал, как внутри растёт и заполняет  нутро какая-то пустота. Безразличие и к себе, и ко всему вокруг постепенно вытесняло всё остальное. Только природный страх ещё оставался, заложенный в человека ещё в утробе. И он тихо подгрызал душу Шилова, не давая ему покоя.
А потом на том безымянном перевале, куда они шли всего-то одним взводом, за них взялись всерьёз, и он снова побежал, как тогда, в детстве. Но никто его не догонял, только лейтенант, его зоркоглазый командир, заметил, проорал хрипло, обречённо:
-Шилов! Ты куда, сука?! Назад!
Но ему, Лёхе, тогда было плевать. Он летел сломя голову, не разбирая дороги, уже без оружия, уже не солдат. Дезертир.
                                                ************
В подвале было мерзко. Стылая, земляная сырость пробиралась под кожу, зудело и чесалось всё тело – в баню их не водили, лишняя морока хозяевам была ни к чему. Вонь от параши, то есть обычного ведра даже без крышки, была нестерпимой. Впрочем, к этому все скоро привыкли. И всё время хотелось есть и курить. Он, Лёха, был, можно сказать, не курящим, дома мог выкурить пару сигарет в день, да и в армии не особо дымил, но тут его почти по наркомански ломало. В общем, плохо было в плену, некомфортно. И  ещё тут в любой момент могли убить. Не так, как на войне – с особым, местным шиком. А вот этого он боялся. Сам не мог объяснить себе, чем отрезанная голова хуже, к примеру, пули в затылок, но однозначно выбрал бы последнее. Больное воображение услужливо и до жути реалистично нарисовало ему картину – бородатый, дремучий горец спокойно, не торопясь подходит к нему, связанному, сзади, буднично, будто режет тысячного в своей жизни барана, запрокидывает голову и полощет ножом по шее… Его, Лёхи, башка падает на пол и чечен пинает её грязным сапогом. Видение было удивительно чётким, и никак не отставало, так что он порой ловил себя на пугающей мысли, не видит ли он своё скорое будущее. Гнал эту мысль, но она лезла снова и снова, а невидимое другим кино продолжалось,  “дух” смеялся, и голова катилась в темноту. Так он засыпал ненадолго.
В плен он попал до обидного просто. Бой, Лёха слышал это, звук в горах разносится далеко, тот их последний бой скоро закончился. Слишком неожиданно на них напали, сколько было “духов”, он точно не мог сказать, но много, те самые превосходящие силы противника, мать их. Шилов бежал, а натренированный уже думать по-военному мозг сам собой анализировал звуки затухающего сражения. Вот замолк РПК, это Еремеев, серьёзный, спокойный парнишка откуда-то из-под Вологды, пулемётчик от Бога. Отстрелялся. Автоматные очереди он, конечно, не мог привязать адресно, да это было и не важно – они становились всё реже. Хлопок гранаты, это с некоторого расстояния, конечно, был хлопок, а там был самый настоящий взрыв, осколками накрыло ещё минимум троих. А вот затявкал “макаров”, это, конечно, лейтенант. Леха почему-то был уверен, что он ранен. Да наверняка все, кто ещё оставался в живых, были ранены. “Духи” стреляли теперь короткими очередями по два - три патрона и одиночными. Добивают, понял Лёха. Замолчал и “макар”.  Наступила тишина.
Он не ушел далеко.  В горах даже ходить непросто, не то что бегать. Пройти пару километров по равнине и здесь – две очень большие разницы. Хотя вещмешок он сбросил по дороге, на нём был тяжелый бушлат, ноги в сапогах наливались свинцом, а лёгкие разрывало, и Шилов начал сбавлять темп. Потом перешел на шаг.  Боевики показались перед ним внезапно, только что их не было, и вот они уже здесь. Он с самого начала ни на что не рассчитывал, бегство было немотивированным, бездумным. Так что Лёха не испытал никакой особой, обидной горечи, просто подумал вяло, как-то совсем отстранённо – это конец. Но это было только начало.
Когда избитого в кровь Шилова спихнули в подвал, напоследок прогыркав что-то издевательское на своём непонятном языке, он некоторое время полежал, закрыв глаза. Осознал, что жив. Душу кольнула острая, как кинжал чеченца, мысль – он должен был остаться там. Со своими. Вместе со всеми принять бой, и вместе со всеми умереть. Просто, по-солдатски, как заведено испокон веков. Но он нарушил привычный, правильный ход вещей. И выжил. Хорошо это или плохо, поди разбери… Тут ведь как посмотреть. Кто-то затормошил его:
-Жив? Слышь, браток?
