Чтобы толком разобраться, что к чему, стоит однажды выпасть в осадок февральской оттепели, среди бела дня, посреди улицы, привстать из лужи, улыбнуться себе в глубину, тому, кто по ту сторону, навострить уши и смотреть, прямо смотреть, чувствуя внутри… с чем бы сравнить это ощущение? Наверное, вот: вращающийся в груди барабан стиральной машины, в котором вместо тряпья – волчком вьётся и гудит огонь, поджаривая внутренности, выпаливая последний кислород в лёгких, рваные языки пламени пляшут, лижут гортань, выдыхаешь запах обугленного мяса, но не чуешь боли, её не чуешь, когда не с чем сравнить – боль давно привычна, точно дыра в кармане, вросший ноготь или геморрой; сгораешь, уже занялась и тлеет одежда, но при этом деловито интересуешься у прохожих: простите, где вы? Кто я? И получив ответ, складываешь в голове пазлы, и обязательно не достанет одного-двух, чтобы вся картина выстроилась перед глазами как на ладони, и лоскутки воспоминаний кружатся всё где-то рядом, касаясь волос, щекоча виски, и только чьи-то припухшие со сна глаза настойчиво и укоризненно жалят дуплетом издалека сквозь утро, ты его просто видишь на себе, этот взгляд, похожий на пятнышко лазерного прицела: зудит, перекатывается в голове что-то не решённое, проблема, где не поставлена точка, рвётся наружу, ранит мозг до крови острыми гранями.

Что толку твердить снова и снова об ощущениях, когда проще подойти к дереву, забравшись по колено в сугроб, прижаться телом, рискуя вызвать удивлённые взгляды прохожих, встряхнувшись по-собачьи, сбросить ворох их колких насмешек со спины и плеч, прижаться щекой к стволу, почувствовать в ладонях шершавое живое спящее, его сон, услышать журчание внутри, — это течёт по венам сок, его кровь. Крепко и навсегда дерево вцепилось в землю корнями, чтобы земля знала место, не плыла, дерево неторопливо пьёт из земли, тянет из земли жилы, и вдруг: — ты весь в его сне, его ветки нервами, капиллярами протянулись в белое над головой, а ты по ним, небо тронулось в круговерть, ускоряясь против часовой с каждой секундой, точно адова карусель, центрифуга, что вместо влаги выжимает души из нас, деревьев, вот уже, цепляясь кончиками пальцев за ветки, а ветками за пальцы, переполошив ватагу злых, взъерошенных воробьёв, за троллею, подхватывая на лету предсмертный ток, бегущий по проводам, рвануться туда, в дырявое ватное одеяло, лететь пушинкой, забывая о слабости, чёрствости тех, что остались внизу, парить, раздувая щёки, хохоча от лёгкости, о которой и понятия не имел и…

Снова посреди машин, гул, шум и выхлопы, удушливые голоса склонившихся, озабоченных лиц петлёй захлёстывают шею, всё туже, ты прижат к дереву щекой, а дерево вдруг оживает, трясёт гривой, под его гладкой глянцевой кожей бугрятся упругие мышцы – одним прыжком оно ускользает из рук, и вскачь бешеным галопом сквозь изумлённую толпу, ты ловишь руками воздух, ветер… и жгучий стыд струйкой ледяной воды за шиворот, презрительные смешки возвращают к жизни почище нашатыря, барабан в груди воет и месит огонь, и лица лица лица – улица сковывает их всех колючей проволокой, пропитывает ядом любви, люблю любить людей, как бы ни было пошло: сколько милых черт, у всех были и есть, наверное, матери, каждый из вас в чём-то когда-то дал слабину, носит за пазухой орден за грех, и в мыслях замочил не одну сотню: кто крайний? – О, чёрт, обернёшься, — наверное я, — и падаешь штопором, всё стремительнее, обдирая о сырой воздух бока и щёки, срывая кожу на предплечьях, а сам-то ты здесь, по-прежнему на остановке; каково падать туда, где нет дна, стоя на рыхлом снегу, делая вид, что всё пучком, что ты один из многих, курить, сплёвывать, чего-то ждать, воображая, что знаешь, чего именно ждёшь, смотреть на часы и чувствовать свист в ушах, предугадывать: куда же, в какую сторону рванёт земля? упираться ногами покрепче, чтобы не спикировать на толпу, под колёса, в асфальт.

И чего стоят условности, когда так охота зацепить горстью снег, приложить ко лбу, пожевать губами, подержать во рту, ощущая, как тает, растекается по нёбу зима с запахом оттаявшей свежести, реки, с чуть тревожным привкусом солярки, манящим в дальнюю дорогу, болотного ила, с нотками весны… Вон уже март выглядывает из-за угла, хлюпает носом, корчит недовольные гримасы размокшим от слёз лицом, в дырявых галошах, с котомкой за спиной, в которой протухшие подарки для рано состарившихся детей...

