Постапокалиптическая Москва жила себе, как могла.

Понятно, что все стало по-другому. Большинство богачей прихлопнуло ударной волной в собственных квартирах новостроек. Когда ёбнуло, они посыпались, как карточные домики. Ксюша Собчак только собирались выйти из подъезда элитного жилого комплекса «Крылатское», как на нее упал весь первый этаж. А за ним остальные тридцать четыре. Понятно, Ксюшу стерло в пыль, только нижняя челюсть и сохранилась.

Те миллионеры, что были в тот момент в загородных виллах, повели себя странно. Только увидев ядерный гриб на горизонте, все они почему-то решили, что это направлено, блядь, прямо против их бизнеса, причем понятно, сцуко, кем. Главный враг-конкурент был у каждого, и у каждого он был свой, заботливо взлелеянный еще с начала девяностых. И жил через два дома. Очень немногие выжившие до сих пор с ужасом вспоминают, как из резиденций посыпались люди с оружием. Олигархи забрасывали друг друга гранатами, напускали на дома врагов слонов и тигров из собственных мини-зоопарков, глушили из калашей и Узи последнего поколения. Прохоров продержался два дня, отстреливаясь из авиационного пулемета, но его достали из безоткатки, замаскированной под прицеп с квасом, Чубайс сам истратил последний патрон на себя, а Пугачева и Кобзон нанизали друг друга на вилы. Галкин при виде этого выбросился с чердака, сломав шею проходившему мимо Киркорову.

Их жены снимали друг друга ночью из снайперок. Наоми Кэмбпелл заслужила жуткую славу: десять дней она висела на ветке дуба, подстерегая случайных прохожих, которых душила ловко накинутой петлей; Дуня Смирнова стала ее последней жертвой. Но и она в конце концов встретила достойного соперника: Жанна Фриске дернула заводной шнур пилы «Дружба», и с Наоми было покончено. Последние ее слова были «это все потому что я слишком толстая».

А многие старые добрые девяти- и пятиэтажки Брежнева и Хрущева устояли. Там тоже выжили единицы, но те, кто остался, жили себе спокойненько: продуктов было много, аптек тоже, а подвальные магазинчики радиация не тронула. Водки, правда стало нехватать уже очень скоро.

Ивановым повезло – их девятиэтажка приняла на себя ударную волну торцом, а радиацию не пустил многослойный щит свинцовой краски, которой вор-подрядчик вот уже лет десять красил этажи. Так и жили – Иванов, Иванова и их дочка Лизанька.

И в один прекрасный день Лизанька нашла Петросяна. Петросян, грязный и вонючий, прыгал по двору как лягушка. Спасся он неизвестно как, и еще менее было понятно, что он все это время ел. Консервы бедный придурок открывать не умел – пальцы у него была кацапые, да и боялся подходить к магазинам. Но голод выгнал его к людям и помойкам. Вреда от него не было, но и толку никакого, всё он выл да лыбился, поэтому Лизанька не особо болтала – накинула ему веревку на шею и привела домой.

Ей давно хотелось собаку или кошку.

Петросян прижился.

Ночью его отпускали ловить тараканов, мышей и крыс, он бросался на них, придавливая животом, а потом, урча, съедал. Иногда приносил крысу в семью, клал у ботинок Иванова. Но, сука, через пару месяцев обнаглел. Бегал ночью, топоча расшлепанными почерневшими ступнями, пытался забраться к Ивановым в кровать, в тепло, и вообще, забыл бога.

Иванов дождался Нового Года и отрубил Петросяну ноги. Холодец вышел знатный – гости уписывали угощение за обе щеки, а остатки достались Петросяну, в честь праздника.

С тех пор он ползал, сильно загребая руками и часами сторожил у мышиной норки, чтобы поймать зверька. Он срал где попало и пристрастился к водке, которую неизвестно как тырил у соседей.

