Этот сайт сделан для настоящих падонков.
Те, кому не нравяцца слова ХУЙ и ПИЗДА, могут идти нахуй.
Остальные пруцца!

Виктор Иванович Мельников :: Близ Советской Гавани
1
Голос повторяет:
- Смени цифры, смени цифры, смени цифры… Огонь спишет корабль…
Рассветает. Кто-то ещё спит – семь тридцать утра; я проснулся в пять.
Прошедший день был серый и пасмурный, без снега. И вряд ли можно ожидать чего-то другого от наступившего дня. Мороз и снег редкость в этих краях, хотя на календаре 14 января, 1993 год. Такие пасмурные дни в Шкотово (23, 17 или 25…) случаются часто, Японское море штормит, двухметровые волны накатывают на берег, а повышенная влажность с ветром даже при плюсовой температуре пронзает до костей, любая тёплая зимняя одежда превращается как бы в летний наряд. В такие периоды мысли о бесконечности мирового океана, о его глубине и ширине превращаются в пытку, я утопаю в синих водах, иду ко дну, где и остаюсь вместе с кальмарами, креветками, морскими огурцами, русалками и морскими дьяволами.
Залив Стрелок. Одного взгляда на авианосец «Новороссийск» с любой точки посёлка в день и час, подобный нынешнему, достаточно для того, чтобы привести меня в состояние экстаза. Я влюблён в этот огромный корабль, влюблён больше, чем в Ирину, свою жену. Хотя, были периоды, года два назад, я бы так не сказал. Может, я вру, но Ирина – балласт, я считаю, женщина, не способная быть причалом для военного моряка. Неустроенность быта, маленькая зарплата и долгая разлука – коробят её, она злится, кричит, ругается, плачет… и засыпает мёртвым сном. Я же не сплю: потрёпан, истощён, раздавлен, выбит из колеи.
Старенький «нисан» ждёт во дворе съёмной лачуги – подарок, можно сказать, рыбаков за бесценок. Я сажусь за руль и уезжаю прочь из дому, сбегаю то ли от себя, то ли от жены, не знаю. «Нисан» натужно ползёт в сопку, слева от меня залив, и «Новороссийск» хорошо просматривается из окна автомобиля, видна даже взлётная палуба, как будто я не еду, а лечу на вертолёте, специально осматриваю корабль с высоты птичьего полёта, чтобы лучше запомнить эту двухсот семидесяти трёх метровую громадину.
Сегодня я должен находиться на службе. Впервые – я здесь, на берегу, а не там. Конфликт с женой, очередной, сотый или тысячный – какая разница! Но я впервые не пришёл на берег и не сел на катер, который с мая 1991 года регулярно меняет нас, служак, на боевом посту. Два года на якоре – это тяжело для меня. Плюс неспособность Ирины справиться с лишениями и невзгодами, так сказать, свалившимися в один миг не только на меня и мою семью – все находились на одном корабле, и некоторые поднимали если не панику, то истерику.
Я остановил машину. Закурил. Ещё раз посмотрел на корабль. Три глубокие затяжки – сигареты нет, китайское кислое дерьмо! Завёл двигатель, развернулся и поехал обратно.
Соседка по двору встретила меня.
- Что случилось? Опять поругались?
- Да, - согласился я.
- Она, кажись, собрала чемоданы и уехала. Волга такая старая забрала её.
Это была машина мичмана Михаила Рязанцева. Я догадывался.
- Двадцать первая модель?
- Ой, я не разбираюсь. Белого цвету, скажу. Точно.
Да, это был он.
Я потёр лоб рукой. Всегда так делаю, когда волнуюсь.
- Помощь тебе нужна, Дима, - сказала соседка. – Говорю, как бывшая жена военного моряка, прожившая в браке тридцать лет. И эта помощь должна исходить от женщины, любящей и верной.
- Ну, ну, - шепнул я.
- Дам я адресок одной местной бабки, сходи к ней. Поможет. А то я вижу совсем ты разбитый какой-то. Успокойся. И найди себе другую женщину. Не убивайся по этой.
- Хорошо, - ответил я, а сам снова подумал об Ирине.
Соседка сунула в руку записку, и я пошёл в дом.
