«Роберт Джордан лежал за деревом, сдерживая себя, очень бережно, очень осторожно, чтобы не дрогнула рука. Он ждал, когда офицер выедет на освещенное солнцем место, где первые сосны леса выступали на зеленый склон. Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю.»
                                                                                                               
                                                                                            Эрнест Хемингуэй "По ком звонит колокол"

Своя дорога



«Огонь, ядрит-кудрит!» - приговаривает Матвей.
«Есть!»
«Заряжай!»
Семён матерится сквозь зубы: «18»
«Огонь, ядрит-кудрит!»
«Есть!»
«17»
«Огонь, ядрит-кудрит!»
«16»
Степан, чёрный от гари, молча таращит глаза, окружённые белой каймой чистой кожи, и скалит зубы в судорожном оскале, прижимаясь лицом к окулярам наводки.

-

«Всё»  - Матвей согнувшись сплюнул на носок сапога, стёр подошвой другой ноги – «отбились пока. Что у нас?»
Все трое сидят в оцепенении. Потикивают часы на руке командира, потрескивают, остывая, раскалённое орудие и горячая броня.
Потом Семён, вполголоса: «отвоевал наш командир».

И Степан: «рация накрылась».

Матвей, кряхтя, выбирается наружу. Гарь и дым от горящих танков и тлеющих кустов неуместно гармонируют с чисто-синим небом и зеленью уцелевшего подлеска.

«Правая гусеница тоже нивкуда, ядрит-кудрит», мрачно говорит он в люк – «сорвало вчистую». - «И пробоина повыше, болванка вдарила, от и командир наш, геройской смертью...» - и сплюнув на траву, помолчав, добавил с чувством – «ядрит-кудрит! Ну и мы отъездились. Всё. Да и топливо на нуле.»

-

Командира похоронили тут же. Положили в воронку поглубже, присыпали рыхлой землёй, в изголовие воткнули берёзовый крестик, на который подвесили его каску с документами и партбилетом.

Матвей на правах старшего произнёс краткую речь: «Был и погиб человеком, сражаясь с немецко-фашистским захватчиком. Мы, покуда живы, его не забудем.» И перекрестился. Командирские часы он бережно нацепил поверх рукава гимнастёрки на правую руку.

Долго курили, молча сидя подле растерзанного танка. Понизу вытянутого холма, на котором стоял отслуживший своё Т-34, тут и там стояли чадившие танки. Вперемешку - некоторые стояли одиноко – задрав дуло вверх, или уткнув в землю, скособочив пробитую башню. Которые - уткнувшись лоб в лоб. Другие, сцепившись траками и бортами, упёрлись искорёжженными стволами орудий в броню противника. Рядом и поодаль. Грязно-серые, с пятнами камуфляжной краски и крестами, фашистские. И зелёные, тут и там со сверкающими на солнце, нетронутыми огнём и копотью алыми звёздами, наши, родные. Как один разбитые, обгоревшие, мёртвые. И свои и чужие, ставшие одинаковыми в своей неподвижности.

Щебетали невесть откуда взявшиеся птицы, листва деревьев шевелилась от лёгкого ветерка; а со всех сторон, кроме той, откуда пришли фашистские танки, доносились звуки далёкого танкового боя. Ожесточённого, такого, какой совсем недавно отгрохотал здесь, у подножия холма, на берегу неширокой безымянной речушки. Отгрохотал  и прокатился дальше, оставив на тракте и вдоль него горящие танки. И отодвигая линию фронта всё дальше назад, за корму одинокого танка на опушке,где сидели три безмолвных человека.

-

Позже, вечером, они опять сидели возле танка, почти в тех же позах. Удалось найти ещё семнадцать уцелевших снарядов нужного калибра, немного воды и провианта, и что хорошо, махорки. Других выживших не было.

«Надо пробиваться к своим», упрямо, в который раз уже повторял Семён. - «Что мы тут навоюем, в тылу, на неходовом танке, с таким боезапасом?»
«Не пробьёмся» - опять и опять, бесцветно, равнодушно говорил Матвей. - «Останемся здесь. Позиция хороша, снаряды есть, встретим гадов, как попрут. Не рады будут.»

Степан молча кивал.

«Ну как хотите!» - заорал вдруг Семён, вскочив. – «Мне помирать рано, я ещё повоюю!» - и засуетился, забегал вокруг. - «Что здесь? Да ничего! А там, у своих, опять на танк, и до Берлина! Сейчас, под вечер, по темени, на звук, до линии фронта, а там проберёмся! Ну что ж вы так спешите помереть?»

Матвей и Степан молча курят, уставившись в землю.

«Ну и ладно» - решившись, сказал Семён тихо. – «Оставайтесь».

Он долил дополна воды во фляжку, засунул в карман кусок хлеба. – «Бывайте. Каждому своя дорога.» - и двинулся вглубь перелеска.
Степан поднялся. «Никуда ты не пойдёшь» - сказал он сквозь зубы. – «Останешься здесь, как все.» – он мрачно обвёл взглядом панораму мятого, покрытого копотью металла. «Как все! Только это твой выбор: как защитник родины - или как предатель». Тяжелые слова казалось догнали уходящую во мрак фигуру, навалились на плечи. Семён вздрогнул, ссутулился, но не остановился. И не обернулся.

«Стой, гад!» Степан шагнул к подбитой машине, поднял с борта именной командирский пистолет, отчеканил: - «по закону военного времени...!» Много раз слышанные, но ни разу не произнесённые так близко, слова приговора повисли в воздухе, отдавая металлом, кровью. Смертью.
Он поднял руку, направив оружие в медленно удаляющуюся спину.

«Брось» - негромко и спокойно сказал Матвей. – «Не бери греха на душу, после всего-то. Ведь не первый день воюем вместе. Авось и правда до Берлина дойдет. Прав он, каждому своя дорога. Наша тут, его там. На всё божья воля.»

Степан молча положил пистолет назад, сел рядом с неподвижным Матвеем. Тот хлопнул его по плечу – «вдвоём управимся. Я заряжать умею, а ты знай стреляй. Зададим немцу перцу, ядрит-кудрит!»

-

При свете фонарика писали письма родным.

Степан писал невесте – длинно, вдохновенно, о светлом и великом будущем страны, о предстоящем всеобщем счастье и братстве людей. И о необходимости жертв ради достижения этой цели...

Матвей писал жене – короток и скуп на слова как всегда, наказывал поцеловать детей и жить по-честному.

Семён же в это время крался по лесу, освещённому заревом, то и дело продираясь на четвереньках, а то и ползком под какими то кустами или низкими разлапистыми деревьями, с очень твёрдыми и колючими ветвями.

-

Шум моторов послышался засветло, когда два человека ещё спали рядом с танком, укрывшись шинелями с головой, прячясь от прохладного ветерка.

«Орудие к бою» - торжественным шёпотом сказал Матвей свою любимую фразу. – «Подпустим поближе, если вереницей идут, то второму под башню влепи, а уж потом первому. Ну а если веером, тогда всё равно. Какой лучше борт подставит.»

«Давай письмо» - горячечно зашептал Степан – «в командирскую каску положим, к документам его, так целей останутся, чем при нас.»

-

Степан напряжённо следил за плавным накатом противоположного берега, ожидая, когда появится головной танк фашистов. Ему казалось, что удары его сердца гулким эхо отдаются от брони.