Сохранять зыбкое равновесие, наклонившись в поясе, черпать горстями, пить серую талую жижу, глядя снизу вверх на людей, поворачивать голову, меняя ракурс; ещё утром и понятия не имел, насколько невыносимы люди с их ускользающими лицами, грязной, уродливой обувью, засаленной одеждой, в которой поселились клопы и привидения: например этот, в легкомысленных лакированных штиблетах, наверняка не выпускает из рук барсетку, жуёт жвачку, в его ухе блютус, сильная хватка пальцев, вцепившихся в твой локоть, — жвачка помогает мало, — гнилое дупло в четвёрке вверху слева и трудная ночь с двумя блядями тянутся шлейфом у него из пасти, когда склонившись, что-то кричит в ухо, бьёт по щекам, так хочется ответить ему ударом по яйцам, а у этой, в перелатанных коричневых говнодавах на танкетке опухоль третьей степени подмышкой, ей осталось от силы пару лет, она уже знает, но ещё бодрится и суетится больше других: может дать валидол? У меня должен быть – она истерично роется в сумке, пора бы подумать и о душе; не трудно силой взгляда вертеть, кружить их туловища, и даже вычеркнуть их из списков всех скопом, просто сомкнув веки, и сильней, изо всех сил вспомнить утро, припухшие со сна глаза, за какое-то мгновение ставшие чужими, и эту, ещё вчера родную руку, украдкой роняющую прозрачные капли в чашку с кофе…

Люди слабы. Вон они уже топчут грязные облака, а головы где-то там, под снегом, — люди, в отличие от страусов, зарывают головы в снег, — они спешат, их руки, в них снова нашатырь.

Ах, только взгляните, какая прелесть — штемпа штырит нашатырь.


Взбивается, перемалывается в миксере улиц гнилой воздух, летящие авто, туловища, бензин, шуршание шин по мокрому асфальту, на глазах оседающие сугробы, отвратительная квашня на тротуарах, неумолкающий смех, деловитый, весёлый, монотонный говор – его надо перевернуть, — твой ежедневный питательный коктейль, но чужими руками сыт не будешь — руки больно хватают под локти, а снег действительно имеет резкий запах, особенно когда стекает по щеке, по подбородку, когда дышишь в снег, когда грудью ищешь холод, чтобы потушить барабан.

А он только знай, набирает обороты, и в нём уже голова по самую шею, окружающее сливается в размытый, чёрно-белый торнадо, и, несмотря на беспрерывную изнурительную блевоту, перед глазами маячит устойчивый образ: утренняя чашка на столе, — милый, вот твой кофе, смотри, сейчас остынет, пей поскорее — ты знаешь эту чашку как себя, с полустёртым клеймом на донышке «г. Светлогорск пионерлаг «Коломбо», дешёвый фарфор, дешёвый узор, выщербленный край, тонкая извилистая паутинка-трещинка вдоль ручки и вниз, аромат кофе бодрит и внушает уверенность в грядущем: подумаешь, несколько капель, несколько прозрачных, похожих на воду капель, утренний звон ложечки, бьющейся о края чашки, окно, в окне белый лёд, чёрный день, от белого резь в глазах, от чёрного — оскома и сухость во рту; тебе пора, что ты? Ты в порядке? — Я в порядке, каблуки, чьи-то брюки со следами грязи, они месят кашу из снега, грязи, окурков, обрывков сигаретных пачек, и не хватало ещё коснуться губами и отведать на вкус собачьего дерьма, толчёный лёд, пена, пар изо рта, — если пар, то даже не стоит подносить зеркало к губам, — наверное, скорую: кто-нибудь позвонит? у меня закончились деньги – вкус кофе особенно, непонятно горчил, утро, подчёркнутое горечью — это так по-мужски, настоящему мужику всегда что-то горчит, его всегда что-то слегка пощипывает: похмелье, уязвлённое самолюбие, мандавошки, ранки после бритья, приятные угрызения похоти при взгляде на чьё-то крутое бедро или вызывающе целомудренный изгиб линии губ…

От дыхания в снегу образовывается ход, маленький тоннель, твои snow gate — тебе почти пора, сейчас ты пройдёшь через них, осталось всего ничего, дыши аккуратнее, чтобы не задуть свет в конце тоннеля — оплавленные края всё шире с каждым выдохом, а губы всё холоднее, треснувшая чашка на столе – не к добру, точь в точь, как тогда, когда в руках отвалились ножки сразу от обоих свадебных бокалов – им вместе не жить, скверная примета – давайте его переложим, оттащите, берите за ноги, сюда, под навес, почему такой запах? Барабан в груди в режиме ожидания, огонь уже через край, мне край; милый, поддай жару, оставь, пожалуйста, кредитку и ключи от машины, мне надо смотаться кое-куда, и, кстати, подпиши вот здесь…

да держи же ручку, горе луковое… сожми, вот так, молодец.

Так быстро кончается день, и жизненный ток питает больше снег, чем тело, уходит сквозь тело в землю, в теле его больше ни капли, мёрзлый тротуар нехотя принимает в себя, отвечая хлипкими и уже не обжигающими лужицами, к намокшей одежде можно, оказывается, привыкнуть, так просто и буднично, просто вода принимает температуру тела, просто люди и столбы огромны, и машины движутся сверху вниз, снизу вверх, и на память им всем твоя маска в снегу, отпечаток твоего лица глаза в глаза, твоя улыбка из снега, остывающая, затихающая мобильная трель в кармане, невнятный гул и шёлковые облака сквозь пальцы, так нежны на ощупь и удаляющаяся суета вокруг чёрного силуэта на снегу.