Разбросанные вещи валялись везде. Я собрал их, и я был в отчаянии.
Самогон, купленный в соседнем дворе, скрасил холодный серый день и вечер. Я прижимался к холодному стеклу окна, смотрел на море, видел очертания корабля в вечерней дымке и плакал. Во мне боролись два чувства: злость закипала, а остаток любви пытался испарить искусственную  ненависть  – видимо, я любил Ирину, и я ей прощал этот побег, оправдывал его. Если бы она вернулась, я бы не сказал ей ни слова.
Записка валялась на столе, уже скомканная, готовая пойти в мусорное ведро. Я не верил в чертовщину и в мистику.
- Бабка-повитуха! Ха-ха! А чем чёрт не шутит! – рассмеялся я.

2
Голос повторяет:
- Смени цифры, смени цифры, смени цифры…  Огонь спишет корабль…
Бодун. За окном рассвело. Та же серость осталась. Стайка чаек пролетела над морем. В доме было холодно, меня знобило. Остатки самогона в двухлитровой банке были так кстати. Я похмелился. Закусил консервами «камбала  в собственном соку», которые выдавали на сухой паёк. Ещё раз похмелился, и ещё раз… согрелся. Помещение наполнялось теперь не только теплом, но и розовым мерцанием и ароматом полевых цветов. В голове появилась ясность сознания, пришло понимание случившемуся.
И вдруг меня изумило и ужаснуло похуистическое безразличие к службе. Я должен был сегодня обязательно попасть на авианосец, оправдаться – как нелепо звучит это слово, - но я не хотел. Не рвался, как прежде, в бой. Хотелось оставаться на месте: команду «смирно» отдал командир корабля, а «вольно» - это приказал я сам себе.
Музыка стреляла из правого виска в левый висок - это была не боль, - барабанные перепонки сделались динамиками. В таком настроении я запел песню. Любэ.
- Атас! – кричал я. – Атас!
Я выглядел совсем другим человеком. Никаких признаков паники не было. Это была песня, да. Почему-то я помнил только одно слово, и я не заметил, как перешёл на другой язык, понятный любому военному моряку:
- Васор! – надрывал я горло. – Васор!
Потом всё внезапно оборвалось. Я взирал куда-то в пространство и этот взгляд со стороны мог бы показаться кому-то диким. Я мог совершить что-нибудь драматическое, например, разбить окно, в котором видел «Новороссийск» или разбить китайские электронные часы на руке, ударив циферблатом об стол.
И меня вырвало. Я еле-еле успел выбежать наружу из дома. Холодный порыв ветра в лицо и освобождённый желудок явились тем самым освобождением, которого я ждал.
Туалет на улице. Я добрёл до него. Спустил последние остатки яда, оставшиеся в моче. Бредя назад, неожиданно вспомнил свою первую встречу с Ириной. Чувственная вальяжность придавала ей сходство с кошкой. Неторопливые движения, и хрупкое, земное тело. Тонкий голос звучал словно колокольчик. И она, как говорится, была создана для этого занятия, хотя не казалась конченной шлюхой, готовой отдаться в первый день первому встречному. Но так получилось, однако. Она тронула меня рукой сама, а я давно уже был готов.
Она спросила:
- Ты чего-то хочешь?
Я ответил:
- Да.
- Возбуждаться так быстро пока рано, - она смеялась надо мной, а рука уже мастурбировала член. – Пойдём на пляж, - сказала она и потянула за член.
Чем меньше разговоров, тем лучше, подумал я тогда. Если бы мог предположить, что лишних разговоров и криков будет так много – пошёл бы я с ней? Да, пошёл. Она увлекла, а я повёлся. Господи! Ничего особенного в этом нет, а голову срывает с плеч.
Я запомнил адрес, указанный в записке. То ли за соломинку хватался я, то ли не знал, что делать, но я твёрдо решил навестить эту бабку – что она скажет?
И поехал к ней.

