Пятый час стою в пробке на Можайске. Ноги затекли, Штурман, он же басист, уговорил флягу конины и отрубился, а мне низзя, я – опция «трезвый водитель». Трезвый, адекватный и злой как сцуко.

Сижу, как в танке, – багажник доверху забит рюкзаками, канистрами с питьевой водой, гитарами, саксофоном, тарелками – крешэм, райдом, хайд-хэтом и прочей шнягой. Хочется доехать уже, крепко выжрать, и на боковую, хеликоптеров ловить. Но хуй.

Ближе к трем ночи доползли до съезда. Свободная трасса! Разгоняюсь до ста тридцати. Врубаю «Muse». Штурману – до фонаря, спит, гнида. Хотя мне-то че, за время задротства в пробке маршрут наизусть уже выучил.

До цели – полпути, всего-то 200 км. Девчонки наши уже на месте, ждут, названивают. Жопа там, говорят. Полная. Река разлилась, дорогу размыло. От парковки до лагеря – 15 км пешкодралом, по колено в грязи. Это бы хрен с ним, но рюкзаки, сакс, тарелки…  А ещё бухло и хавка на три дня. В лучшем случае, за два раза перетащим все это в лагерь.  УАЗ, говорят, не наймешь, ибо хрен проедет. Куда уж моему говнологану.

Но концерт сделать надо, при любом раскладе.  Хуле, программу полгода готовили.

Короче, рассвет. Деревня Булгаково, она же парковка. Расталкиваю Штурмана, разгружаемся. С наслаждением наливаю в кружку водки, залпом пью. Конкретно так настраиваю себя на «идти и тащить». Наши девочки, барабанщица и саксофонистка, уже выдвинулись навстречу. Закидываю на плечи рюкзак, Штурман пристегивает к нему кофр с гитарой. Потом я его навьючиваю таким же макаром. В каждую руку - по канистре с водой. И погнали. Сакс с барабанами оставили в тачке.

Чешем. Час, другой. Останавливаемся каждые три куста, чтобы выжрать. Алкоголь равно топливо.

На удивление, дорога сухая и чистая. В конце деревни встречаем своих девчонок. Босых, в закатанных джинсах, с бутылкой водки ноль семь, едва початой. Обнялись, употребили, обули их в привезенные резиновые сапоги и почесали все дальше. По дороге выяснили: условно-сухое место под лагерь застолблено, фест идет вяло, по всей территории грязно шопездец, большая часть музыкантов свалила восвояси. Но орги держатся и прикрывать лавочку не намерены.

Деревня кончилась, возникло поле, под ногами чавкало и хлюпало, сапоги застревали при каждом шаге. Повсюду валялись чьи-то тапки и кеды, убитые в хлам. На горизонте – застрявшие трактора и УАЗы. Мы пиздуем вперед, как, блять, немцы на Москву. Пошла вторая 0,7. Теплая. А мы все – как-то ни в одном глазу, даже Штурман. Не треплемся – экономим силы. Жара, тучи, и срубает по-страшному. Надеемся успеть до дождя.

Слава яйцам, удалось – в полдень были в лагере. Ставлю палатку и падаю спать. Саксофонистка ложится рядом. Прижимаю ее голову к своему животу, глажу ее спутанные волосы и отрубаюсь.

Просыпаюсь от дикого сушняка. Рядом – она, по тенту шуршит слабый дождь. Выглядываю – палатки затоплены к едрене фене. Сантиметра на два в воде точно. Просвета никакого.

Смотрю на часы – пять вечера. Концерт в час ночи. Вместо того, чтобы заняться качественным походным сексом, надо идти за инструментами, тоже ебля ещё та. Опять пятнадцать гребаных километров по грязи и столько же обратно. С тарелками и саксом наперевес. Вопрос: ради чего? Бабла нам все равно не дадут, фест некоммерческий. Ради тех трех калек, которые придут нас слушать, потому что обдолбаны в хлам и похуй на погоду? Ради этой девочки, которая все равно одобрит любое мое решение? Нет, не поэтому. А потому что я мудак. Причем мудак феерический, принципиальный.

Выскребаю себя из палатки, напяливаю дождевик и иду будить Штурмана. Матерится, но вылазит из-под теплого бока барабанщицы. Разорвали запасные майки, обмотали ноги на манер портянок, натянули сапожищи. Приняли на грудь, закусили редиской – и вперед, в этот весь пиздец.

Как дошли до стоянки, помню плохо. На обратном пути ловил глюки. Вместо голода, недосыпа, стертых ног и говна до горизонта, перед глазами плыла земля с высоты птичьего полета. Грязь – расчерченная на квадраты Курская область, чужие застрявшие тапки – промышленные здания. А я лечу на параплане и ржу как дебил, потому что я свободный и мне все по. Штурман в тему горланит дыркинское: «Мой са-ма-лет был бооо-лен, тяжелоо боо-лен…»

Короче говоря, кое-как дошкандыбали обратно в лагерь. Сняли сапоги, выкинули измочаленные портянки, обильно полили мозоли водкой. Сели на бревно, и тут я понял, что я в гавно. Со Штурманом та же фигня. Вероятно, развезло из-за коньяку, которым мы заливали глаза по пути от машины. Или потому, что мы бухаем с утра без признаков закуси.

Вокруг, однако, красотищща. Дождь кончился, в кане дымятся макароны с тушняком. Жадно жрем.

Час до начала концерта. Собираем всю банду и пиздуем к сцене.

Ждали своей очереди, даже не пытаясь протрезветь, ещё и пивандрия взяли. Вместо трех калек-зрителей у сцены обнаружилась невъебенная толпищща, человек стопицот. Хули, дождя-то нет, пришли слушать.

Ну, мы отыграли. Выложились, насколько это возможно. Даже на бис. Я бы мог сказать, что прям ниипаццо парил над зрителями, и голос мой звучал как у Кобейна доморощенного, и сорок пять километров за день по говну – это все не зря. Но хуй там был. Зрители перлись, танцевали в грязи, вокруг сверкали охуительной красоты световые декорации и туман, а мне было глубоко насрать. Несмотря на то, что все, в общем, скочевряжилось. Получилось.

Утром предстояло ещё одно выступление. Ни я, ни Штурман не были уверены, что вообще сможем встать. Хотелось выспаться, отключиться и ни о чем не думать. Но заснуть не удавалось, несмотря на количество выпитого и общую заебанность организма. Зову Штурмана, прошу вмазать меня снотворным. Он медик по образованию и все необходимое имеет при себе.

Так и вижу – он влезает в мою палатку, в зубах – фонарь, в руках – шприц с кубиком феназепама. Перетягивает мне руку жгутом выше логтя и основательно так вмазывает. Мерзотное ощущение, как торчки от этого тащатся – хз.

Последней мыслью, перед тем, как отключиться, было: нахуй такие фесты, нахуй и впезду.

Утром выступили.