Я лежал на прошлогодней траве еблищем вверх. В организме медленнно рассасывались пять банок ягуара. Я спал, почти не нарушая тишины, спокойно и безмятежно. Душа болталась во мне, пушистая и белоснежная, как облака в небе. Они неслись надо мною,приобретая причудливые, философские очертания, создавая корабли, замки, пивные кружки с чудовищной пеной, неведомых никому животных, женщин с невероятными сиськами и огромные стаи птиц. Душа моя трепетала, парила, и пару раз в шутку покидала тело, снова возвращаясь. Сердце, отравленное алкоголем, билось устало и ненадежно, но – с юмором, оттого и стучало еще, уже давно обреченное остановиться. Со стороны я выглядел как слегка ебанутый (улыбался) Будда-дебил.  Солнце, пробиваясь через облака, рисовало на мне золотые, священные пятна тепла и света. Пятна множились, перетекали по телу, сливались в одно большое пятно, исчезали и снова появлялись. Рябины цвели надо мною, махровые, уже начинающие опадать. Лепестки падали на лицо, на живот, на ноги, листья шелестели от легкого апрельского ветра. Ходили рядом дети, нарядные, с воздушными шарами, мамы их, в платьях весеннего цвета, голуби с металлическими крыльями, кошки с опаловыми глазами, черти с хвостами и другие галлюцинации, ждущие своей очереди. Но мне было на все насрать – я спал, как ангел. Гармония цвела, пухла и беременела на глазах.

Подбежал молодой, неопытный, весь играющий мышцами бульдожик, заглянул в хайло мне, увидел вечность – и отпрянул весело, почуяв доброту вселенскую и покой. Маленькими своими, но мощными ножонками рванул на запах помойки – голубых же кровей, нет слаще для породистой собаки, чем затолкать морду свою в отбросы – и тут же получить пинка от фасонистой хозяйки. Взглянула она на меня, оттопырив мизинец, – фу, какой, однако, пассаж и все такое. Но даже ей, знающей много умных слов и фамилий, не испортил настроения индифферентный я. Это все была поза, дурь, воспитание – и мизинец, и Дебюсси, и бульдог (кстати – начинающий выходить, тварь, из моды, и потому уже не шарман), а внутри-то она была Манька с лесоперевалки, и знала с детства все, и понимала, и принимала. Пошла дама дальше, не нарушив гармонии, за что ангелы мои сказали ей отдельное гран-мерси. А я продолжал спать с трепетавшей внутри душой – будто птицей.
Я улыбался. Сказочно, бесстрашно, беззлобно, удивительно. Летели облака, летели лепестки рябин, летели птицы в небе, и сон был – как простыня белая, не черный вот, а белый квадрат, да такой, что глаза во сне взрывались – нет наяву такого белого цвета, искрящегося, глубокого, резкого, сильного. Ах, как я бы бегал в табуне!!! Пару раз пытался я во сне перевернуться на бок, да начинал ягуар внутри как-то не так рассасываться, и опять я крутился на спину, и смотрел в небо через листья и лепестки закрытыми своими глазами. Не было проблем, не было судьбы, не было завтра и уж тем более – вчера, а были только клубящееся облаками небо, запах рябиновых лепестков, шелест листьев и трепет души, которая все шалила, временами покидая тело и возвращаясь, трепетала страстно, молодо, безбашенно, мощно, словно в последний раз наслаждаясь. В голове моей, на белом квадрате, летели снежные лебеди, мчались в клубах выдыхаемого пара ирбисы, погружались в воду белые медведи, искрились простыни, провисевшие целый день на морозе, перья-вееры раскрывались, словно взрываясь, и была голова полна светом, инеем и покоем.
Я уходил в очередной запой...