3
Старушка выглядела древней. Я мог бы ей дать лет сто. Лицо в глубоких морщинах, узкие, но живые глаза выдавали в ней корейскую или китайскую кровь, но в этих глазах было столько доброты, что я почувствовал себя, как будто вернулся в детство, вернулся к бабушке в станицу, которая сейчас накормит меня борщом со сметаной, скажет ласковые слова…
Она говорила:
- Жизнь постоянно снабжает нас новой энергией, из новых источников, даже когда мы прибываем в бездействии. Любой опыт оттуда может быть использован для своего багажа. Используй его, Дима, - и замолчала.
Я не называл ей своего имени. Она приняла меня и сразу стала говорить свою пространственную речь.
Возникла пауза, и я не знал, что ей ответить.
- Смени цифры, а огонь всё равно спишет корабль…
Почему-то я ждал этих слов.
- Что это значит? – спросил я, готовый услышать что угодно, даже предсказание собственной смерти.
- Дорогую покупку, - повитуха, казалось, несла бред.
- Но у меня нет дорогих вещей.
- Машина.
Я усмехнулся.
- Не-а… Не может моя машина считаться дорогой вещью. Год выпуска у неё конец семидесятых, бабушка, такие «япошки» дешёвые…
- Эта вещь у тебя самая дорогая, - перебила она меня. – Смени номер автомобиля – поменяешь чувства, и не возвращайся домой раньше времени. А корабль ничем не спасёшь. Иди!
Автомобиль стоял возле поваленного забора повитухи. Кто-то ещё приехал к ней испросить судьбу. Несколько машин припарковалось рядом с моим «нисаном». Денег она не взяла, про жену ничего не сказала. Какие-то намёки на что-то пространственно-отвлечённое, не более.
Я посмотрел на номер автомобиля. Цифры как цифры! Е781ОП, регион – Приморский край, цифра 25. Или она имела в виду, чтобы я сменил место жительства? Разорвать контракт? Нет, этого я не могу позволить, не могу.
Предупреждение «не возвращайся домой раньше времени» звучало грозно. Но был ли смысл к нему прислушиваться?
Подъезжая к дому, я заметил «уазик» - меня ждали.  Конвойные с гарнизонного караула. Вот в чём дело, подумалось мне. Но от них не уйдёшь, рано или поздно они бы пришли за мной, однозначно. И увидел Ирину, она вышла из дома. У меня ёкнуло сердце. От радости.

4
Ночь.
- Камера номер десять, - сказал караульный.
Я остановился, с меня содрали погоны, открыли дверь, я вошёл в помещение два на полтора метра. Дверь закрылась, неприятный скрежет, поворот ключа в замке.
Одиночка. Что может быть хуже?
Караульный посмотрел в щель двери для подачи еды с камбуза, сказал:
- Сейчас принесу нары.
Я огляделся, вокруг один бетон. Полумрак и сырость. Чувствовалась вонь говна и хлора, гальюн находился где-то рядом. Мысли разбежались по углам камеры, как корабельные крысы,  – пустота внутри меня освободило пространство для чего-то нового, но душа сжалась в комок.
Принесли нары. По размеру они точь-в-точь поместились в камере, легли на пол. Я потоптался на месте, потом сел. Сна вначале не было. Я продолжал сидеть, подогнув колени под подбородок. Свет, видимо, горел круглосуточно. Это мешало. Из соседних камер слышался храп. Делать ничего не оставалось, и я лёг.
Сон пришёл сам по себе.

5
- Подъём! Нары – в коридор!
Дверь открылась.
- Бегом! – кричал уже другой караульный.
Я вынес нары, положил в коридор.
- В гальюн бегом марш!
Одиночку и подследственных в гальюн гоняли по одному. Из общих камер после выпустили всех сразу. Цепочкой по десять человек они по очереди и на время (две минуты) бежали справлять кто малую, а кто большую нужду.
После принесли завтрак. Бесцветный несладкий чай, кусочек хлеба и маргарин грамм двадцать.
Я не стал есть.
Посуду вскоре забрали. Я ходил с угла в угол. Тоска!
Вскоре послышался голос из-за стены:
- Как зовут?
Вопрос, видимо, задавался мне.
- Дмитрий, - и подошёл к запертой двери.
- Сергей я. Ты откуда? – говорили слева от меня. Сразу я не разобрал, из какой камеры исходит голос – эхо гуляло по стенам кичи.
- Авианосец «Новороссийск».
