– Шлемазл!!! Голодранец! Спиногрыз!! – слова сыпались точно удары. – Дармоед, будь ты проклят!

Словесная брань была не самым страшным наказанием. Больнее было, когда доходило до рукопашной – сейчас Мишка уже зажимал рукой разбитый нос. Кровь сочилась между пальцами и капала на листок, испещренный виршами. Стихи написаны были его округлым почерком.

Юношу терзала обида на мачеху. Её постоянные нападки выводили его из себя. Чем он провинился перед сварливой «дурной» бабой, было не ясно. Впервые появившись в доме, она сразу принялась наводить свои порядки и обустраивать все «по-божески».

– Книжки свои все читаешь? Буковки выводишь красивые? А в дому от этого сытнее не станет. Лучше б отцу помог, недоумок.

– Я ж помогаю. В тот год, вона – три месяца с ним вкруг Соловков кружили.

– Нишкни! Помощник выискался. Стыдоба сплошь и вред от тебя. Диверсант.

– Мамаша…

– Что, мамаша? Жрешь за троих, одежа будто горит на тебе, а в дом и гроша ломаного не принес. Прохиндей. Сослать бы тебя к черту на кулички или в Тобольск. Глаза б мои тебя не видели!

– Довольно обидные Ваши слова, – промямлил Мишка, вытирая руку о штанину. – Что я – каторжный какой, или крепостной? Мы, поморы, завсегда свободными были – это Вам всякий скажет. От нелюбви Вашей, матушка и матримониальных планов родителя моего, сбегу! Богом клянусь! Вот увидите. А чтобы позора на семью не навлечь – сделаюсь адъюнктом, пожалуй, или профессором. Профессором даже выгодней. У них оклады, все же. И с жильем проблем никаких. Властью обласканы, у многих в почете – сиди себе кафедрой химии заведуй или горным делом – а денежки, немалые притом, капают себе.

– Непутёвая твоя башка. Какой прохфессор-то из тебя? Экое удумал непотребство! Да видано ли – крестьянский сын в науку лезет. Порты заштопай, рожу умой и сватов засылай  какой-нибудь дурехе. Год-другой, глядишь, и человеком станешь. При отце-то жить в твои лета не с руки. Чай, не водка… тьфу, блядь. Чай, не нанимались тут кормить и обстирывать тебя, оболтуса.

– Эх, мамаша. Что Вы заладили – жениться, жениться. Какой от женитьбы прок? Честное слово, не понимаю.

– От того и не разумеешь, что нехристь ты, Иуда самый натуральный. У иных уже и дети по лавкам, и жены есть. А ты все звездами любуешься, да стишки пишешь похабные.

– Это не похабные. Это про таинство супружеского соития и о неразделенной любви к Родине.

– То-то и оно. Соитие, светопреставление и арапский вопрос. Ничего дельного.

– Вы утрируете и низводите меня до уровня конъюнктурщика!!!

– Черта с два тебе и воблой по сусалам. Низводят его – посмотрите – плакать начни еще. Светило науки.

– Оставьте эти тоны – право слово – тошно от Вас. Тесно мне в подлунном мире и вне него тесно. Убого и скучно, в самом деле.

– Ты, Миша, сам виновник своего благополучия. Или выделяйся, или женись удачно – мы тут, знаешь ли, тоже на кусок хлеба гоношим не за-ради того, чтоб ты, рифмоплет, кушал рыбу-фиш и сельдерей.

– А Вы, Ирина Семёновна, злая и завистливая пизда!!! Я ненавижу Вас и презираю. Отвратительны Вы мне, будто лягушка или утконос какой. По-русски говоря – уебище Вы неземное. Вот так то. Всего хорошего!

Мишка презрительно «пульнул козявкой» в ненавистную мачеху и ретировался на сеновал. «Экие люди приземленные, – думал он. – Все б им пожрать, посрать и совокупиться. Ну, ровно эфиопы какие». Устроившись поудобнее в теплом сене и подложив под голову лапоть, Мишка затеплил лучину и принялся за стихи:

«Спи мой хуй толстоголовый,
Баюшки-баю,
Я тебе, семивершковый,
Песенку спою.

Стал расти ты понемногу
И возрос, мой друг,
Толщиной в телячью ногу,
Семь вершков в длину.

Помнишь ли, как раз попутал
Нас лукавый бес?
Ты моей кухарке Домне
В задницу залез.

Помнишь ли, как та кричала
Во всю мощь свою,
И недели три дристала,
Баюшки баю.

Жизнь прошла, как пролетела,
В ебле и блядстве.
И теперь сижу без дела
В горе и тоске.

Плешь моя, да ты ли это?
Как ты изъеблась?
Из малинового цвета
В синий облеклась.

Вы, муде, краса природы,
Вас не узнаю...
Эх, прошли былые годы.
Баюшки-баю.

Вот умру, тебя отрежут,
В Питер отвезут.
Там в Кунст-камеру поставят,
Чудом назовут.»

Вдумчиво перечитав написанное, Михайло обмакнул перо в чернильницу и дописал:

«И посмотрит люд столичный
На всю мощь твою.
Экий, – скажут, – хуй отличный.
Баюшки-баю».*

    «А я молодец, как ни крути, – прошептал поэт-самоучка. – Недурно пишу и почерк ровный. Только боюсь губить талант свой в этой дыре. Надо бы в Москву поехать или в Киев. Поступлю в академию, выучусь и, правда, адъюнктом буду, а то и профессором. Нечего мне тут сидеть».

    Приняв такое смелое решение, Михайло натянул две рубахи и нагольный тулуп, собрал нехитрый свой скарб – «Грамматику» Смотрицкого с «Арифметикой» Магницкого – и вышел в морозную декабрьскую ночь. Впереди юношу ждали великие свершения и дела, о коих имел он представление смутное, но, обладая живым воображением, предрекал себе самое светлое будущее.

    Три дня продвигаясь по заснеженной дороге, Мишка догонял рыбный обоз, двигавшийся из Холмогор в Москву. Он уговорил рыбаков взять его с собой «прицепом» и три недели спустя был уже в старой столице. Но это – совсем другая история.

________________________________
* стихи Ивана Семёновича Баркова.