Открыв глаза, Лёха увидел заросшего двухнедельной щетиной здоровенного детину в камуфляжных обносках, сел на пол и рукавом вытер с лица кровь.
-Да живой я. Отметелили только, уроды.
Здоровяк обрадовался, добрая душа, присел рядом, похлопал по плечу.
-Ничего, до свадьбы заживёт! Вася, пермский ОМОН – Лёха пожал тракторный ковш, слегка поморщившись, представился коротко, не вдаваясь в детали.
-Алексей. Пехота.
Подошел, сильно припадая на одну ногу, ещё один пленник, высокий, плотно сбитый парень чуть старше Лёхи.
-Ну, с прибытием, Пехота! Старший сержант Дубинец, Михаил. Десантура.
-Контрактник? – спросил Лёха.
-Ну. Я сам из-под Воронежа. Срочную тут отбарабанил, домой приехал, покрутился туда – сюда. Надоело, работы нормальной нет, мать с отцом квасят по-черному. Да и тоска взяла… Решил вернуться, за братишек поквитаться, и подзаработать заодно. Заработал. – Сержант сплюнул, посмотрел в угол подвала. – Мне-то ещё повезло, пуля в мякоть бедра попала, и гангрена не взяла. Да и духи особо не зверстовавали, хотя контрабасов обычно сразу режут. Странно. А вот ему досталось - он кивнул в угол подвала. Там, на грязном тюфяке, лежал человек.
-Кто это? – спросил Лёха.
Омоновец пожал плечами.
-Кто бы знал. Его так сюда и скинули, в себя ни разу не пришел. Проломлен череп, здорово, я скажу, шандарахнули. Кувалдой, что ли? Идиоты – косо глянув в строну люка, он невнятно выругался и выудил откуда-то из недр своего рванья чинарик. Молча покурили втроём, вонючий окурочный дым ел глаза, но стало как-то уютней.
-Ты как в плен-то попал? – затянувшись в последний раз и затаптывая бычок, спросил Лёху Дубинец. Вопрос был закономерный, но Шилов уже мысленно к нему подготовился.
-Да как. Просто. Шли на перевал. Попали в засаду, духов больше было. Гранату бросили, меня взрывной волной оглушило немного. Подошли, наставили стволы, дали в рыло и забрали. Вся история.
-Ваших всех завалили? – спросил Вася.
-Скорее всего – подумав, ответил Лёха. – Я не знаю точно, может, кто жив и остался. Но сюда меня привезли одного, значит…
-Да. Кирдык остальным – кивнул сержант. – Что поделаешь брат, война. Ты, главное, себя не вини. Ну знаешь, мысли всякие дурацкие в голову-то лезть начинают. Мол, ты живой, а они… Не надо этого. Ты сейчас о другом думай, как здесь выжить и домой вернутся.
В углу застонал раненый, омоновец поднялся, сходил проверить.
-Оклемался? – спросил Дубинец.
-Не – мотнул головой Вася – опять чего-то мычит, хрен разберешь.
-Выживет? – поинтересовался Лёха, как будто пермяк и вправду мог это знать.
-А чёрт его знает. Сомнительно, да еще и в таких условиях. Но чего не бывает. Ладно, жрать сегодня уже не дадут, потому как обед, он же ужин, давно закончился. Давайте спать, ребя. Завтра будет новый день, силы надо приберечь.
                                                        ***************
На следующее утро, продрав глаза, Шилов встал со своего тюфяка, осторожно сделал несколько шагов туда и обратно. Поразмахивал руками, сделал пару приседаний. Тело отзывалось ноющей, но вполне терпимой болью. Жить было можно.  Как по команде, встали Вася и Дубинец, через пару минут открылся люк и злой от утреннего недосыпа надзиратель принёс жратву. Это была именно что жратва, пожалуй, даже склизкая армейская перловка могла именоваться едой по сравнению с этим. Однако новые товарищи без эмоций хлебали жутковатого вида и запаха варево, и, посмотрев на них со смесью восхищения и недоверия, Лёха осторожно попробовал. Поборов рвотный рефлекс, через силу проглотил ещё немного. Так он заставил себя доесть всё, запил тёплой водой из пластиковой бутылки, старательно прополоскал рот. Желудок получил своё и успокоился, в кармане у пермяка нашелся ещё один окурок, и стало совсем хорошо. Первичная стадия привыкания к новым условиям проходила успешно.