- Годок?
Я усмехнулся.
- Старший мичман.
- Ого! И как же тебя угораздило сюда попасть?
- Бывают случаи, знаешь. Сам-то за что угодил?
- С Разбойника я, старший матрос. Вечером в свинарнике поросёнка выловили, завернули в простыню, отнесли в посёлок и променяли на трёхлитровую банку самогону. Случилось так, что эта пьянка не прошла незамеченной. Меня признали зачинщиком. Правда, пропажу поросёнка никто не обнаружил. А то – все десять суток дали б!
- А сколько служишь?
- Полгода.
- Быстрый ты!
- Какой есть.
Голос караульного:
- Молчать, пидоры!
Наступила тишина. Я посмотрел вверх. Маленькое окно, решётка и плоская высокая стена – не залезть, метра три. И вдруг луч солнца упал на стену рыжим пятном. Тусклая лампочка на потолке не могла вести соревнование по яркости с природным светилом. Я смотрел на пятно и неожиданно для себя решил: «Рыжик!». Как моя Ирина. Это умилённое состояние длилось не больше минуты. Когда солнце развернулось или спряталось за тучу, и Рыжик исчез, время было потеряно…
Я ждал каждый день возвращения этого Рыжика, но природные силы не позволяли увидеть то, чего я хотел.
Мне дали пять суток. В одиночке двадцать четыре часа – это целый год, без всяких на то сомнений. Каждый день одно и то же: подъём, нары в коридор, гальюн, камера, камера, камера, обед, камера, несколько слов с соседом через стену, камера, камера, камера, ужин, камера, камера, гальюн и сон.
И мысли об Ирине. Я изводил себя этими мыслями. Я довёл себя до такого состояния, что камера стала напоминать мне уютное любовное гнёздышко. Я дожидался, когда горничная принесёт мыло и полотенце, давал ей на чай, закрывал дверь на ключ. Ирина ходила по номеру гостиницы голой, она должна была принять душ. Я мыл её тело, ласкал груди, а она ждала, когда я обниму её.  Какая тёплая, цветущая плоть! Мне казалось, что от моих прикосновений она вот-вот взорвётся, как граната, тысячами осколков, пронзающих моё тело насквозь, и эта смерть будет такой сладкой и нежной, как и сами любовные ласки перед соитием…
И вот рапорт караульного прерывает мои эротические мысли:
- Товарищ старший лейтенант, за время несения гарнизонной караульной службы происшествий не произошло!
Это был начальник караула. Он стоял напротив камеры. Обычно в гарнизонный караул начкаром шёл офицерский состав, но бывали и исключения.
- Вольно, Шипилов!
Мою камеру открыли. Начкар сказал:
- Старший мичман Дмитрий Саламов, вы досрочно освобождены, на выход.
От него же я узнал, почему меня освободили досрочно. Он говорил, что 17 января на авианосце «Новороссийск» в машинном отделении произошёл пожар. Я нужен там. Мне давалось восемь часов, чтобы вернуться домой, помыться, побриться, переодеться – и на корабль. На вопрос, есть ли жертвы, он твёрдо ответил: «Без жертв, насколько мне известно».

6
Я торопился домой, а автобус ехал медленно. От Тихоокеанска, где находилась кича, до Шкотово сорок километров.
Перед арестом с Ириной пришлось переброситься лишь парой слов. Я сказал, чтобы она ждала, всё будет хорошо, я её прощаю. Она кивнула головой и произнесла:
- Дима…
Мне показалось, что ей хотелось сказать что-то ещё. А может, она произнесла моё имя от безысходности ситуации. В любом случае, она вернулась от этого мичмана Рязанцева, поняла, что меняет шило на мыло – какая между нами разница? Никакой. Только алименты. У него.
Я и раньше подозревал об измене. Но не пойман – не вор, а вот теперь, когда все улики на лицо, Рязанцев ответит – я его отпизжу! И пусть снова сяду на кичу, мне всё равно. Моя репутация будет очищена перед самим собой.
О том, когда я и Рязанцев уходили в плавание, что у Ирины были другие мужчины, я не пытался об этом думать.
