Услышав детскую возню во дворе, Григорий Арсеньевич счастливо улыбнулся. Внучаты - это награда от Бога, за жизнь такую долгую и тяжелую – подумал старик. Когда-то высокий и широкоплечий, он ныне передвигался, как бы придавленный той былой своей мощью, и ходил с трудом, с каждой новой весной все ниже склоняясь к земле.

          Присел на табурет у стола, отполированного стеклом, по случаю наступившего воскресенья. Провел тяжелой ладонью по гладкому, черному дереву. На столе керосинка с треснувшим стеклом, кусок сыромятной кожи, сапожный нож и старенькая книга с тусклым, медным крестом на обложке. Старик подкрутил фитиль в керосинке, взял в руки Библию. Некоторое время читал, бесшумно шевеля губами. Потом встал, повернулся к углу комнаты, где мерцающим светом лампады были освещены лики святых на иконах, как мог распрямился, размашисто перекрестился, с поклоном сел на табурет и приступил к работе.

          Кожу он начал нарезать на тонкие полоски. Отрезав одну, и отложив в сторону, тихо ей наказал – Ты, дай им послушания… Отрезал другую, - Ты, научи почитать старших… Тут он закрыл глаза. Память, что стала подводить в последнее время, вернула его в отчетливые, страшные воспоминания. В войну он потерял сперва сына, потом невестку, его жена погибла, когда из их села вышибали немца. Он тогда сгреб ревущих внуков в охапку и кинулся в погреб, бабка чуть замешкалась в избе, собирая, что из еды, тут и упал снаряд. Не то их, не то наш… Любимые внуки, все, что у него осталось, вот он и тянул как мог, сражаясь с наступающей немощью. Старик смахнул слезу вечной боли сухой ладонью и продолжил. Следующим полоскам, он наказывал - «Дать уму-разуму», «Терпения», «Не бросать в беде друг-друга, и людей», «Добра», «И чтоб дисциплины»… Нарезал с десяток. Вытянул на столе, прижал вверху старым чугунным утюгом, а свободные концы начал быстро и ловко сплетать в плотную косичку. Закончив, он растянул получившийся плетеный шнур в руках, одобрительно хмыкнул. Уже сумерки сгустились за окном.

          Громкий детский гомон, в его глазах, отразился тихой, покойной радостью, потом он прокашлялся, тяжело поднялся, и придав суровости выражению лица, гаркнул – Внучки, айда домой, на воскресную порку!..