На пасху разговлялись колбасой и супом. Других деликатесов не было, а консервы всем уже стояли поперек горла. Но светило солнышко, гости лобызались – «Христос воскресе» – и даже Петросян, которого как мешок с говном поставили на нижнюю полку шкафа, чему-то улыбался, посасывая вставленную ему в рот соску с самогоном. Рук у него не было – ушли на суп и колбасу. Гости, будучи уже слегка навеселе, швыряли в Петросяна костями из супа и орали «Петросян, а Петросян! А ты водку пьешь?» - на что Петросян послушно шамкал «да, когда много в карты проиграю», и гости ржали до колик.

На день рождения Ивановой в июле подали знатное блюдо – глисты Петросяна по-польски. Петросяну удалили бОльшую часть требухи, посадив его на морфиновый дрип и приладив к кишке, выведенной через бок, аппарат сбора отходов тела. Глистов прилепили к требухе, они за ночь насосались крови и все это дело запекли в духовке. Блюдо было гвоздем празднования, и даже собаке семьи Петровых досталось царское угощение – хрустящие копченые уши Петросяна. Петросян, ловя обрубками ушных раковин урчание Шарика, кривился.

Пришла осень, а затем и зима. Отопление было так себе, друзей мало – кроме Игорька Петрова, в общем, никого, и Лизанька заскучала. Тогда Иванов придумал детям забаву. Называлась она – «мир глазами Петросяна» или «смехопанорама». Из оправы очков вынули стекла, заменив их высушенными глазами Петросяна. Когда кто-то одевал очки, эффект для всех остальных был ошеломляющим, дети не могли наиграться и жалели только, что Петросян не может видеть их беззаботное веселье. Один раз Лизанька надела очки на самого Петросяна и обе семьи чуть не сдохли от истеричного хохота. Петров, который во время оно закончил философский факультет, глубокомысленно заметил – «имеет глаза, да не видит».

На майские праздники Лизанька заболела и бедняжку кормили вареными мозгами Петросяна. Верхнюю часть черепа отпилили и повесили на петлях. Теперь Иванова каждое утро подходила к Петросяну, откидывала череп, как крышку кастрюли и зачерпывала мозгов для Лизаньки. Та быстро шла на поправку и в день летнего солнцестояния дети уже вовсю бегали по двору, угощаясь холодным печеным языком Петросяна между своими веселыми играми. Петросян был пока жив, но это продолжалось уже недолго.

Пикник подходил к концу, но гриль все еще светил углями, как бы отражая звездную россыпь наверху. Петросяна уже доели, и обе семьи сгрудились у костра. Лизанька и Игорек укутались одеялом под боком у овчарки Гайки. «Я буду по нему скучать» – тихо сказала Иванова, поправляя на груди ожерелье из позвонков Петросяна. «Да» – рассеянно ответил муж, прихлебывая пиво из черепа Петросяна. Лизанька и Игорек тихо переговаривались, не слушая взрослых: «Слышала, Джигурду поймали?» - «Нет» - «Прикинь, вырыл себя землянку на Рублевке, а питался дикими бультерьерами. На три семьи хватило». Лизанька вздохнула – «Ничего, осенью папа обещал, на Баскова пойдем» - «Да, мне мои тоже говорили» – ответил Игорек – «он ведь на перекрестке Калужского и старой бетонной гнездо себе свил на старой сосне. Пением путников завлекает». – «Ничего», сказала Лизанька, «мы с рогатинами на него. И с луками. У папы новая тетива их кишок и сухожилий Петросяна приготовлена».

Дети крепче прижались друг к другу, Игорек обнял Лизаньку. «А давай на наше будущее погадаем», тихонько сказала она, избегая глядеть на Игорька. «А как?» – «Да по лопатке Петросяна. Как раз дома осталась. Давай?». «Пошли», тихо ответил Игорек. Дети пошли по тропинке. «Красивый корсет, сама сшила?» - спросил Игорек, искоса бросив взгляд на подружку. – «Сама», покраснев от удовольствия, сказала Лизанька, – «из ребер Петросяна, как раз хватило».