А повитухи слова отчасти оказались пророческими. Интересно, если бы я успел сменить номер, Ирина ко мне не вернулась?
Я бы тогда сошёл с ума!
Старенький «пазик» гудел чахлым мотором, поднимаясь в сопку со скоростью сорок километров в час.
Своим неожиданным появлением я хотел сделать Ирине подарок. В руках у меня были цветы, знак примирения. Я купил их в Тихоокеанске на последние деньги, что оставались после покупки билета.
Шальная мысль пронеслась в голове: «Что бы он подумал обо мне и как поступил, если Ирина была его женой, а я её любовником?» Такие мысли показались мне столь нелепыми, что я испытал желание не просто отпиздить Рязанцева – я готов был его убить.
Автобус покатил с сопки, набирая скорость.
Я вышел на остановке. До дома оставалось метров пятьдесят. Я обошёл дом с тыльной стороны, чтобы меня не заметили ни соседи, ни жена, если вдруг выглянет в окно. В запасе у меня оставалось три часа. За это время можно успеть всё…
«Нисан» стоял не там, где я его оставил в последний раз. Но я мог что-либо попутать.
Я заглянул в окно. Вначале не было видно никого. Затем послышался шум из другой комнаты, Ирина вышла из спальни. На ней было нижнее бельё. Это показалось странным. В доме у нас никогда не было зимой жарко. Она что-то искала. Открыла дверцу серванта, потом перебралась к комоду. Она торопилась.
В этот момент появился человек, похожий на меня. Как две капли воды. От такого видения мне сделалось плохо. Он кричал на Ирину. Я отвернулся, закрыл глаза – не может быть, показалось. Когда я снова посмотрел в окно – тот же мужчина, похожий на меня, его внешность не изменилась. Теперь он размахивал руками. Я снова закрыл глаза. И только это сделал – услыхал душераздирающий крик Ирины, а затем приглушённые звуки, похожие на всхлипывания. Я открыл глаза – я, то есть он, незнакомец, душил Ирину. Кто бы он ни был, я отбросил цветы и кинулся к входной двери – она, к счастью, оказалась не запертой. Вбежав в дом, я увидел, что Ирина выходит из спальни вместе с Рязанцевым. Он одет, а она – в нижнем белье. Заметив меня, Рязанцев рванулся к двери. Так быстро, что я не успел его остановить…
В следующую секунду я за себя не отвечал. Ирина хотела, видимо, одеться, поспешила к серванту, затем к комоду, но мои руки схватили шею Ирины, она закричала. Пальцы сжались мёртвой хваткой, крик стих до некоего бульканья. Ирина задыхалась. У неё закатывались глаза, она махала руками, несколько раз ударила меня ногой в пах, но я не отпускал хватку. Когда силы её стали подходить к концу, я посмотрел в окно – за стеклом находился я сам, который смотрел на это действо широко открытыми глазами и не мог пошевелиться. В какое-то мгновение я ослабил хватку, отвлёкся, Ирина резко дёрнулась, и я снова вцепился в неё хищным животным. Я снова посмотрел в окно, но там уже никого не было. Ирина, мёртвая, свалилась мне под ноги, когда я убрал руки с её горла.  Я почувствовал, что во мне нет сил и готов свалиться рядом с мёртвой женой от усталости, от безысходности – от всех накопившихся проблем… ото всего, что происходило и произошло.
Я вышел на улицу, закурил. «Нисана» во дворе не было. Разанцев уехал на нём. Я посмотрел на море – авианосец тоже исчез со своего места. Исчезла, ушла из жизни Ирина, исчез, кажется, и я, исчезла бывшая Родина…
- Всё это бессмысленно, - сказал я сам себе. Мой рассудок, я понимал, пошёл по пизде.


P.S.  Авианосец «Новороссийск» после пожара был поставлен в док, но 30 июня 1993 года было принято решение о его разоружении и исключении из состава ВМФ. 31 августа 1993 года команда «Новороссийска» расформирована. В том же году корабль продан за 4.314 млн. долларов южнокорейской фирме по цене чёрного лома.
Списанный авианосец «Новороссийск» при сроке службы 35 лет прослужил всего 11.
(c) udaff.com    источник: http://udaff.com/read/creo/119058.html