День сегодня такой, памяти и скорби. 22 июня. Утром всегда еду на кладбище. Деду, герою-фронтовику, который окаянствовал с 1940 по 1947 год на Украине, в Польше, Прибалтике и Белоруссии; бабушке, работавшей на строительстве укреплений вокруг Москвы; отцу, который мальчишкой застал блокадный Ленинград, всем – вечная память и наркомовские сто грамм. Всей родове, кто остался в Сталинградских степях, Австрии, под Кенигсбергом и Прагой, кто лежит на Пискаревском кладбище, всем ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ.

Но так получилось, что 22 июня, более думаю и вспоминаю о человеке, в чьей судьбе отразился весь ужас этой войны, о нашем соседе – деде Пете.

Они заселялись одними из последних в наш новый, «нехрущовский!», дом. Очень странная пара: мрачная, нелюдимая старуха, сохранившая остатки былой красоты, властную осанку, и её спутник – вечно полупьяный, косноязычный , неопрятный старик. О себе ничего не рассказывали, детей у них не было, для соседей они стали дедом Петей и бабой Машей.
Жили в какой-то вопиющей нищете, особенно заметной на фоне процветающих жильцов нашего дома, работавших в ракетных и прочих «почтовых ящиках». Баба Маша болела, месяцами не выходила из дома, и дед часто заходил к нам «позвонить в скорую». Работал дворником и во дворе считался этаким юродивым, деревенским дурачком: постоянно пьяный, в грязной одежде, не бритый. Его и трезвого понимали с трудом из-за дефекта речи, а уж пьяного….

Баба Маша отвергала всякую помощь, чем заслужила во дворе репутацию гордячки и ведьмы. Иногда, когда дед напивался особенно тяжело, она просила мою матушку сходить в аптеку или магазин. Случайно узнав что матушка свободно владеет польским, очень обрадовалась, просила дома разговаривать с ней по польски.

Год на третий дворовыё кумушки заметили странность – деда Петя не праздновал 9 мая. В доме было несколько фронтовиков, многие жильцы застали войну детьми, и всегда праздновали 9 мая сообща. В хорошую погоду накрывали столы во дворе, фронтовики на почетном месте, в костюмах, обязательно с наградами (мой дед, для форсу, обувался в трофейные эсэсовские офицерские сапоги для верховой езды, а деда Гриша под «спинжак» признавал только тельняшку). Праздновали до темна.

А деда Петя… Деда Петя числа седьмого уходил пить «на посёлок» - маргинальный барачный район в промзоне , населённый бывшими сидельцами и прочей гопотой. Почему-то его там привечали. Пил люто, пил страшно. Уже после армии я встретил местного «экземпляра», работавшего, в своё время грузчиком в нашей булочной. В разговоре вспомнили и деда Петю. Как оказалось, на удивление, в бараках с их жесткими алкогольными «понятиями», деда никогда не заставляли «выставляться», «добавить», «похмелить» и прочее. Хоть он про себя ничего не рассказывал, эти битые-перебитые жизнью, неоднократно сидевши люди чувствовали в нём нечто такое, вселявшее ужас даже в их искалеченные души. Деду наливали всегда.
А во дворе зашептались кумушки: «Петька 9 мая не празднует, Петька с уголовниками пьёт, Петька в войну полицаем был…»

Деда Петя умер. Старшая по дому ходила по квартирам и собирала по рублю на похороны. Народу, как ни странно, собралось много. Откуда-то с Севера приехал мужчина знавший деда Петю и бабу Машу по ранешним временам. От него-то и узнали…

Деда Петя попал в плен в первый день войны, 22 июня, будучи командиром танка Т-34. Всю войну провёл в концлагерях. Повезло – остался жив. Из плена его освободили американцы. Как и всем освобождённым союзниками, ему было предложено «выбрать свободу». Отказался, был передан советской комендатуре и, после прохождения фильтрационного лагеря, получил десять лет. Из немецкого концлагеря был отправлен прямиком в советский, где и отсидел всю десятку освободившись в 1955 году.

Помню как всем было стыдно, как плакали здоровые мужики, как люто напившись дядя Гена избил свою жену, самую злоязыкую сплетницу.

Страшная судьба! Страшнее может быть только судьба матери. В Омске, на территории Омской крепости и селе Саргатском Омской области установлены памятники Анастаси Акатьевне Ларионовой потерявшей в войну всех своих СЕМЕРЫХ сыновей: Григория, Пантелея, Прокопия, Петра, Федора, Михаила, Николая.



По моему разумению, родившиеся до 1980-го года, заставшие и успевшие пообщадся с родственниками пережившими и помнящими - последнее поколение воспринимающее эту войну как личную трагедию.